Борьба поганцев с венценосцами
Елена Чудинова. Декабрь без Рождества: Роман. М.: Вече
Осень 1825 года. К Таганрогу движется кортеж Александра I. Запутывая следы, государь хочет ускользнуть от заговорщиков, но тщетно: тайная дорога не спасет от слежки, а верная охрана не убережет от яда. И вот уже помазанник мертв, в столице мятеж, монархическая идея висит на волоске. Так начинается роман "Декабрь без Рождества" – финальная часть трилогии. Первые две книги, "Ларец" и "Лилея", выходили раньше, а третья, о восстании декабристов, доступна лишь теперь.
Декабристам не повезло дважды. При царе их подвергли репрессиям, а при большевиках посмертно реабилитировали и возвели на пьедестал, навязав высокородным бунтарям сомнительную роль волхвов, принесших первые дары революционности к яслям кудрявого младенца Ильича. Романтическая интеллигенция любила дворянских диссидентов за их жертвенность, стильные гусарские ментики и дружбу с Пушкиным, но и корила за неуклюжую стратегию, робость на допросах и пламя, которое возгорелось из искр 1825 года ("Ах, декабристы! Не будите Герцена! / Нельзя в России никого будить"). Ну а граждане, чуждые романтики, относились к Пестелю или Каховскому примерно так же, как сейчас многие относятся к Прохорову или Ходорковскому, – с раздраженным недоумением: молодые, богатые, успешные… и какого черта им еще надо?!
Впрочем, Елена Чудинова убеждена, что декабристов и сегодня перехваливают, а достоинства их противников замалчивают. Пообещав развеять мифы и о благородных мятежниках, и о солдафоне Николае I, которого-де "очерняли весь девятнадцатый век", писательница сдержала слово: в ее книге Николай Павлович без единого пятнышка – прекрасный отец, любящий муж, мудрый государь, тонкий интеллектуал, покровитель муз (мог бы и Пушкина арестовать, но пожалел солнце русской поэзии). Именно император посвящает отчизне души прекрасные порывы, а его враги выглядят мелкими поганцами: Якубович хулиган, Поджио интриган, Каховский мародер, Пестель лицемер, Рылеев подлец, Якушкин глупец, а Трубецкой – слезливый уродец. И если бы, упаси боже, мятеж окончился удачей, над Россией взошла бы не звезда пленительного счастья, но масонская пентаграмма.
"Вольные каменщики" для Чудиновой – напасть пострашнее мора и глада. Ведь только с виду масоны – "безобидные книгочеи". А на самом деле "там, где они, рано или поздно вспыхивают революции. И льется кровь тех, кто помазан предстоять за свой народ пред престолом Всевышнего. Кровь Стюартов и кровь Бурбонов пролилась. Теперь им нужна кровь Романовых". Таким образом, проясняется, отчего в мятежном Петербурге оказался приезжий немец с секретным перстнем, "масон высочайших посвящений", и для чего, собственно, затеян бунт – "ради ритуального убийства" августейшей фамилии…
В пределах книги венценосную семью защитит лично автор – то есть придуманные ей чудо-богатыри Росков и Сабуров, неотличимые друг от друга, как двое из ларца. Но есть ли радикальное лекарство от масонской чумы? Есть. Стране нужен "православный орден теократов, тайный, не хуже иезуитского", способный "выпалывать революционные всходы". Контуры ордена тут обозначены, остается набрать добровольцев – и вперед.
К сожалению, автору не удается одновременно спасать Россию и писать прозу. Увлеченная своей миссией, писательница забывает о главном писательском инструменте – русском языке. "Вечно напуганные матери первою мыслью своих чад внушали недопустимость производить какой-либо шум", "вид полного довольства, особо заметного рядом с выбежавшим лакеем"… С какого языка перевод? С масонского? Временами кажется, что в активном лексиконе автора – всего пара-тройка однокоренных слов. "Две державы явственно копили силы", "явственно утратив к оным интерес", "Сабуров явственно ждал кого-то", "явственно пытаясь перебороть волнение", "в зале что-то явственно хрустнуло", "священник явственно развеселился", "явственно свидетельствовал о наличии ворвани", "Сабуров явился величавым красавцем", "кушанье явилось между тем с несказанною быстротой", "устрицы, наконец, явились", "из кармана явились исписанные мелким почерком листы", "вот уж явились глазу знакомые родные буквы", "гостиная являла собою баталию минувшей ночи", "покои настоятельницы и впрямь являли самый необычный вид", "граф Аракчеев являл собою страшное зрелище", "мягкий южный ноябрь явил солнечный полдень". И так далее, от начала до конца книги.
