И хотя он, Черняков, живя за стеной гетто, ни о чем таком не подозревает, его мучает вопрос об этой поездке Ауэрсвальда. Ему неизвестна ее причина, но он уверен: ничего хорошего это не сулит. В феврале слухи множатся, в марте положение проясняется: Черняков фиксирует в дневнике депортацию евреев из Люблинского, Мелецкого, Краковского и Львовского гетто. И он замечает, что, может быть, что-то готовится и в самой Варшаве. С этого времени в каждой из записей Чернякова чувствуется тревога.
Когда в марте 1942 года Черняков узнаёт о депортации евреев из Люблина, Львова и Кракова – теперь мы знаем, что их отвезли в Белжец, – задается ли он вопросом, куда их отправили и зачем?
Нет. Никогда. Он не называет ни одного конкретного населенного пункта. Но мы сегодня не можем определить, знал ли он о тех лагерях. Он просто не писал о них в своем дневнике, вот и все! Однако мы знаем, что в Варшаве о существовании лагерей смерти знали по крайней мере с июня.
Доктор Франц Грасслер
Почему Черняков покончил с собой?
Видимо, потому, что понял: у гетто нет будущего. Вероятно, он осознал – раньше меня, – что евреи из гетто будут убиты. Полагаю… как бы это сказать… что у евреев уже тогда была прекрасная разведывательная сеть. Они знали больше, чем должны были знать, больше, чем мы.
Вы полагаете?
Да, я так думаю.
Евреи знали больше, чем вы?
Я убежден в этом. Убежден.
В это трудно поверить.
Немецкая администрация не была осведомлена о том, что собираются сделать с евреями.
Когда произошла первая депортация евреев в Треблинку?
Полагаю, незадолго до самоубийства Ауэрсвальда.
Ауэрсвальда?
Ой, простите… Чернякова.
То есть 22 июля?
Видимо… в эти дни… Значит, 22 июля 1942-го начались депортации.
Да.
В Треблинку.
А Черняков покончил с собой 23-го.
Ну да, на следующий день. Вероятно, он осознал, что его идее – полагаю, это была его идея – о необходимости честного сотрудничества с немцами на благо евреев – он понял, что этой его идее, этой иллюзии не суждено сбыться.
Понял, что его идея – иллюзия.
Да, и когда его мечта была разрушена, он решил свести счеты с жизнью.
Рауль Хильберг
Когда Черняков делает последнюю запись в своем дневнике?
За несколько часов до самоубийства.
И что он пишет?
"Сейчас 15 часов. К депортации готово уже четыре тысячи человек. К 16 часам их должно быть девять тысяч". Это последние слова человека, который умрет вечером того же дня.
Первая "партия" варшавских евреев отбывает в Треблинку. 22 июля 1942 года, а на следующий день Черняков совершает самоубийство.
Именно так. 22-го к Чернякову является ответственный за "перемещение" эсэсовец Хёфле, которому даны все полномочия на проведение операции. Итак, 22-го в десять утра – и здесь надо мимоходом отметить следующую деталь: Черняков так потрясен, что путает дату, написав "22 июля 1940 года" вместо "22 июля 1942 года", – в кабинет Чернякова входит Хёфле, приказывает отключить телефоны и увезти детей, играющих перед зданием юденрата, и сообщает: "Все евреи без различия пола и возраста будут, за некоторыми исключениями, депортированы на восток". Опять на восток! "С этого момента вы должны будете каждый день к шестнадцати часам доставлять нам шесть тысяч человек. Минимум шесть тысяч каждый день". Чернякову сообщают об этом 22 июля 1942 года. А он все продолжает хлопотать, добиваться исключения из числа депортированных членов Еврейского совета и разных вспомогательных органов. Но особенно его мучает то, что немцы собираются депортировать детей-сирот, и он беспрестанно просит оставить их. К 23-му Чернякову так и не удается получить гарантии, что детей не тронут. Если он не может защитить сирот, значит, он проиграл войну, проиграл битву.
Но почему именно сирот?
Они самые слабые. Это маленькие дети. За ними будущее. И они не могут сами себя защитить. Если сирот не исключат из числа депортируемых, если он не добьется от эсэсовцев положительного ответа, не получит обещания, которому, правда, он знает цену, если ему не дадут гарантию хотя бы на словах – что же тогда думать? Если он больше ничего не может сделать для детей… Говорят, что, уже закрыв дневник, он оставил записку со словами: "Они хотят, чтобы я собственными руками убил детей".
