В моей комнате, в корпусе. Я сказал Фредди, что восстанию нужен лидер и что мы выбрали его. Он сказал, что понимает ситуацию, но не может решиться из-за детей: он не представляет себе, как мог бы оставить их на произвол судьбы. Он им как отец. Ему всего тридцать лет. Но с детьми его связывают очень близкие отношения. Разумеется, он понимает логику моих рассуждений, но ему нужно подумать час-другой. Могу ли я ему дать час на раздумья? В свое время мне для работы выделили отдельное помещение, поэтому я оставил Фреди в своей комнате, где стояли стол, стул, кровать, имелись письменные принадлежности. Вернувшись в комнату через час, я обнаружил его корчившегося на кровати в агонии. Лицо посинело, на губах выступила белая пена. Я понял, что он принял яд. Но он не умер. Я был знаком с доктором по фамилии Клейнман. Это был французский еврей польского происхождения, хороший специалист.
Я немедленно привел его и попросил сделать для Хирша все возможное. Ведь он был важным для нас человеком. Клейнман констатировал отравление большой дозой барбитала. Он сказал, что, возможно, сумел бы его спасти, но что тот еще не скоро встанет на ноги. А поскольку в ближайшие сорок восемь часов его все равно убьют, он, Клейман, считает предпочтительным оставить все как есть и ничего не делать. После самоубийства Фреди Хирша события стали развиваться очень быстро. Прежде всего я предупредил других, так же как раньше предупредил Хирша. Потом отправился в лагерь IID, чтобы установить контакт с лидерами Сопротивления. А они ограничились тем, что дали мне для чешских евреев немного хлеба! Немного хлеба и лука! Они мне сказали, что решение еще не принято, и просили зайти попозже… В тот момент, когда я раздавал хлеб, в лагере объявили комендантский час: административная деятельность была приостановлена, охрана удвоена, карантинный барак окружен пулеметчиками. Я потерял связь с заключенными. Тем же вечером их отправили в газовые камеры. Людей увозили на грузовиках. Они знали. Все держались очень достойно. Надежда оставалась… до самого конца. Ведь эсэсовцы снова пообещали доставить их в Хайдебрек. Чтобы выехать из лагеря, надо было повернуть направо; но если они свернут налево, это может означать лишь одно: через пятьсот метров их ждет крематорий.
Филип Мюллер
В ту ночь я работал в крематории II. Не успели люди вылезти из грузовиков, как им в лицо направили прожекторы и погнали по коридору к лестнице, которая вела в раздевалку. Их гнали бегом, ослепленных светом. По дороге били. Тех, кто бежал недостаточно быстро, эсэсовцы забивали до смерти. По отношению к ним была проявлена неслыханная жестокость. Причем совершенно неожиданно…
Без всяких объяснений, не сказав и слова…
Никаких объяснений, ничего. Стоило им спуститься с грузовиков, как на них градом посыпались удары. Когда они вошли в раздевалку, я стоял у задней двери, и с этого места мне открылась ужасающая картина. Вошедшие были все в крови; теперь они знали, где очутились. Они видели колонны так называемого Международного центра информации, о котором я уже говорил, и это их пугало. То, что они там читали, не успокаивало их, а, наоборот, повергало в ужас, потому что им все было известно: еще в лагере BIIB они узнали, что здесь происходит. Они были в отчаянии; дети обнимали друг друга, матери, родители, старики плакали, объятые ужасом. Внезапно на ступеньках появилось несколько эсэсовских офицеров, и среди них начальник лагеря Шварцхубер, который в свое время дал этим людям слово офицера СС, что они будут доставлены в Хайдебрек. Все начали кричать, умолять его: "Хайдебрек оказался большим обманом! Нас надули! Мы хотим жить! Мы хотим работать!" Они смотрели прямо в глаза эсэсовским палачам. А те оставались бесстрастными, невозмутимо взирая на них.
Неожиданно в толпе произошло движение: вероятно, люди хотели пробиться к этим солдафонам, чтобы высказать им в лицо, до какой степени они чувствуют себя обманутыми. Но тут появились охранники, вооруженные дубинками, и еще несколько человек было избито.
Прямо в раздевалке?