В одном из интервью Чудинова невысоко оценила нынешнюю русскую литературу: мол, произведениям, "не отвечающим вполне конкретным пораженческим установкам", трудно пробиться к успеху. "Создается безрадостное впечатление, – посетовала она, – что наш литературный процесс поощряется и премируется каким-нибудь ЦРУ". Будем надеяться, что новый роман Елены Петровны не будет ни поощрен, ни премирован. В ином случае ее ждет пренеприятнейший разговор на Лубянке.
Часть вторая
Куда уехал жрец
Когда в ходе разговора о современных писателях я в очередной раз слышу словосочетание "Большая Литература", то рука моя тянется… Нет, не за пистолетом, конечно, но уж за валидолом точно. Потому что литературоведение превращается в надувательство: граждане, которые присваивают себе право выстраивать нынешнюю словесность по ранжиру, чаще всего не имеют в своем распоряжении подходящего измерительного прибора. Большая – это какая конкретно? Очень умная? Наиболее духовная? Патриотично-гражданственная? Строго насупленная, чтоб ни-ни? Самая литературно изощренная? Та, которая под завязку – как наволочка пухом – набита Большими Идеями? Та, которая написана лауреатами премии "Большая книга"?
В предисловии к первому разделу мы вели речь о беллетристике – то бишь развлекательной литературе. Для наглядности выведем ее пока за скобки: пусть она считается прозой небольшой и даже мелкой. Отправляем карликов в свой отдельный загончик, чтобы их случайно не затоптали великаны. Бар-р-рабанная др-р-р-робь! Где же великаны? Эй, великанов не видели? А-а, вот эти унылые тома в похоронных переплетах и есть великаны: пусть порой они неказисты на вид, зато считается, что внутри они крупнее, чем снаружи, – удивительный и неповторимый феномен! Если верить релизам и аннотациям, перед нами именно та разновидность художественной прозы, которая гордо отправилась навстречу читателям по безупречной дорожке, неся на себе особую печать избранности.
Имущество, оставшееся от изначальной belles-lettres, таким образом поделено раз и навсегда. Младшей сестре достались легкомысленные вершки, а старшей, конечно, глубокие корешки. То есть, конечно, жанровые прибамбасы беллетристики старшая сестра время от времени использует (а временами и чрезмерно), но с таким показным отвращением к массовой литературе, что даже намек на развлекательность отовсюду улетучивается сам собой. Дескать, не подумайте чего: это вам не низкое развлечение, но высокое служение. Не кока-кола, а капустный сок. Не мармелад, а рыбий жир. Не шампанское, а касторовое масло. Не бутерброд с бужениной, а горькая пилюля. Вы желаете знать, зачем здоровому человеку принимать лекарство? На этот вопрос производители "Большой Литературы" научились отвечать встречным вопросом: помилуйте, да где же вы у нас видели абсолютно здоровых людей? И ведь, главное, не поспоришь: сами же держим в кармане валидольчик…
Невольно вспоминается одна известная в прошлом детская книга. Ее юный персонаж настолько был уверен, что вкусное никогда не может быть полезным, что однажды, случайно хлебнув водки, сделал логичный вывод: эта обжигающая гадость наверняка очень полезна. Слава российским литселекционерам! Среди их достижений – не только скучная беллетристика, о которой говорилось в предыдущей главе. Всего за пару десятков лет выведен еще и дивный сорт "высокой" прозы – и невкусной, и бесполезной одновременно. Не верите? Ладно, читайте второй раздел "Антипутеводителя" – и убеждайтесь сами.