Доктор Франц Грасслер
Значит, вы считали, что гетто было явлением в чем-то положительным, примером самоуправления, не так ли?
Да, самоуправления.
Государство в миниатюре?
Еврейское самоуправление неплохо работало!
Да, но все это самоуправление работало на смерть, не так ли?
Да. Сегодня мы об этом знаем. Но тогда…
Тогда тоже знали!
Нет.
Черняков писал: "Мы марионетки; у нас нет никакой власти".
Да.
"Никакой власти".
Ну да… конечно…
Хозяевами были вы, немцы.
Да.
Хозяевами, господами.
Да, наверно.
И Черняков был лишь орудием…
Да, орудием. Но хорошим орудием. А еврейское самоуправление работало хорошо: уж поверьте мне, я знаю.
Хорошо работало три года… в 1940, 1941, 1942-м… два с половиной года, а в конце…
В конце…
В каком смысле "хорошо работало"? Какова была его конечная цель?
Самосохранение!..
Нет, смерть!
Да… но…
Самоуправление, самосохранение… сохранять себя, а потом идти на заклание!
Сейчас легко говорить!
Но вы признаёте, что условия были бесчеловечными… чудовищными… жестокими?..
Да, да.
Значит, уже тогда все было ясно…
Нет. Насчет массового уничтожения – нет… Сегодня-то нам все ясно!
Но уничтожение не произошло внезапно: это был комплекс последовательно принятых мер: одна, вторая, третья, четвертая…
Да.
Но чтобы понять этот процесс, нужно…
Повторяю: процесс уничтожения не происходил на территории самого гетто – по крайней мере на первых порах; он берет начало с момента первых отправок транспорта.
Каких?
Транспорта, отправленного в Треблинку. Гетто можно было бы уничтожить силой оружия и тысячью других способов. Что в конце концов и сделали. После восстания. Когда меня уже там не было… Но в начале… Господин Ланцман, так мы ни к чему не придем. Мы не откроем тут ничего нового!
Вообще-то я не думаю, что тут можно открыть что-то новое…
Тогда я не знал того, что знаю сейчас.
Вы были помощником комиссара еврейского района Варшавы…
Да, да!
Вы были очень важной персоной.
Вы преувеличиваете мою роль.
Нет. Вы были помощником комиссара еврейского района Варшавы…
Но… без реальной власти!
Но как же так? Вы были частью гигантской государственной машины Германии.
Совершенно верно. Но очень небольшой частью. Вы преувеличиваете роль помощника, которому в то время было двадцать восемь лет.
Тридцать лет.
Двадцать восемь.
Тридцать лет – это уже зрелый возраст.
Да, но для юриста, получившего дип лом в двадцать восемь лет, это лишь начало.
Вы уже имели звание доктора.
Звание ничего не доказывает.
Ауэрсвальд тоже был доктором?
Нет. Но звание не имеет никакого отношения к делу.
Доктор права… А чем вы занимались после войны?
Я работал в издательстве, выпускающем литературу по альпинизму.
Да ну?
Да, да. Я написал и опубликовал несколько путеводителей по горным маршрутам. Я издавал журнал для альпинистов.
Альпинизм – ваш любимый спорт?
Да, да.
Горы, воздух…
Да.
…Солнце, чистый воздух…
Не то что воздух в гетто.
Нью-Йорк.
Мадам Гертруда Шнайдер и ее мать, бывшие узники гетто
Die Wörter, die welche ich schreib zu dir,
seinen nit mit Tint, nur mit Treren,
Jahren, die beste, geendigt sich,
und schoin verfallen nit zu werden.
Schwer ist’s, zu verrichten, was ist zerstört,
und schwer ist’s, zu verbinden unsere Liebe,
ah, schau, die Treren deine,
die Schuld, sie ist nit meine,
weil azoi muss sein.
Azoi muss sein, azoi muss sein,
mir müssen beide sich zerscheiden,
azoi muss sein, azoi muss sein,
die Liebe, die endigt sich von beiden.
Zu gedenkst du, wenn ich hab dich gelassen im Weg,
mein Goirel hat gesagt, ich muss von dir aweg,
weil in den Weg will ich schon keinmal mehr nit steren weil azoi muss sein.
