Они не могли заплатить нужную сумму?
Да, у них не было средств. И он мне говорит: "Любая тряпка стоит денег. Поэтому родственники снимают одежду с покойников. А трупами, оставленными на улице, занимается Еврейский совет". Женщины при всех кормят младенцев грудью, но… у них нет грудей… все плоское. Младенцы смотрят на нас безумным взглядом.
Это был абсолютно другой мир? Другой мир?
Это был какой-то антимир! Не человеческий мир! На улицах – столпотворение. Море людей. Можно подумать, в домах никого не осталось. Все стараются выменять друг у друга хоть что-то из еды. Каждый продает что-нибудь из своих скудных запасов. Три луковицы. Две луковицы. Печенье. Все кругом торгуются. Все кругом просят милостыню. Плач. Голод. И эти жуткие дети. Одни бегают по улицам без всякого надзора, другие – рядом с матерями, сидят тут же рядом. Это не человеческий мир. Это просто… просто… ад какой-то. Здесь, в этой части гетто, в его центральной части, можно было встретить немецких офицеров. По окончании службы гестаповцы возвращались домой через гетто, чтобы срезать путь. И вот мы видим немцев в форме, они приближаются… Тишина! При виде их все застывают в страхе. Больше ни слова, ни движения. Ничего. Со стороны немцев – презрение. Ведь перед ними гнусные недочеловеки. Разве можно считать их людьми?! Вдруг – паника. Евреи убегают с улицы, по которой мы идем. Мы кидаемся к дому. Он шепчет: "Откройте дверь! Откройте!" Дверь открывается.
Мы входим. Бросаемся к окнам, которые выходят на улицу! Возвращаемся к двери, где стоит женщина, которая нам открыла. Он говорит ей: "Не бойся, мы евреи!" И толкает меня к окну: "Смотрите! Смотрите!" Я вижу двух юнцов приятной наружности, в форме. Членов гитлерюгенда. Они идут по улице. При каждом их шаге евреи бегут прочь, прячутся. Юнцы болтают. Внезапно один из них сует руку в карман, не раздумывая. Выстрел! Шум разбитого стекла! Крики. Спутник стрелявшего поздравляет его с удачным выстрелом. Они уходят. Я был ошеломлен. Тогда женщина, открывшая нам дверь, – она, вероятно, поняла, что я не еврей, – обняла меня и сказала: "Уходите, уходите, это не ваш мир. Уходите".
Мы ушли из дома. Мы ушли из гетто. Он сказал мне: "Вы видели не все… Хотите вернуться? Я пойду с вами. Я хочу, чтобы вы увидели все". "Хорошо". На следующий день мы вернулись в гетто. Тот же дом, тот же путь. В этот раз я уже не был так шокирован происходящим. Зато я почувствовал другое: вонь… грязь… вонь. Всюду удушливый запах. Замусоренные улицы. Суета. Давка. Психоз. Вот и площадь Мурановского. На углу площади играют дети. Играют с тряпками. Кидают тряпками друг в друга. И он сказал мне: "Видите, они играют. Жизнь продолжается. Жизнь продолжается". На это я ответил: "Они просто делают вид, что играют. Они не играют".
В гетто росли деревья?
Всего несколько, да и то чахлые. Ну вот. Мы шли. Вдвоем. Ни с кем не заговаривая. Шли около часа. Время от времени он меня останавливал: "Взгляните на этого еврея!" Тот неподвижно стоял на месте. Я спрашивал: "Он умер?" Он отвечал: "Нет, нет, он жив. Месье Витольд, запомните его! Он находится на последней стадии умирания. Он умирает. Посмотрите на него. Расскажите им там! Вы видели. Не забудьте!" Мы продолжаем идти. Жуть! Время от времени он бормотал: "Запомните это, запомните все". Или, в другой раз: "Посмотрите сюда!" Он показывал на женщину. Я несколько раз спрашивал его: "Что с ними?" Его ответ был: "Они умирают". И все время: "Запомните это, запомните!"
Мы бродили еще около часа. А потом ушли. Я больше не мог этого вынести. "Уведите меня отсюда". Никогда больше я его не видел. Мне стало плохо. Я не… Даже сейчас я не хочу… Я понимаю, что вы делаете… Но я живу настоящим. Я не буду возвращаться в прошлое. Я больше не мог вынести этого… Но я выполнил свою миссию: я рассказал обо всем, что видел! Это был параллельный мир. Не человеческий мир. Я был из другого мира. Я к нему не принадлежал. Я никогда не видел ничего подобного. Никто не мог бы описать такую вселенную. Я не видел ничего похожего ни в одной пьесе, ни в одном фильме! Это был параллельный мир. Мне говорили, что там живут люди. Но они не были похожи на людей. И мы ушли. Он обнял меня: "Удачи!"
