"Непопадание" в главного героя – существенная, но далеко не единственная беда "Остромова". Почти каждый отдельно взятый абзац книги безупречен, но, вместе взятые, они обращают книгу в трудноусваиваемый кисель, где тонут персонажи и намертво буксует фабула. "Слишком много деталей, и все они, как на подбор, страшные тем особенным страхом, когда нечем связать их воедино" – эта цитата из книги применима, собственно, и к самой книге. Быков, относящийся к своей поэтической музе со здоровым профессиональным прагматизмом, порой переходящим в легкий цинизм (это позволяет километрами производить задорные стишки-однодневки "на случай"), испытывает к романной форме нечто вроде мистического трепета. Тут все, им произведенное, Быкову одинаково важно, и все, главное и второ– и третьестепенное, получает в книге равные права. Авторская душа, отделившись от тела по методу Галицкого-Кастанеды, зависает над текстом романа, взирая на него со стороны и бдительно контролируя, не мигрирует ли заявленная автором Великая Русская Литература (она же – Литература Идей) куда-то в сторону беллетристики? И если вдруг романист замечает драйв, он старательно топит его в киселе…
Валентин Катаев, стоявший у истоков романа "Двенадцать стульев", как известно, предложил Евгению Петровичу и Илье Арнольдовичу простую беллетристическую конструкцию: поиски сокровищ, которые могли бы стать (и стали!) стержнем, и на него уже нанизывались приключения. Но для Литературы Идей это, извините, мелко и несерьезно. На меньшее, чем поиски смысла жизни, лауреат премии "Большая книга" Дмитрий Львович Быков не согласен. Вот он ищет его, ищет, ищет – семьсот шестьдесят шесть страниц без передышки. И никто не заорет страшным голосом: "Куда ты девал сокровища убиенной тобой тещи?!" Ведь никаких сокровищ тут и нет: сметой не предусмотрены.
Второе первое лицо
Денис Гуцко. Бета-самец: Роман. М.: Астрель
Даже если бы прозаик Денис Гуцко за последние семь лет ничего больше не написал, ему уже все равно уготовано место в грядущей "Истории русской литературы XXI века" – как букеровскому лауреату, на которого публично разозлился Василий Аксенов. Будучи председателем жюри-2005, мэтр так сильно лоббировал своего протеже, что букеровские судьи взбрыкнули: из принципа отвергли питерского фаворита, поскребли по сусекам скудного шорт-листа и выбрали малоизвестного ростовчанина. После чего оскорбленный в лучших чувствах Василий Павлович на торжественной церемонии словесно высек победителя и вообще отказался вручать ему диплом.
Вслед за Аксеновым и многие критики объявили триумф Гуцко "откровенно незаслуженным" или, в лучшем случае, сочли премию авансом на будущее. Между строк проглядывал упрек в нарушении литературной "табели о рангах": дескать, прозаик второго эшелона угодил в первый ряд в результате закулисных игр жюри, а потому должен знать свой шесток. Собственно, и сам лауреат чувствовал двусмысленность внезапного перехода в высшую лигу. "Я считал, что у меня очень маленький шанс на победу", – признавался Гуцко в интервью и обещал отработать аванс, то есть в будущем написать "такую вещь, против которой никто ничего не сможет сказать".