* * *
Музей борцов гетто (Кибуц Лохамей-ха-Гетаот), Израиль
28 июля 1942 года в Варшавском гетто была официально образована Еврейская боевая организация. После первой массовой депортации евреев в Треблинку, приостановленной 30 сентября 1942-го, в гетто оставалось около 60 000 евреев. 18 января 1943 года депортации возобновились. Несмотря на острую нехватку оружия, члены Еврейской боевой организации при звали к вооруженному сопротивлению и напали на немцев, к полной неожиданности последних. Бой продолжался три дня. Нацисты отступали с большими потерями, бросая оружие, которое доставалось евреям. Депортации прекратились. Теперь немцы понимали, что гетто не сдастся без боя. Он произошел вечером 19 апреля 1943 года, накануне еврейской пасхи (Песаха). Это была битва на уничтожение.
Ицхак Цукерман по прозвищу "Антек",
заместитель командира Еврейской боевой организации
После войны я начал пить. Трудно мне пришлось… Клод, вы спросили о моем состоянии. В сердце накопилось столько горечи, что ею можно было отравиться, как ядом.
По просьбе Мордехая Анелевича, командира Еврейской боевой организации, за шесть дней до начала наступления немцев Антек покинул гетто. Ему поручили добиться от лидеров польского Сопротивления передачи евреям оружия. Те отказались.
Получилось так, что я покинул гетто за шесть дней до восстания. Я хотел вернуться 19-го, накануне Пасхи, накануне праздника. Написал письма Мордехаю Анелевичу и Цивии. Цивия – это моя жена. В ответ получил очень учтивое, вежливое послание от Мордехая Анелевича и очень резкое – от моей жены Цивии, которая писала: "Ты до сих пор еще ничего не сделал. Ровным счетом ничего". Но я все равно решил вернуться. Слишком поздно!
В то время я абсолютно ничего не знал о приготовлениях немцев, не мог такого себе представить. Но Симха и его товарищи задолго до меня узнали об окружении территории гетто немцами.
Симха Ротем (по прозвищу "Казик")
Во время празднования Песаха мы чувствовали: просто так они нас не оставят. Ощущалось какое-то напряжение. Вечером немцы начали атаку. Не только немцы – с ними были украинцы, литовцы, отряды польской полиции, латыши. И вся эта орда двинулась на нас. Мы почувствовали: это конец. В первый день вступления немцев в гетто бой развернулся в центральном районе. Мы находились в стороне от него; до нас доносились лишь звуки взрывов, выстрелов, свист пуль, отраженный эхом. Мы знали только, что в центральном гетто идет ожесточенный бой. В течение первых трех дней битвы перевес был на стороне евреев. Немцы быстро отступили к выходу из гетто, унося десятки раненых. С этого момента все их действия сводились к ударам, наносимым извне, – авианалетам и артиллерийским обстрелам. Мы были не в состоянии что-либо противопоставить ударам с воздуха, особенно целенаправленному поджогу домов. Гетто превратилось в сплошное пожарище.
С улиц исчезли все признаки жизни. Мы врылись в землю, укрылись в подземных бункерах и уже оттуда продолжали свои действия. Мы действовали ночью. Немцы обычно появлялись в гетто днем, а ночью ретировались, потому что ночью, по правде говоря, они очень боялись входить на территорию гетто. Надо сказать, что бункеры строило местное население, а не сами восставшие. Когда у нас не осталось сил продолжать сопротивление наверху, мы нашли убежище в бункерах. Все бункеры внутри выглядели одинаково. Больше всего в них поражала теснота – нас было очень много – и жара – жара такая чудовищная, что нечем было дышать; даже свечи в этих бункерах не горели. Иногда, чтобы совсем не задохнуться в этой духоте, приходилось ложиться вниз лицом к земле. Тот факт, что мы, участники восстания, не позаботились об устройстве подземных убежищ, ясно показывает, что мы не надеялись выжить в этой схватке с немцами. Мне кажется, что человеческий язык неспособен описать весь ужас, пережитый нами в гетто.
По улицам – хотя эту груду развалин лишь с большой натяжкой можно было назвать "улицами" – приходилось идти, переступая через трупы, лежащие как попало, один на другом. Все мостовые и проходы были завалены ими. Нам выпало бороться не только с немцами, но также с голодом и жаждой; мы не имели никаких контактов с внешним миром; мы были полностью изолированы и отрезаны от него. Мы дошли до такого состояния, что уже перестали понимать смысл этой борьбы с немцами.