"Удачи!"
Больше я никогда его не видел.
Доктор Франц Грасслер (Германия), помощник доктора Ауэрсвальда, нацистского комиссара Варшавского гетто
У вас сохранились воспоминания о том времени?
Очень смутные. Я гораздо лучше помню походы в горы до войны, чем весь военный период в Варшаве. Потому что… в целом это было трагическое время. Таков уж человек: он, слава Богу, легче забывает плохие моменты, чем хорошие… Неприятные моменты он вытесняет из памяти.
Я помогу вам вспомнить. В Варшаве вы были помощником доктора Ауэрсвальда.
Да.
А доктор Ауэрсвальд был…
Комиссаром еврейского района Варшавы.
Доктор Грасслер, вот дневник Чернякова. В нем говорится о вас.
Да?.. Его напечатали… он существует?
Он вел дневник, который недавно был опубликован. 7 июля 1941 года он пишет…
7 июля 1941 года? В первый раз за все время я узнаю конкретную дату… Дайте-ка я ее запишу. 8 конце концов, мне самому это интересно. Значит, в июле я уже был там!
Да, и вот 7 июля он пишет: "Утро в Общине…" – то есть в штаб-квартире Еврейского совета, – "…позднее с Ауэрсвальдом, Шлоссером…"
Шлоссер был…
"…и Грасслером. Текущие вопросы". Это первый раз, когда вы…
В первый раз упомянуто мое имя? Да, но, понимаете, мы там втроем… Шлоссер – он… кажется… он был из экономического департамента. У меня его имя ассоциируется с экономикой.
Второй раз вы упомянуты 22 июля.
Он делал записи каждый день?
Да, каждый день. Это самое удивительное…
Как же они сохранились? Просто невероятно, что они сохранились!
Рауль Хильберг
Адам Черняков начал вести дневник в первую неделю войны, еще до вступления немцев в Варшаву и до своего назначения главой еврейской общины. Он делал записи каждый день, доведя дневник до того вечера, когда совершил самоубийство. Он приподнял завесу над жизнью еврейской общины, позволив нам наблюдать за ней до конца ее существования. Общины, которая находилась в состоянии агонии и которая, говоря по правде, с самого начала была обречена. Таким образом, Адам Черняков сделал очень важное дело. Он не спас свой народ. Так же как и другие еврейские лидеры, он не спас его. Но он описал все, что происходило с евреями в гетто, зафиксировал их жизнь день за днем. И это при том, что ему приходилось заниматься всеми текущими делами! Он был из тех людей, которые привыкли работать, не зная ни сна, ни отдыха. Черняков писал почти каждый день: о погоде, о своих утренних встречах – обо всем. Главное, что он никогда не переставал писать. В нем было что-то, что помогало, держало, подталкивало его в течение нескольких лет – в течение почти трех лет жизни при немцах. И, может быть, еще потому, что его стиль лишен всякой напыщенности, мы теперь знаем, как он относился к тем или иным событиям, как он их воспринимал, определял, как он на них реагировал. И даже там, где он предпочитает молчать, мы догадываемся, что стоит за этим молчанием. В его дневнике постоянно встречаются упоминания о неизбежном конце. В духе греческих мифов Черняков уподоблял себя Герак л у, надевшему отравленную тунику. В глубине души он знал, что евреи Варшавского гетто обречены. Некоторые пассажи из его дневника в этом смысле просто поразительны; так, в декабре 1941-го он саркастически – если только здесь уместно данное слово – замечает, что начала вымирать интеллигенция! До того времени умирала беднота, а теперь пришла очередь интеллигенции…
Почему он выделяет интеллигенцию?
Потому что в гетто было несколько порогов чувствительности к голоду, которые различались в зависимости от классовой принадлежности. На нижней ступени – беднота, потом – средний класс. На самом верху – интеллигенция. Когда она тоже стала вымирать, это был очень, очень плохой знак. Не забывайте: средняя норма питания на человека равнялась в гетто 1200 калориям.
Другой пример: к Чернякову подходит человек и говорит: "Одолжите мне денег: они мне нужны не на еду, а на оплату квартиры; мне надо заплатить за квартиру, я не хочу умереть на улице".
Черняков считает это событие достойным занесения в дневник. Признак чувства собственного достоинства. Он одобряет это.
Кто-то обратился к нему с просьбой?.. Попросил денег?
Да, но не на еду. "Мне нужно заплатить за квартиру, я не хочу умереть на улице". Люди умирали сплошь и рядом; трупы прикрывали газетами.
