Пациент тщательно следил за состоянием своего здоровья, пунктуально выполнял все лечебные назначения, а главное, постоянно занимался физкультурой. Он выглядел не старше своих 63-х лет, обладал мощной мускулатурой (руки, торс). Если бы не ноги, которые он, тем не менее, разрабатывал под руководством врача лечебной физкультуры, никак нельзя было бы увидеть в нем инвалида. Моральный дух его оставался высоким. Он заражал людей оптимизмом, оставаясь тем, кем он был всегда – большевиком.
Послесловие
"В конце концов, каждый остается один;
и вот тут-то и важно, кто этот один".
(Из старого философского трактата)
Все чаще ловлю себя на мысли о нарастающем одиночестве. Одиноких людей много, гораздо больше, чем мы думаем. Мудрая Фаина Раневская как-то заметила: "Одиночество – это когда некому рассказать о своем одиночестве". Пытаюсь рассказывать. Учеников много, но даже благополучные не спешат откликнуться. Может быть, именно оттого, что благополучные. Это – прав да. Но не вся. Главное – а ты – то сам – кто? По – прежнему, боец или все отработавший старик? Насколько широки твои интересы, насколько ты еще можешь быть полезен другим? Насколько одинокими могут оказаться те, кто, не думая об этом, сегодня о тебе забывают? Надо держаться.
И еще одно. Некоторые (немногие) одиночества не испытывают. Один мой очень способный и очень деловой ученик за короткое время достиг всего (защитился, защитил, написал, опубликовал, побывал) и заслуженно забрался на вершину своего благополучия. А мне он все это время казался мощным паровозом, который проскочил все станции и не заметил, что ему только и остается проехать их по – новой. А на самом деле, он проехал мимо себя. На мой упрек он ответил, что "не его удел жить на горе Афон и есть кузнечиков". Прорва успешности, где средства подменяют цель. Ну, а что потом? Потом девальвация "ценностей" и неизбежное одиночество. Святостью горы Афон, конечно, сыт не будешь. Но ведь многие на этой горе живут всю жизнь. Выбор, конечно, есть. Выбор есть всегда.
Жизнь продолжается.
Глава пятая
Книга не должна быть слишком длинной,
иначе читатель может ее недочитать
(Авт.)
Когда мне стукнуло 80, и я убедился, что при этом со мной ничего не случилось, я решил, что рассказы о моих больных будут продолжаться.
И хотя память моя все больше напоминает пустой тюбик, все-таки что-то в ней еще есть. Нашлось и на эту книжку, а всего за год напечатано рассказов более чем о 120 больных. Я, конечно, не подарил им жизнь, но память о них подарил.
Мои воспоминания случайны по времени и значимости прошедшего, по полноте и точности воспроизведения событий и течения заболеваний, но они не случайны по отношению к читателю и рассчитаны на его глубокий интерес к личности больного человека, к взаимоотношениям врача и больного, не скованным существующими уродливыми экономическими стандартами, к уважению отечественной школы клинического мышления как к вершине профессиональной деятельности врача.
Рассказы подчас тяжелы по своему содержанию и восприятию. Они как бы не о море, а о кораблекрушениях. Речь идет не о влюбленных и "Алых парусах", а чаще всего о смертельно больных людях, нередко об упущенных возможностях их лечения и о последнем мужестве умирающих. Получается некий реквием в миниатюре. Но и не писать об этом нельзя.
У многих врачей есть в душе рассказы о своих больных, но почти всегда это рассказы-исповеди для себя. И, как правило, этого достаточно. Но кто-то должен поделиться этим с другими, если сможет.
"ДУЧЕ"
"Наша мысль сбивается с верного пути потому,
что соскальзывает в колею, накатанную
одним – двумя известными нам случаями"
(Ослер)
Это будет небольшой рассказ из детства. Шла война. Среди мальчишек нашего двора в Москве, в Лефортово, в 1943–1944 годах самым маленьким был младший сын семьи Шмелевых, имени которого я уже не помню. Было ему не больше 5 лет, и все ребята звали его Дуче из-за того, что он был толстым и напоминал Муссолини, таким, как того изображали в карикатурах.
Было мне в то время 10 лет. Мой отец (начальник производства) и отец мальчика, дядя Шмелев (шофер грузовой машины), работали на военном заводе, занятом тогда выпуском артиллерийских снарядов, а также артиллерийской оптики для пушек. Завод был рядом, за забором.
У меня было два братика: Саша, 7 лет, и Володя, 3 – х лет. Наша мама болела туберкулезом и уже больше года лежала в больнице. А у Дуче были и родители, и старший брат, Валька, мой сверстник. Время было трудное, но детское. Война была рядом, но и для детства оставляла некоторое пространство.