Домик со скелетами
Юрий Буйда. Львы и лилии. М.: Эксмо
Книга "Львы и лилии", как и три предыдущих тома того же автора, вышла в именной серии "Большая литература. Проза Юрия Буйды". Вероятно, разработчики серии имели в виду качество прозы писателя, а не ее формат, поскольку тексты, включенные в новый сборник, компактны: пять, десять, максимум тридцать страниц – и всё, рассказ кончается, словно доска в стихотворении Агнии Барто про бычка.
Как замечал Юрий Буйда в недавнем интервью, роман похож на особняк со множеством комнат, с привидениями и скелетами (здесь "интересно пожить, побояться, порадоваться, выпить водки, закусить и поплакать"), а рассказ – эдакий домик-малютка, типа строительной времянки: гость "не успевает расслабиться, влетел – вылетел". Таким образом, читатель, избравший рассказ, должен обладать сноровкой биатлониста. Быстро влететь, опрокинуть стопку, на ходу закусить и всплакнуть, на бегу шарахнуться от привидения, на лету увернуться от скелета. А затем на той же скорости умчаться прочь – в ближайшее окно.
Подобная философия "бури и натиска" диктует автору сюжеты, восходящие не то к голливудским боевикам класса "Б", не то к нынешней официальной мифологии о "лихих" и "бандитских" 90-х. В каждом втором сюжете "вертолеты били из всех пушек", "снайперы вели беглый огонь", "в ход пошли пулеметы, автоматы, пистолеты, дробовики, стулья, цепи, бейсбольные биты, бутылки, ножи…". А если учесть, что, по словам Буйды, "женщина – главная героиня и главная страдалица русской литературы", то понятно, что в его рассказах дамская судьба незавидна: то гульба, то пальба.
Девушка Рита, у которой одна нога на 15 сантиметров короче другой, отбила у тетки ее любимого бандита Марата, а потом из ревности чуть не застрелила немую сестру Рину ("Марс"). Девушка Наденька вышла замуж на бандита Костю, но их кортеж был обстрелян, и герои вместе с машиной упали в реку и утонули ("Взлет и падение Кости Крайслера"). Девушка Ваниль столкнула мать с лестницы, потом девушку изнасиловали, после чего она насмерть забила бейсбольной битой и насильника, и несостоявшегося мужа ("Ваниль и миндаль"). Девушка Лилечка ударила мать ножницами в глаз, а потом мать покончила с собой, выпрыгнув из окна, а Лилечку дважды изнасиловали ("Львы и лилии"). Девушка Ася влюбилась в мотоциклы, сменила шесть мужей, прибилась к террористам, и ее застрелили полицейские: "Пуля снайпера вошла между глаз, вторая пробила ее сердце" ("Бешеная собака любви"). Девушка Ариша, воспитанница пахана, влюбилась в красавца-бандита, забеременела и утонула, а потом безутешный пахан сделал из нее мумию, а в конце сгорели все – пахан, красавец и мумия ("Папа Пит"). И так далее.
Вновь цитируем интервью с автором: "Интерес к короткой и хорошо рассказанной истории никогда не угаснет, потому что рассказ, как бы это выразить поточнее, психологически ближе человеку, чем роман". О да, со знанием психологии и, главное, с хорошим вкусом у Буйды нет проблем. "Он врывался в женскую судьбу, как захватчик в поверженную крепость", "ее тело было как взрыв", "она вся дрожала, вся вибрировала", "сердце ее вдруг вскипело, кровь ударила в голову, и от внезапно нахлынувших чувств девушка потеряла равновесие". Еще цитаты? Извольте! "Она ему изменяла чуть не каждый день, а он терпел", "старуха его… забила до смерти железной палкой", "когда она впервые вернулась с работы за полночь, пьяная и веселая, он собрался с силами и избил ее палкой", "сестра его Ольга погибла под колесами автомобиля, а когда мать попыталась привлечь виновников наезда к суду, ее избили до полусмерти – теперь она мочилась в постель и разговаривала только со своей тенью", "отец его был алкоголик и кончил жизнь самоубийством незадолго до его рождения; мать была проституткой, вечно пьяная, и умерла от белой горячки, младшая сестра утопилась, старшая бросилась под поезд, брат бросился с вышеградского железнодорожного моста. Дедушка убил свою жену, облил себя керосином и сгорел; другая бабушка шаталась с цыганами и отравилась в тюрьме спичками…"
Ой, извините: последняя цитата – это уже не Буйда. Это Швейк рассказывает про хитреца, который откосил от армии, выдав себя за идиота с дурной наследственностью.