Почему крыша над головой была важнее хлеба?
Этот человек ел так мало, что все равно бы не выжил, но он не хотел упасть от голода прямо на улице.
Значит, смерть ему все равно была обеспечена, и он хотел умереть у себя дома…
Конечно. Это один из примеров той самой мрачной иронии, которая была столь свойственна Чернякову. У него все время встречаются диковинные описания: духовой оркестр перед зданием похоронного бюро; повозка с катафалком, управляемая пьяным кучером; мертвый ребенок, который бегает туда-сюда. Он относился к смерти с иронией. Он жил со смертью.
Доктор Франц Грасслер
Бывали ли вы в гетто?
Да, но редко. Тол ько в тех случаях, когда надо было встретиться с Черняковым.
И как оно выглядело? Какими были условия жизни?
Ужасающими. Просто чудовищными.
Да?
Увидев, что творится в этом гетто, я решил, что больше туда ни ногой, если только не будет крайней необходимости. Поэтому за все время я побывал там лишь раз или два. Комиссариат старался сохранить гетто, чтобы иметь под рукой рабочую силу, но главное – чтобы предотвратить эпидемии, предотвратить распространение тифа. Ведь тиф – опасная штука.
Да. Расскажите мне немного о тифе…
Ну, я не врач, я знаю только то, что тиф – очень опасная эпидемия, которая способна унести почти столько же жизней, сколько чума, и что, возникни она, стены гетто не смогли бы удержать ее распространение! Если бы началась эпидемия тифа – не думаю, что она началась бы, но опасность-то была реальной, – болезнь не пощадила бы ни поляков, ни нас.
Но откуда в гетто взяться тифу?
Болели ли там тифом, я не знаю. Но опасность такая была. Вследствие сильного голода. Эти люди слишком плохо питались. Вот что ужасно… Службы комиссариата делали все от них зависящее, чтобы накормить людей, именно для того, чтобы гетто не превратилось в очаг эпидемий. Уже не говоря о гуманитарных соображениях, это было просто необходимо. Ведь если бы распространился тиф – а этого не произошло! – он бы не ограничился территорией гетто.
Черняков тоже пишет, что одной из причин строительства стены, окружавшей гетто, были опасения немцев насчет этой эпидемии. Да, да. Совершенно точно! Страх распространения тифа.
Он говорит, что немцы считали евреев разносчиками тифа.
Да, может, и так. Не знаю, насколько это было обоснованно… Однако представьте себе всю эту людскую массу, сосредоточенную в гетто. Ведь только сначала там жили одни варшавские евреи, потом привезли и других. Опасность становилась все серьезней.
Рауль Хильберг
Одна женщина из гетто влюбилась в мужчину. И вот его ранили, тяжело ранили: из живота выпали внутренности. Она своими руками вставила их на место, отнесла возлюбленного в больницу. Он умер. Тело бросили в общую могилу; она его выкопала и похоронила отдельно. Чернякову подобный эпизод казался высшим проявлением добродетели.
Он никогда не бунтовал?
Он выше этого. Никем не возмущается. Ни к кому не питает отвращения, разве что к некоторым евреям: к тем, кто бросил общину, при первой возможности сбежав за границу, или к тем, кто сотрудничал с немцами, как Гайнцвах. Ни одного неприязненного слова о немцах. Он выше этого… Он не критикует самих немцев. И, судя по его записям, он очень редко оспаривал какие-либо их постановления. Он не спорит с ними. Он защищает, ходатайствует. Он не спорит. Он решает возразить лишь тогда, когда ему приказывают не только окружить гетто стеной, но еще и оплатить строительство.
"Если стена, – говорит он, – это санитарный заслон, защищающий немцев и поляков от еврейских эпидемий, почему же тогда за нее должны платить евреи?
За вакцину должны платить те, кому делают прививку. Пусть платят немцы!"
Ауэрсвальд говорит на это: "Прекрасный аргумент, у вас будет возможность развить его… на одной из международных конференций. А пока – платите!"
Черняков фиксирует весь эпизод, включая ответ Ауэрсвальда. Его критика немцев никогда не идет дальше подобных возражений. Что бы они ни делали, его ничего не удивляло. Он предчувствовал все, что случится с евреями, предвидел самое худшее.
Доктор Франц Грасслер
Проводили ли немцы особую политику по отношению к Варшавскому гетто? В чем она состояла?
Ну, вы слишком многого от меня хотите. О политике, которая привела к массовому уничтожению, к "окончательному решению еврейского вопроса", мы, конечно, ничего не знали. Наша задача состояла в том, чтобы приглядывать за гетто, по возможности беречь жизни еврейского населения, необходимого в качестве рабочей силы. У комиссариата были совсем не такие планы, как у тех, кто позднее начал массовое уничтожение.