Букеровская эпопея не прошла бесследно для автора: премиальные перипетии подстегнули его фантазию. Темой нового романа стало то самое иерархическое деление на "первых-вторых" в современном обществе. Александр Топилин, совладелец компании, занимающейся укладкой тротуарной плитки, смирился с "положением второго человека при Антоне Литвинове" – владельце фирмы. Герой понимает, что Антон, сын крупного чиновника, лучше приспособлен для бизнеса, и признает первенство "альфа-самца". Даже когда между персонажами возникнет конфликт, "бета" предпочтет борьбе бегство. Роман в основном написан от третьего лица, хотя порой возникает "я" повествователя. Лишь к середине книги мы понимаем, что это "я" – тот же Топилин, и испытываем дискомфорт: "вечно второму" вроде бы не по чину вести рассказ от первого лица…
Гуцко честно пытается повторить опыт раннего Маканина, сопрягая социальное с психологическим в жестких пропорциях – благо автор "Человека свиты" ныне воспарил к чистой схеме и ниша свободна. Но отработать аванс семилетней давности не удается. По крайней мере премиальные перспективы "Бета-самца" сомнительны: стилистические промахи, свойственные прежним вещам прозаика, не только не устранены, но усугублены. Избыточные словесные загогулины ("в распаленной душе стоял долгий привкус красоты и полета", "умеет удобрить компромиссом каменистое наше бытие") быстро перерастают в кривоватый волапюк ("интересовался замостить", "разнузданно плечист", "лицо укололо нетерпеливым взглядом"), а тот вскоре мутирует в унылый и убогий, как газетная передовица 1970 года, канцелярит ("вопрос деторождения из плоскости теоретической переместился в практическую и был поставлен ребром"). Когда же доходит до эротических сцен, на свет выползает такой штамп, от которого, кажется, даже участникам сцены неловко: "ожившие соски вздрогнули, затвердели" – это почти буквальная цитата из издевательской пародии Тимура Шаова на дешевые переводные любовные романы!
Главная беда книги Гуцко, однако, не в стилистике. Поскольку журнальный вариант романа вышел в позапрошлом году, легко догадаться, что работать над произведением автор начал еще в те месяцы, когда пресса обсуждала перспективы "тандемократии". Именно тогда СМИ цитировали обнародованную WikiLeaks переписку американских дипломатов, выделяя строки, где Владимир Путин, названный "альфа-самцом", противопоставлялся "бледному и нерешительному" Дмитрию Медведеву: многие гадали, захочет ли "бета" Медведев упрочить свой статус, и выискивали подтверждение своих гипотез даже в обмолвках тогдашнего главы государства. Вот и в романе Гуцко есть сцены, когда Александра принимают за Антона, и "номер второй" сперва с робостью, а потом и с упоением начинает играть роль "первого". Он старается вести себя как босс, говорить с его интонациями и т. п., однако в глубине души понимает: все это – не более чем театр одного актера…
Года два назад аллюзии бы, возможно, сработали. Но беда в том, что путь к книжному изданию через журнальный вариант обычно долог. Едва проблематика теряет злободневность, политический мессидж, тонко упрятанный в прозу, скукоживается до полной невидимости. Если Гуцко надеялся упрочить писательскую карьеру за счет смелого кукиша, полувынутого из кармана, он просчитался. Сегодня про "тандемократию" помнят лишь политологи, а название "Бета-самец" почти не вызывает аллюзий. Так что сегодняшнему читателю в итоге достается лишь рядовая бытовая история про Антона, Сашу, плиточную компанию и – "затвердевшие соски".
Червонец – не деньги
Десятка: антология современной прозы / Составитель Захар Прилепин. М.: Ад Маргинем пресс
Когда у Захара Прилепина в очередной раз спросили, как он относится к своему сходству с актером Гошей Куценко, писатель не без раздражения ответил: "Все лысые похожи друг на друга". Ага, похожи, как бы не так! Между глянцево-попсовой лысиной того же Куценко и, скажем, трагической лысиной Юла Бриннера – пропасть. Потому-то всякий создатель антологии, чей состав определен фактором случайности (например, временем вступления ее участников в литературу), оказывается в таком же нелепом положении, что и составитель сборной лысых. Но Захару Прилепину отваги не занимать.
С некоторых пор этот писатель – хозяйственный, как муравей, и целеустремленный, как жук-древоточец, – берется за любой промысел. Учебник? байопик? критика? интервью? болванка для кино? Да легко, да запросто, да как два пальца! Вот и топ-десятку для "поколенческой" антологии он формирует без усилий, словно сержант, который набирает добровольцев на подсобные работы: ты, ты, ты и вон ты, ушастый. А затем, лениво отмахиваясь от будущих обвинений в волюнтаризме, сообщает, что бригада отобрана по принципу успеха, а его критерий – премиальные "подарки с вечно новогодней елки литпроцесса".