Уже отпраздновали окончание Сталинградской битвы и с чердака полюбовались первым в Москве салютом (по случаю победы на Курской дуге). Мы были уверены, что товарищ Сталин победит фашистов и играли во дворе в победоносную войну. С нами везде была и малышня, и Дуче тоже. Я уже год, как вступил в пионеры. Старший из нас был Димка Ершов. Он и был заводилой, другие были помоложе и почти одногодки (Березовский, братья Темновы, Сахаров, Рызванович, Северов). Мы, школьники, посещали раненых в госпиталях, читали им стихи, убирали стеклотару на военном аптечном складе.
Многие семьи ждали своих родных с фронта. На заводе мужчин было мало, только те, у кого была бронь. Изредка во двор возвращались раненые на костылях. Похоронки приходили, а похорон я не помню.
Питались плохо, хотя хлеба нам дома хватало: у нас было три детские карточки. Все тогда жили одинаково плохо: и рабочие, и инженеры. Богатых не было. А Дуче как был толстяком, так и оставался таким. Наверное, он не мог похудеть при любом питании.
Нрава он был доброго, дружил со всеми и с девчонками тоже. Смешной такой. И мы его любили, и бабушки души в нем не чаяли. Большим удовольствием было для них потискать его, сказать что-нибудь ласковое и при случае угостить конфеткой. Тогда выпускались "подушечки", конфеты без фантиков.
Так мы и жили. Но вдруг, где-то в августе 1944-го года, случилось несчастье. Дуче отравился арбузом и уже в больнице умер. Не усмотрели домашние. Мальчик съел испортившийся арбуз. На похороны детей не пустили. Горе поселилось во дворе. Нелепость какая-то. Детское горе измерить трудно. У детей долго не бывает собственных потерь, и каждая такая потеря кажется им собственной маленькой смертью.
Среди нас был мальчик чуть старше меня – Витя Чибисов. Мы вместе были в эвакуации на Урале и вместе вернулись в наш двор. Отец его был комиссаром партизанского соединения и был убит в бою. Эту семью и на заводе, откуда он ушел на фронт, и во дворе, где они жили, очень уважали. Витьку ставили в пример и жалели его. Для нас это тоже было горе, мы знали его отца-командира, но потерять нашего Дуче, этот кусочек жизни, для нас было тяжелее, словно это мы его не уберегли.
На окраине Спитака
Конец декабря 1988-го года. Я в качестве профессора-консультанта Ереванского военного госпиталя находился в Армении и посещал госпитали, в том числе в Спитаке и Ленинакане.
В Спитак меня довез на своей Волге начальник ГВМУ генерал-полковник медицинской службы академик Ф.И.Комаров.
Проехали через поверженный город. Тяжелейшая картина разрушений. Целым осталось здесь только громадное кладбище. На окраине города, куда мы прибыли, были видны сохранившиеся части железнодорожного пути и остов элеватора. Выше элеватора, на склоне горы разместился военно-полевой госпиталь в лагерных палатках. Жилья вокруг не было. На путях работали русские рабочие-строители. Там же, прямо у забора, находился пункт междугородной телефонной связи. В кучах мусора, засыпанных снегом, валялись предметы домашней мебели, какие-то тряпки и детские игрушки.
Госпиталь отапливался печками-буржуйками. Над палатками вились дымки. Элеватор был в низине. Говорили, что в нем еще было зерно, но ходить туда боялись, считалось, что не все трупы погибших были извлечены. Унылую картину представляла эта окраина города. Ни транспорта, ни жителей. Все было обезлюжено. За элеватором простирались заснеженные горы. Светило солнце, никого не грея.
Раненых не было, в хирургическом отделении полевого госпиталя производились единичные операции по поводу травм или аппендицита. В терапевтическом отделении находилось небольшое количество больных пневмонией из числа военнослужащих, строителей и жителей города.
Оживленным местом в госпитале было приемное отделение. Это был блок из больших лагерных палаток. Вход был утеплен. Посредине каждой палатки стояла железная печка с вытяжной трубой. Солдаты-истопники топили ее на совесть. По краям помещений были поставлены широкие скамьи для посетителей. В следующей палатке стояли уже ненужные пироговские ряды.
Время для самого активного поступления раненых и больных к концу декабря уже прошло, и госпиталь, по-видимому, утрачивал свою необходимость, тем более обогревать его было трудно: на каждую печку требовался солдат-истопник. Ф.И.Комаров, в частности, и приехал, чтобы подыскать новое место для госпиталя, но в каменном помещении. Спитак был совершенно разрушен, в ближайших городах Кировокане и Степановане, куда он съездил, взяв меня и других товарищей, высились лишь остовы многоэтажных домов. Выжившие жители ютились в сараях, пристройках и подвалах. Жили без света. Дети не учились.
Поэтому открытое для всех помещение приемного отделения госпиталя, особенно по вечерам, становилось пунктом обогрева для всех этих несчастных. Включалась госпитальная электростанция: загорались лампочки. Кое-кому из приходящих посетителей делались перевязки. Закутанных малышей их армянские матери раздевали, и те бегали вокруг печки, как вокруг елки. Здесь же больным давали таблетки от кашля и лечили насморк. Заходили и русские рабочие – строители – показать дежурному хирургу свои ушибленные руки и просто посидеть, погреться. Здесь можно было запастись кипятком.