Но разве вы не знаете, сколько народу умирало в гетто каждый месяц в 1941 году?
Нет. Если и знал, то забыл.
Но вы не могли не знать; есть точные цифры.
Да, наверно, знал…
Да. Каждый месяц умирало пять тысяч человек.
Да? Пять тысяч в месяц? Хм…
Это огромная цифра.
Конечно, конечно. Но в гетто было огромное количество народа! Пожалуй, даже слишком много народа, вот в чем загвоздка.
Слишком много?!
Слишком много!
Хочу задать вам философский вопрос. Что, по вашему мнению, представляет собой гетто?
О Боже милосердный! Гет то появились не вчера: насколько я знаю, они существовали испокон веков. Преследование евреев – тоже не немецкое изобретение, и началось оно задолго до Второй мировой войны. Поляки тоже их преследовали.
Но Варшавское гетто находилось в самом сердце крупного города, в столице государства…
Да, не очень типичная ситуация.
Вы говорите, что хотели сохранить гетто.
Наша миссия состояла не в том, чтобы уничтожить гетто, а в том, чтобы обеспечить его существование, сохранить его.
Но что представляло собой "существование" в таких условиях?..
В этом-то и была проблема. В этом и была вся проблема…
Но люди умирали прямо на улицах. Всюду валялись трупы.
Именно… какой парадокс!
Вы полагаете, парадокс?
Я в этом уверен.
Но почему "парадокс"? Можете объяснить?
Нет.
Почему "нет"?
А что объяснять?
Но это странный способ "сохранить" гетто! Ведь евреи каждый день подвергались уничтожению. Черняков пишет…
Чтобы действительно обеспечить жизнь его обитателям, нужно было бы существенно увеличить размер пайка и уменьшить скученность населения.
Но почему бы не увеличить размер пайка? Почему? Ведь его устанавливали немцы?
Никто не стремился специально морить голодом обитателей гетто; решение о массовом уничтожении было принято намного позднее.
Да, да. Позднее, в 1942-м.
Именно, именно так.
Через год.
Совершенно верно. Наша миссия – насколько я помню – состояла в осуществлении общего контроля над гетто. И естественно, при столь скудном рационе и перенаселенности повышенная и даже очень высокая смертность была неизбежна.
Да. Но в чем же тогда заключалось "сохранение" гетто? При таких условиях питания, гигиены и т. д.? Что могли сделать евреи в подобной ситуации?
Евреи ничего не могли сделать.
Рауль Хильберг
До войны Черняков видел фильм, где капитан пассажирского судна, готового пойти ко дну, велит оркестру играть джаз. 8 июля 1942 года, меньше чем за две недели до смерти, он сравнивает себя с капитаном тонущего судна. И он решает устроить в гетто праздник для детей. Да, шахматные турниры, спектакли, различные детские празднества продолжаются до последнего момента. Они глубоко символичны! Эти культурные мероприятия не только укрепляют мораль, как хочет думать Черняков, – они служат символами того положения, в котором постоянно находилось гетто. Там лечат или пытаются лечить больных, которым вскоре предстоит быть отправленными в газовые камеры; стараются воспитать детей, которым никогда не суждено вырасти; дают людям работу и создают рабочие места в такой обстановке, которая не дает надежд на спасение. Они делают вид, что продолжается обычная жизнь.
Они прочно уверовали в спасение гетто, несмотря на то, что все свидетельствует об обратном. До самого конца стратегия оставалась одинаковой: "Мы должны выстоять. Это единственная стратегия. Мы должны минимизировать ущерб, убытки, потери, мы должны жить дальше". Продолжать вести обычную жизнь – единственная гарантия спасения.
Но когда он сравнивает себя с капитаном тонущего судна, он уже знает, что все…
Да, знает. Я думаю, он знал, вернее, догадывался, о близком конце с октября 1941 года; именно в это время он отмечает в дневнике тревожные слухи о том, какая участь уготована варшавским евреям следующей весной. Также он фиксирует разговор с эсэсовцем Бишоффом, отвечающим за поставку продовольствия, который говорит ему, что гетто – не более чем временное образование, не уточняя, что имеет в виду. Он знал, у него были предчувствия – ведь в январе заговорили о прибытии литовцев… Его беспокоит отъезд Ауэрсвальда в Берлин 20 января 1942 года – мы-то знаем, что это дата проведения той самой Ванзейской конференции, где "еврейский вопрос" был "окончательно" решен.