В самом деле, у Сергея Шаргунова – "Дебют", у Романа Сенчина и Германа Садулаева – по "Эврике", Андрей Рубанов стал дипломантом премии Бориса Стругацкого, а Михаил Елизаров с Денисом Гуцко оторвали себе аж "Русских Букеров". Однако составитель лукавит. Просто литературой в нынешней России имя себе фиг заработаешь. Авторы, попавшие под переплет цвета десятирублевой купюры, привлекли внимание широкой публики не столько творческими победами, сколько протуберанцами своих биографий: Рубанов сидел и был оправдан, Садулаев публично поцапался с главой Чечни, Гуцко получил незаслуженный втык от классика Василия Аксенова, а Шаргунов с феерическим скандалом вылетел из федерального партсписка кандидатов в Госдуму. Да и Прилепин тоже пробился в ньюсмейкеры благодаря извивам биографии: сперва омоновец, потом лимоновец… Короче говоря, экзотика.
Составитель включил в антологию и два собственных текста, но поступил справедливо, по-пацански. Из четырехсот страниц взял себе полсотни, остальное раздал. Наибольший объем – сто тридцать страниц – заняла военная повесть Сергея Самсонова "Одиннадцать". Сама история компактна, а метраж накручен благодаря простой методике: там, где хватит одного слова, автор захлебывается десятком. "Двужильный, неуступчивый, расчетливый, безгрешный в передачах, всевидящий и вездесущий", "лягалась, дергалась, бросалась на перила, сжималась, распрямлялась", "в ярме, под палкой, в грязи, в покорности, в хлеву". Каждая фраза – пол-абзаца, каждый абзац – на полстраницы. Читать – мучение, зато автор доволен. Не беллетристика, всё по-взрослому. Наверное, в школе на уроках русского мальчика Сережу навсегда перепахала тема "Однородные члены предложения".
Если Самсонов – чемпион по длиннотам, то на другом полюсе обосновался его тезка Шаргунов ("Вась-Вась"). Этот, наоборот, для пущей "художественности" еле цедит слова, как сплевывает сквозь зубы. "Встали в пробку. На дороге металась собака. Рыжая, хорошая. Колли". "Она тоже стихи писала. Песенные. Беловолосая, тонкокостная". "Крупная и крепкая. При любой погоде – снежная. Улыбка пылала". Стиль вплотную приближается к телеграфному, а окончательному сходству мешает наличие предлогов и знаки препинания вместо ЗПТ и ТЧК.
У Садулаева в повести "Когда проснулись танки" – своя фишка: два повествователя, оба неразличимы, как патроны в обойме. Чтобы понять, где кто, каждую главу приходится читать дважды. Тут главное – не обращать внимания на свойственный этой прозе газетно-канцелярский привкус: "Вопрос о моем статусе даже в условиях дедовщины больше вообще не стоял". Сам Садулаев, как водится, привязан к чеченской теме; прочие писатели с мрачным видом тоже обрабатывают свои делянки. Рубанов пишет про тюрьму, Елизаров – про насилие и "сырую освежеванность трупа", а Сенчин – про суицид и про то, как люди "морщась, пьют гадкую водку и заедают ее такой же гадкой закуской".
Авторы, впрочем, не забывают и о наболевшем: "Ульяна ему не дала" (Шаргунов), "Ну что мне делать, чтоб ты дала?" (Елизаров), "Только она никому не дает" (Прилепин). Таким образом, участники антологии – по мнению ее составителя – "убеждены в наглядном крахе российского либерального проекта". Ладно-ладно, ребята, если вам удобнее, называйте это так.
Масонские козни колобка
Михаил Елизаров. Бураттини. Фашизм прошел: Сборник. М.: АСТ
Писателю-патриоту Михаилу Елизарову на момент выхода этой книги уже исполнилось 38 лет. Из них первые двадцать восемь он прожил на Украине, в родном Ивано-Франковске и в Харькове, где постигал азы филологии и оперного вокала, а следующие семь – в Германии, где учился на телережиссера. Это, конечно, была не жизнь, а мучение: у Ивано-Франковска "мудацкое выражение лица", Харьков похож на злопамятного ларечника, а Берлин и вовсе – "холостой гомосексуалист, больной герпесом". Так что кабы не щедрые немецкие гранты, Елизарову пришлось бы обмывать трупы в морге и подрабатывать оператором гей-порно. Надо ли добавлять, что в этих нечеловеческих условиях бедняге не удалось стать ни филологом, ни певцом, ни режиссером?