Нет-нет, боже упаси от сопоставлений сюжетов высокой прозы Буйды – лауреата нескольких литпремий – с простодушными байками Швейка! Да и вообще нам лучше избегать аналогий сочинений Буйды с мировой словесностью: автор "Львов и лилий" этого очень не любит. В очередном интервью он уже выругал критиков, которые-де без оснований сравнивают его с Гомером, Шекспиром, Маркесом, Булгаковым, а ведь он – сам по себе. Правда, неясно, что писателя раздражает больше: то, что его сравнивают, или то, что для его сравнения с классиками большой литературы нет повода. Кроме, разумеется, книжной серии "Большая литература", в которой его тоже издают.
Куда уехал жрец
Дмитрий Быков. Остромов, или Ученик чародея: Роман. М.: ПРОЗАиК
В 1958 году в городе Ташкенте вышла книга "Нокаут" Олега Сидельникова. Роман, вполне советский по духу и по стилю, хотя написанный не без живости и некоторого остроумия, едва бы заслуживал сегодняшнего упоминания, кабы не одно но: автор, посвятив свое произведение памяти Ильфа и Петрова (и тем самым сразу обозначив свои намерения), сделал попытку сочинить ремейк знаменитой дилогии. Более того, старенький Остап-управдом лично возникал в одной главе романа – правда, позже выяснялось, что разговор с сыном турецкоподданного главный герой вел во сне.
Сам главный герой романа "Нокаут" был персонажем специфическим. Решив, что в стране победившего социализма авантюристов а-ля Бендер существовать уже не может в принципе, писатель назначил на роль нового литературного воплощения Великого Комбинатора… американского шпиона! Этот самый Фрэнк Стенли путешествовал по СССР в компании завербованных им стиляг, тунеядцев и прочих жалких ничтожных личностей (одна из которых в итоге оказывалась маской капитана КГБ), смаковал замеченные им недостатки (мелкие), но под конец с горечью убеждался, что эту загадочную страну ему не победить. В финале шпион намеревался удрать обратно за кордон и был убит метким советским пограничником…
Популярного Дмитрия Быкова вроде бы даже и сравнивать неловко с Олегом Сидельниковым. Дмитрий Львович несравненно более талантлив, эрудирован, остроумен, амбициозен, нежели полузабытый автор "Нокаута". Даже тот из читателей, кому совсем не близка романистика Быкова, вынужден признать, что в последнем его романе есть немало прекрасных, сильных и ярких эпизодов (чего стоит, например, сцена допроса Пестеревой, сводящей следователя с ума, или жутковатое описание медленного распада на атомы садиста Капитонова). Впечатляет и изначальный авторский замысел: любовно прорастить непредсказуемое чудо из мусора и хлама, показать, сколь прихотливым путем невозможный росток иного может все-таки пробиться сквозь бетон пошлости. По Быкову, есть области, в которых причинно-следственные связи не работают, и однажды может выстрелить даже пластилиновый муляж ружья. В романе гуру-самозванец, фитюлька, ноль без палочки способствует – сам того не желая – процессу кристаллизации по-настоящему гениальной натуры. Даня Галицкий, подлинный подмастерье фальшивого мастера, к финалу обретает знания и умения, о которых его якобы оккультный наставник даже не помышляет…
Проблема, однако, в том, что быковский роман называется не "Галицкий", а "Остромов". Ученик оказывается номером вторым, а главное сюжетное одеяло романист перетягивает на псевдоучителя.