Да. Вакханалия достигла своего пика, когда они решили насильно заставить их раздеться. Мало кто подчинился. Горстка людей. Большая часть отказалась выполнить приказ. И внезапно зазвучал хор. Хор… Все начали петь. Голоса наполнили собой все помещение: они пели гимн Чехословакии, потом – Хатикву. Это так тронуло меня… это… это… Давайте остановимся, прошу вас! Это произошло с моими соотечественниками… и я понял, что моя жизнь потеряла всякий смысл. Зачем жить? Для чего? Тогда я вошел вместе с ними в газовую камеру и решил умереть. С ними. Внезапно ко мне подошли несколько человек, которые меня знали. Ведь я пару раз со знакомыми слесарями приходил в семейный лагерь. Ко мне приблизилась группа женщин. Они посмотрели на меня и сказали: "Ты уже в газовой камере?"
Ты был уже внутри?
Да. Одна из них сказала мне: "Значит, ты хочешь умереть? Но чего ты этим добьешься? Твоя смерть не вернет нас к жизни. Это не дело. Ты должен уйти, ты должен выступить свидетелем наших страданий и издевательств, которым мы подверглись".
Рудольф Врба
Таков был конец первого транспорта. С того времени мне стало ясно, что цель Сопротивления – не восстание, а выживание. Выживание участников Сопротивления. Поэтому я принял решение, которое они сочли анархистским и индивидуалистским: устроить побег – оставить сообщество, за которое я вместе с ними нес ответственность в тот момент. Это решение, идущее вразрез с политикой Сопротивления, было принято без долгих раздумий. И я вместе со своим другом Вецлером ускорил приготовления. Вецлер играл в нашем побеге ключевую роль. Прежде чем бежать, я переговорил с Уго Ленеком. Тот руководил ячейкой Сопротивления среди тех, кто прибыл со вторым транспортом. Я объяснил, что ему нечего ждать от центра Сопротивления, кроме раздачи хлеба. И в решающий момент они смогут рассчитывать только на себя. Что касается моей роли, то я думал, что, если мне удастся бежать и без промедления рассказать всю правду нужным людям, это может оказаться полезным. Возможно, я смогу привлечь помощь извне. Я был убежден, что Освенцим возможен либо потому, что жертвы, которые прибывают в лагерь, не знают, что там происходит, либо… если кто-нибудь за пределами лагеря и знает… скажем… Они не знали… Вот в чем дело! Мне казалось, что если правда о лагере станет известна в Европе, особенно в Венгрии, откуда в Освенцим ожидалось прибытие миллиона местных евреев еще с мая месяца – об этом я был осведомлен, – то Сопротивление мобилизует свои силы для оказания помощи Освенциму. Итак, мы разработали план побега. Я бежал из лагеря 7 апреля [1944 года].
Значит, это было одним из главных мотивов вашего побега?
Да, мотивом была необходимость безотлагательных действий. Другими словами, я решил не терять времени, как можно скорее бежать из лагеря и открыть миру глаза.
На то, что происходит…
Да.
В Освенциме?
Да.
* * *
Ян Карский, университетский профессор (США), бывший курьер польского правительства в изгнании
Сейчас… я попытаюсь вернуться в прошлое на три дцать пять лет… Нет, не могу… нет… нет… Теперь я готов… В середине 1942 года я возобновил свою деятельность связного между польским Сопротивлением и польским правительством в изгнании, находившимся в Лондоне. Об этом известили еврейских лидеров Варшавы. Было решено устроить между нами встречу за пределами гетто. Их было двое. Они не жили в гетто. Оба представились: один был представителем Бунда, другой – сионистом.
Ну что вам рассказать? О чем шел разговор? Во-первых, надо заметить, что я не был к нему готов. Моя деятельность в Польше носила, в общем-то, ограниченный характер. Я был плохо информирован. С момента окончания войны прошло тридцать пять лет. Я не вспоминаю прошлое. Я преподаю вот уже двадцать шесть лет, но никогда не обсуждал с моими студентами еврейский вопрос. Я понимаю необходимость вашего фильма. Это свидетельство для истории, поэтому я попробую… Они рассказали мне, что происходит с евреями. Знал ли я? Нет, не знал. Они мне объяснили, что положение евреев беспрецедентно, не идет ни в какое сравнение с положением поляков, или русских, или какого-либо другого народа. Гитлер проиграет эту войну, но прежде уничтожит всю еврейскую нацию! Понимаете? Союзники воюют за свой народ. За Человечество. Союзники не имеют права забывать, что евреям в Польше грозит полное уничтожение. Оно грозит польским евреям и евреям всей Европы. Они были на грани нервного срыва. Они ходили по комнате, они шептали, понижали голос. Мне это казалось настоящим кошмаром.