Последние пять лет Михаил живет в Москве и мучается ужасно. В подземном переходе торговки приезжей национальности нагло не хотят продавать страдальцу слойки с творогом и зажимают сдачу, а если писатель вякнет вслух о творящемся беспределе, его самого могут сдать в милицию "за разжигание и прочую ксенофобию": ведь "у Москвы ни стыда, не совести, ни исторической памяти". Что делать? Умотать в другой город? А куда? Вся "постсоветская Россия похожа на прокаженного", скорбит Елизаров (ранее он же называл всю Европу "гнусным сифилитиком"). Но в Москве его, по крайней мере, печатают, и даже вот вручили Букеровскую премию. На нее можно купить тридцать тысяч слоек с творогом: не съесть, так понадкусывать.
Новая книга писателя – отчасти жалобные мемуары, но главным образом авторская проза на грани публицистики. Настрадавшись в подземном переходе, автор вымещает гнев на героях сказок. Когда игрушки ломает ребенок, он познает окружающий мир. Когда потрошить игрушки берется взрослый, у него иная цель: доказать, что в мире нет волшебства, а некогда любимые персонажи – гробы повапленные, внутри которых мусор, опилки и прочая белиберда. Оказывается, Наф-Наф из "Трех поросят" – тайный масон. Волк из "Ну, погоди!" – явный трансвестит. Хоттабыч – то ли таджикский гастарбайтер, то ли ваххабит (которого надо хотя бы время от времени мочить в санузле). Буратино – фашист и двойник Муссолини. Козленок, который умел считать до десяти, – воплощение Антихриста.
При чтении книги вспоминается анекдот о психиатре, который показывает тесты Роршаха пациенту, а тот в каждой кляксе видит голую женщину и наконец восклицает: "Доктор, да вы сексуальный маньяк!" Порой Елизаров обращает озабоченный взор на голливудскую киноклассику (и тогда интересуется, "как бы сложились сексуальные отношения между Энн и Кинг-Конгом"), но основной объект его внимания – те же детские сказки. Лисица из "Колобка" – "это Похоть", которая "наводит бесстыжие мороки". Дуэт "Волк и заяц" в "Ну, погоди!" – "сексуальная клоунада", развязка каждого сюжета того же мультика – "сорвавшийся коитус". А "вечно эрегированный нос Буратино – символ его мужской состоятельности". И так далее.
В интервью газете "Завтра" писатель признается: "Я говорю о том, что меня реально волнует". Судя по книге, волнует автора не только "поврежденная мужская суть" Волка. Для патриота есть вещи и поважнее. Что, например, обнаруживают на Луне Незнайка и Пончиком? "Кагал эксплуататоров", конечно. А вглядываясь в сюжет "Приключений Буратино", бдительный Елизаров прозревает "иудейскую метафизику" Карабаса-Барабаса, который-де и внешне смахивает на "плакатного иудея-эксплуататора". Наибольший же простор для обобщений дает писателю мультик "Возвращение блудного попугая". В нем, представьте, талантливо разоблачена "извечная пятая колонна – диссидентское сообщество и его национальный колорит". У Кеши – "библейская" национальность и "семитский нос-клюв". Попугай – "брюзга, диссидент, нытик, доморощенный Абрам Терц-Синявский", он "тайно посещает синагогу" и мечтает драпануть. "Мальчик Вовка (читай власть) – души в попугае (еврее) не чает, а Кеша всегда и всем недоволен". Вовка всякий раз спасает своего подопечного, а зря: попугай "разрушителен, как Чубайс или Гайдар, которые несколько лет спустя продемонстрируют стране свои ужасные таланты". О-о, и тут, в детской песочнице, тоже проклятый Чубайс! Похоже, автор поторопился, назначив Антихристом серенького козлика…
Писатель Захар Прилепин о своем украино-германомосковском коллеге недавно высказался так: "Елизаров литератор, безусловно, русский, осененный крылом русской литературы". Ну конечно, кто бы сомневался? Не крылом же блудного попугая-космополита его осенило, в конце-то концов…