Мы решили попытаться прорваться из гетто в арийскую часть Варшавы. Перед самым первым мая нам с Зигмундом поручили установить контакт с Антеком в арийской части Варшавы. В конце концов нам удалось обнаружить под Бонифратерской подземный ход, который соединял гетто с арийской частью Варшавы. Ранним утром мы неожиданно очутились на обычной городской улице, залитой светом. Вообразите: первое мая, солнечный день, и тут среди нормальных людей, на нормальной улице, появляемся мы, словно пришельцы с другой планеты. Навстречу тут же бросились какие-то субъекты, привлеченные нашим необычным видом – истощенностью, бледностью, лохмотьями, в которые мы были одеты.
На подходах к гетто постоянно дежурили бдительные граждане из числа поляков, которые ловили евреев, пытавшихся сбежать. Нам чудом удалось ускользнуть. В арийской части Варшавы жизнь текла своим обычным, размеренным ходом, как будто ничего не произошло. Были открыты кафе и рестораны, работали кинотеатры, ходили автобусы и трамваи. Ге т то было островком горя посреди нормальной жизни. Нашей задачей было войти в контакт с Ицхаком Цукерманом (Антеком) и попытаться организовать спасательную операцию. Попробовать спасти тех немногих оставшихся в живых бойцов, которые еще могли находиться на территории гетто. Нам удалось установить контакт с Ицхаком Цукерманом. Также мы привлекли к делу двух рабочих из Службы варшавской канализации. В ночь с 8 на 9 мая мы решили вернуться в гетто вместе с одним из наших товарищей по имени Рижек и двумя рабочими с канализационной станции, и после объявления комендантского часа мы спустились в канализацию.
Пришлось доверить свою жизнь этим двум рабочим, поскольку только они знали "подземную" топографию города. В середине пути они вдруг решили повернуть назад, не желая больше сопровождать нас, так что даже пришлось пригрозить им оружием. Мы все дальше углублялись в подземные коридоры, пока в какой-то момент один из рабочих не сказал нам, что мы находимся непосредственно под территорией гетто. Рижек остался сторожить рабочих, чтобы они не могли сбежать. Поднатужившись, я сам открыл канализационный люк. И вот я в гетто, один. В бункере на улице Мила, 18, я уже никого не застал – опоздал на целые сутки. Мой тайный визит состоялся в ночь с 8 на 9 мая, а бункер был обнаружен немцами еще 8-го утром.
Большая часть находившихся в бункере людей покончили с собой или были отравлены газом.
Потом я отправился в другой бункер – на Францисканскую, 22. Когда я выкрикнул пароль, никто не отозвался, и мне пришлось продолжить свой путь в глубь гетто. Внезапно я услышал женский голос, который доносился из развалин. Стояла ночь, непроглядная ночь, ни зги не видно, кругом ни огонька, ни просвета, только развалины и дома, готовые в любую минуту превратиться в развалины, и этот голос, одинокий голос; он показался мне каким-то наваждением, знаком судьбы – женский голос, доносящийся откуда-то из-под земли. Я… я обошел развалины домов. Время я, конечно, не засекал, но думаю, что добрых полчаса кружил среди обломков домов, пытаясь определить место, откуда доносится голос; к сожалению, сделать это мне не удалось.
Кругом горели дома?
Не то чтобы они в прямом смысле слова горели, потому что я не видел над ними пламени. Однако в воздухе стоял дым и еще этот нестерпимый запах, запах обгоревшей плоти – от мертвых тел, от людей, сгоревших заживо. Я продолжал свой путь. Посетил другие бункеры, где надеялся найти кого-нибудь из товарищей, но каждый раз повторялась та же история: я выкрикивал пароль "Ян"…
Ян – это польское имя?
Да… И никакого ответа. От одного бункера я бежал к другому, за несколько часов обошел все гетто, но вернулся ни с чем.
В тот момент он был один?
Да, я все время был один. Не считая женщины, чей голос я слышал в развалинах, и мужчины, на которого я наткнулся, когда вылез из канализации, в течение всех своих поисков я был один; по пути мне не встретилась ни одна живая душа. Помню, в какой-то момент я испытал чувство покоя, безмятежности и сказал себе: "Я последний еврей; остается ждать утра, остается ждать немцев".