В их голосе чувствовалось отчаяние?
Да. Несколько раз за время разговора они теряли контроль над собой. Я просто сидел на стуле и слушал, вот и все. Я никак не реагировал, не задавал вопросов. Я просто слушал.
Они хотели вас убедить?
Думаю, они с самого начала почувствовали мою неосведомленность, мое незнание вопроса.
После того как я согласился доставить их послания, они принялись разъяснять мне положение вещей. Я никогда не бывал в гетто! Я никогда не интересовался еврейскими делами!
Вы знали, что бóльшая часть варшавских евреев к тому времени была уничтожена?
Знал, но сам этого не видел. Мне никто не рассказывал. Я никогда не был там… Одно дело – статистика… Были убиты сотни тысяч поляков, русских, сербов, греков – это мы знали. Это статистика!
Но говорили ли они о совершенно исключительном характере проблемы?
Да. Они поставили перед собой задачу убедить меня – а я, в свою очередь, должен был убедить людей, с которыми встречусь, – что нынешнее положение евреев не имеет прецедентов в истории. Такого не делали египетские фараоны. Такого не делали вавилоняне. То, что мы наблюдаем сейчас, происходит в первый раз за всю человеческую историю… И они пришли к следующему выводу: если союзники не примут беспрецедентных мер, не связанных с военной стратегией, евреи будут полностью уничтожены. А они не могут этого допустить.
Значит, они требовали исключительных мер?
Да, по очереди: то об этом говорил бундовец, то сионист… Так чего же они ждут? Какие послания я должен доставить? Тогда они передали мне свои послания. Разные послания. В первую очередь для правительств союзников. Я должен был войти в контакт со всеми политическими лидерами, с какими только удастся связаться. С польским правительством. С президентом польской республики. С влиятельными евреями всего мира. С видными фигурами в политической и интеллектуальной сферах. "Свяжитесь со всеми, с кем только сможете". Потом они сообщили мне детали: какие послания кому передать. У меня были с ними две кошмарные встречи. Просто кошмарные! Наконец они представили мне свои требования. Целый список. Послание было таким: нельзя позволить Гитлеру продолжать истребление евреев. Каждый день дорог. Союзники не имеют права рассматривать войну лишь с точки зрения военной стратегии. С помощью стратегии они выиграют войну. Но к чему нам такая победа? Мы не выживем в этой войне! Союзники не могут оставаться в стороне. Мы внесли свой вклад в развитие человечества, век от века давали миру ученых. Мы стоим у истока многих религий. Мы люди. Вы понимаете это? Понимаете? То, что сегодня происходит с нашим народом, не имеет примеров в истории. Может быть, хоть этим мы сможем привлечь к себе внимание? Конечно, у нас нет своей страны. Нет правительства. Нет ни одного голоса в государственных парламентах. Поэтому мы прибегли к вашей помощи. Вы готовы? Вы выполните эту миссию? Свяжитесь с лидерами стран-союзников. Мы требуем официальной декларации союзных держав, в которой было бы зафиксировано, что, независимо от военной стратегии, призванной обеспечить скорейшую победу, вопрос о массовом уничтожении евреев стоит отдельным пунктом. Пусть союзные державы объявят – прямо и публично, – что это их проблема, что они включают ее в свою глобальную стратегию в этой войне. Что их цель – не только победить Германию, но и спасти остатки еврейского народа. После опубликования декларации – ведь у союзников есть авиация, они же бомбят Германию, – почему бы не разбросать над германской территорией тысячи листовок, которые сообщат немцам о том, что их правительство делает с евреями? Может быть, они не знают! И после этого пусть они еще раз объявят, объявят официально: если немецкая нация не продемонстрирует, что пытается изменить политику своего правительства, ее будут считать ответственной за совершаемые преступления. При отсутствии каких-либо изменений пусть союзники предупредят, что определенные объекты в Германии будут подвергнуты