Право на труп
Михаил Елизаров. Мы вышли покурить на 17 лет: Сборник рассказов. М.: Астрель
В 1889 году скромный страховой агент Марк Елизаров женился на Анне Ульяновой и стал зятем вождя пролетарской революции. Об этом негромком факте истории отечественная литературная критика вспомнила лишь двенадцать десятилетий спустя, когда Букеровскую премию внезапно получил малоизвестный за пределами издательских тусовок прозаик Михаил Елизаров за роман "Библиотекарь" – произведение, проникнутое какой-то истерической ностальгией по давно канувшей в небытие советской Атлантиде. Тогда-то некоторые наблюдатели, уязвленные решением жюри, ударились в дурную конспирологию, а кое-кто даже поверил слухам о том, будто автор премированной книги и впрямь является прапраправнучатым племянником Ленина. Историкам пришлось всерьез доказывать, что родство двух Елизаровых может быть исключительно духовным: Марк Тимофеевич и Анна Ильинична потомства не оставили…
В новом сборнике букеровского лауреата можно найти отдельные мотивы, которые роднят его с романом "Библиотекарь". Например, в рассказе "Меняла" герой-повествователь не без горечи вспоминает о разрушенных архетипах пионерского детства, а рассказ "Готланд" открывается рассуждениями о "классовом чутье" и "буржуазной сволочи". Однако привычных обличений загнившего Запада и прямолинейных отсылок к "советскому проекту" тут действительно немного. Должно быть, это и имел в виду сам автор, когда утверждал в аннотации: мол, новая книга не похожа на предыдущие и "написана полностью содержимым второй чернильницы". На самом деле и ту разновидность литературных "чернил" Елизаров уже использовал, притом не раз – в книгах "Ногти", "Pasternak" или "Кубики", написанных так, чтобы читатель был временами вынужден преодолевать рвотные позывы.
Если у Даниила Хармса фразой "Нас всех тошнит!" спектакль заканчивался, то у Елизарова он отсюда только начинается. Лишь в паре рассказов сборника "Мы вышли покурить на 17 лет" чуть проблескивает солнце, в остальных же убогий мир погружен в темную и смрадную выгребную яму, где тускло копошатся безумные фрики ("Маша"), безвольные амебы ("Кэптен Морган"), жалкие перверты ("Паяцы"), юные обдолбыши ("Берлин-трип. Спасибо, что живой"), уличные садисты ("Заноза и Мозглявый") и т. п. – короче говоря, даже не люди, а "феерические, отпетые гондоны".
Вот еще цитаты из книги: "Маша, сложив брезгливой гузкой рот, виляла им во все стороны, точно обрубком хвоста", "сердце лопнуло и потекло", "липкие пассажиры, скользкие и белые, как личинки", "краны еще до полудня харкали ржавчиной", "пылесос храпел, точно конь, пока давился резиновой падалью", "из рукавов, словно кишки из рваного живота, лезли неопрятные шерстяные манжеты"… Уличные ребятишки в рассказах Елизарова жутко улюлюкают "по-собачьи" и похожи на павианов, арбузные корки в мусорном баке напоминают выеденные изнутри человеческие черепа, а закат корчится на столе у патологоанатома: "Клочья воспаленного пурпура мешались с фиолетовыми внутренностями, с карамельными тонами растерзанной ангельской плоти".
Сто лет назад Чуковский укоризненно писал о "чарах могильного тления", а Горький в "Русских сказках" выводил фельетонного поэта Смертяшкина, злоупотреблявшего "кладбищенской" тематикой. Ах, если бы Корней Иванович с Алексеем Максимовичем дожили до Елизарова! Думаем, любые изыски Гиппиус или Сологуба показались бы им милыми гимназическими шалостями. У Елизарова все метафоры мира скукоживаются до одной. Смерть становится единственной точкой отсчета – по любому поводу и без.