Сколько бы Дмитрий Львович ни отнекивался, ни кокетничал и ни утверждал, будто все авантюристы типологически близки, своего заглавного персонажа он вполне сознательно лепит не столько с его прототипа, исторического Бориса Астромова-Кириченко, сколько с литературного ильф-и-петровского образца. Само явление Остромова своей пастве вкупе с обещанием оккультных спецэффектов рифмуется с бендеровской цирковой программой бомбейского жреца Марусидзе – включая явление курочки-невидимки и материализацию духов. Подобно Остапу, не имевшему фундаментальных знаний (если, конечно, не считать таковыми восемь латинских слов, зазубренных в третьем классе частной гимназии Илиади), Остромов знает "двадцать слов на разных языках и четыре фокуса". Как и Остап, Остромов манипулирует мятущимися натурами – по преимуществу теми, кто не может освоиться в новой жизни или же осваивается с лихорадочным энтузиазмом неофита. Например, разговор героя с тещей восходит к сцене запугивания Кислярского, а беседа со вдовцом Поленовым отсылает, чуть ли не буквально, к соответствующей беседе Бендера со слесарем Полесовым. Даже у знаменитого "Остапа несло" есть тут четкий аналог – "Остромова понесло". В одной из сцен мелькает вдруг и персональная тень Бендера: как бы походя Остромов сообщает, что лично "знал Остапа Ибрагимовича", и упоминает "Майю Лазаревну" (очевидный постмодернистский отсыл к Майе Каганской, автору – вместе с Зеевом Бар-Селлой – книги "Мастер Гамбс и Маргарита", посвященной ильф-и-петровскому и булгаковскому романам).
Есть, однако, важнейший нюанс: авантюрист в качестве главного героя может держать читательское внимание, если и сам он, и его кунштюки вызывают у читателя чувство, отличное от отвращения. Согласитесь, что следить за эволюциями совсем уж мерзкого мерзавца – удовольствие специфическое. Ильф и Петров своему пройдохе Остапу откровенно симпатизируют, они им любуются почти везде (кроме, конечно, финальных страниц "Золотого теленка", где государственная идеология черным человеком маячит за спинами писателей и подталкивает перо в "правильную" сторону). Быкову же – как, впрочем, и Сидельникову – их собственный персонаж явно неприятен, и неприязнь эта, как вирус гриппа в плотно набитом трамвайном вагоне, передается читателю. Бендер корыстен, но как-то весело, легко и непрактично корыстен, зато Остромов, словно паук, подсчитывает барыши. Бендер, не таясь, относится к собственной команде как минимум юмористически, но он же способен испытывать к подопечным (даже к будущему своему убийце Ипполиту Матвеевичу) едва ли не родственные чувства. А Остромов постоянно симулирует симпатию к ученикам, но всех (и особенно Галицкого) и в грош не ставит и закладывает без малейших терзаний. Ильф и Петров делают героя славянско-еврейско-тюркской амальгамой, подлинным человеком мира, для которого само понятие ксенофобии бессмысленно; Остромову же присущ потаенный антисемитизм, то и дело всплывающий во внутренних монологах этого персонажа.
Едва ли изначально Остромов был задуман таким, каким явился к читателю, и едва ли сам Быков, демонстрируя бендеровскую "букву", задался целью вытравить бендеровский дух. Напротив, романист, ощущая неладное, по ходу дела старается, насколько возможно, уменьшить авторскую антипатию. Для этого рядом с Остромовым помещается уже беспримесный подонок, смакующий свою подлость бомжеватый Одинокий – дабы на фоне абсолютной гадости имманентное остромовское негодяйство выглядело как бы почти умеренным. Но читатель, даже различая оттенки темного, вряд ли проникнется симпатией к меньшему из зол. К тому же в финале, когда Галицкий встретит своего расчеловеченного гуру на пензенском базаре, никаких оттенков уже не будет. Оба "О" сольются в одно, образовав беспросветную черную дыру…