бомбардировке, разрушены в отместку за преступления, совершенные против евреев. Пусть эти бомбардировки не преследуют никаких военных целей и связываются исключительно с еврейским вопросом. Пусть немцам сообщают до и после бомбардировок, что эти и последующие акты возмездия служат ответом на уничтожение евреев в Польше. Это поможет… возможно! Ведь они могут это сделать. Да, могут! Такова была моя первая миссия. Перехожу ко второй. Вот они оба, особенно сионист, снова мне шепчут, снова бормочут: "Мир еще узнает о нас. Так говорят евреи из Варшавского гетто, особенно молодежь. Они хотят сражаться. Они говорят об объявлении войны Третьему рейху. Войны, единственной в истории. Войны, равной которой еще не было. Они хотят умереть с оружием в руках. Мы не можем отказать им в праве на такую смерть". Я тогда не знал, что Еврейская боевая организация уже создана. Они ничего мне не сказали. Только: "Мы еще дадим знать о себе. Евреи готовы сражаться. Им нужно оружие. Мы связались с Армией Крайовой, подпольной польской организацией, участвующей в Сопротивлении. Наша просьба была отвергнута. Людям нельзя отказывать в оружии, если оно у вас есть, а мы знаем, что оно у вас есть!" Это послание предназначалось главнокомандующему польской армии генералу Сикорскому, который должен был приказать своим людям передать евреям оружие.
Третья миссия: "В разных странах мира живут лидеры еврейского народа. Установите с ними контакт. Скажите им: "Вы – лидеры еврейской нации. Эта нация умирает. Скоро евреев совсем не останется. И чьими лидерами вы тогда будете?" Мы двое тоже погибнем. Мы не пытаемся бежать, мы остаемся здесь. Пусть другие осаждают министерства в Лондоне и прочих столицах, пусть требуют решительных действий. Если они ничего не добьются, пусть выходят на митинги протеста, пусть устраивают голодовки, не едят и не пьют. Пусть умирают. На глазах у всего человечества! Кто знает, может быть, это тронет сердца людей!" Из этих двух еврейских лидеров – если говорить о моих личных ощущениях, – я чувствовал большую симпатию к бундовцу. Вероятно, благодаря его манере вести себя. Своими повадками он напоминал польского аристократа, дворянина. Благородная осанка, жесты, чувство собственного достоинства. Думаю, что я ему тоже очень понравился. В какой-то момент ему неожиданно пришла в голову идея. "Месье Витольд, – сказал он, – я знаю Запад. Вы отправляетесь на переговоры с англичанами, чтобы передать им устное сообщение. Я уверен, что вы будете более убедительны, если сможете им сказать: "Я видел все собственными глазами". Мы можем организовать вам посещение гетто. Вы согласны? Если согласны, я буду вас сопровождать. И сам позабочусь о вашей безопасности".
Через несколько дней мы связались друг с другом. В тот период границы Варшавского гетто уже не были такими, какими они оставались до июля 1942 года. Из четырехсот тысяч евреев, обитавших в гетто, примерно триста тысяч уже были депортированы. Ге т то, окруженное по всему периметру стеной, включало четыре участка. Главным из них было "центральное гетто". Участки отделялись друг от друга особыми зонами, часть которых уже была заселена арийским населением, другая – пустовала. Там было одно здание… Его задняя часть переходила в стену, окружавшую гетто. Фасад был обращен на арийскую сторону. Под домом – подземный ход: мы добрались без малейших затруднений. Но внезапно он стал другим человеком! Этот бундовец, напоминавший польского аристократа. Я шел рядом с ним: он весь поник, сгорбился, как будто сам был узником гетто, как будто провел в нем всю жизнь. По-видимому, это была его стихия, его мир. Мы шагали по улице. Он шел слева от меня. Мы мало разговаривали… Так. Вы хотите, чтобы я продолжал? Ладно. На улице – голые мертвые тела! Я спрашиваю: "Почему они здесь?"
Трупы?
Да, трупы. Он говорит: "Проблема в том, что, когда умирает кто-нибудь из евреев и семья хочет его похоронить, нужно заплатить налог. И вот мертвых оставляют на улице".