Как-то произошел рецидив землетрясения. В это время я сидел на стуле, и меня покачало как на рессорах автомашины – неожиданно, но мягко и не страшно. Потряхивало не раз. Мне объяснили: "Три балла". Здесь это было привычным.
Меня покормили в палатке-столовой. Запомнился горячий клюквенный кисель с белым хлебом.
Вечерело, когда генерала Комарова повезли в Ереванский госпиталь, прихватили и меня. Трасса была забита транспортом. Дорогу освещали многочисленные автомобильные фары. Страна везла и везла в пострадавшие районы Армении все нужное для восстановления, для строительства, для жизни людей.
Лейкоз-эритробластоз
С 1962-го года вместе со мной в клинической ординатуре ВМА им. С.М.Кирова при кафедре академика Н.С.Молчанова учился врач Х-й. Он прибыл на учебу из воинской части, расположенной около Сухуми.
Мы с ним сразу подружились, делились знаниями, наблюдениями и помогали друг другу. Я уже упоминал о нем в своих рассказах. Многое для нас было общим, прежде всего, наши Учителя, которых мы здесь обрели (Н.С.Молчанов, Е.В. Гембицкий, И.И.Красовский). Оба мы засели за кандидатские диссертации. Он по гематологии, я по пульмонологии.
Обо всем не расскажешь, но вспомнилось мне, как однажды весной он привез на поезде из Абхазии, с места своей прежней службы, несколько больших картонных ящиков с ветвями мимозы. Там в это время она бурно цвела и поставлялась во все города страны. Но ведь это везде, а здесь прямо в клинику. Как он догадался съездить! Ветви были свежие, желтые комочки яркими, крупными и пахучими. Женщины клиники были ему очень благодарны.
Он привозил цветы и в следующие вёсны.
Закончилась ординатура, и наши пути разошлись. Он остался в Академии, в Центре крови и тканей, и, защитив кандидатскую диссертацию, принялся за докторскую, тем более, что материала у него было достаточно, а я, поработав в Ленинградском окружном госпитале один год, до конца службы уехал в Саратов, на кафедру терапии Военно-медицинского факультета и в последующем возглавил ее. Мы по-прежнему дружили. Встречались, в том числе у него дома.
В 1985-ом году я, приехав в Ленинград, узнал, что друг мой болен и лежит на кафедре факультетской терапии академии. Врачи говорили о болезни крови. Я навестил его. Чувствовал он себя достаточно бодро, разве что бросалась в глаза бледность. О своей болезни он не упоминал. И я не спрашивал. Говорили о жизни, о детях и внуках. Каждому из нас было за пятьдесят. Было о чем поговорить. Попрощались, обнявшись.
Вышел я из палаты с тяжелым сердцем. В ординаторской мне сообщили, что у моего друга острый эритробластоз, или "красный" лейкоз, по имени – Ди Гульельмо.
Гематологи знают, что эта форма заболевания отличается особенно злокачественным, агрессивным течением. Больной по специальности постоянно имел дело с препаратами крови и часто наблюдал гематологических больных. Инфекционная основа лейкозов не доказана, но такая версия приходит в голову и не исключена до сих пор.
Друг мой умер спустя несколько месяцев в той же клинике.
Алиментарная дистрофия
Начало 90-х годов. Терапевтическая клиника госпиталя им. Н.Н.Бурденко. Я был там по диссертационным делам своего ученика, с которым мы вместе работали в Ереванском военном госпитале в период армянского землетрясения.
Однажды, выйдя из кабинета в коридор, я увидел бредущую в десяти шагах от меня человеческую фигуру, напоминавшую вешалку с повешенным на ней длинным госпитальным халатом на плечиках, со стриженой головой и ногами, тонкими как спички, которыми он медленно и неуверенно передвигался в больших для него тапках по коридорному ковру.
Худоба этого человека поражала. Казалось, что еще немного, и он может переломиться или упасть. Я спросил сопровождавшего меня врача об этом человеке. Оказалось, что это солдат, один из нескольких, доставленных из Владивостока с острова Русский, погибавших там от голода. У него была резко выраженная алиментарная дистрофия. Он пролежал в госпитале под капельницами уже больше недели, и ему только что разрешили ходить.
Я тут же вспомнил о публикациях с места тех событий. Целое подразделение, находившееся на острове, было оставлено на полуголодном режиме в связи с массовыми кражами продуктов питания из армейских складов. Люди были отрезаны от материка и начали голодать. Это происходило в зимнее время. Сообщалось о нескольких погибших голодной смертью. Когда преступление вскрылось, оставшихся солдат перевезли во Владивосток, на военно-морскую базу. Состояние их было тяжелейшим, требовались меры питательной реанимации. Часть из больных была переведена в Хабаровск, часть в Москву.
Сохранилась научная литература о массовом заболевании у ленинградцев-блокадников, известном как алиментарная дистрофия. Как-то я обнаружил целые стопы книги об этом заболевании, написанной в блокадные годы известными тогда ленинградскими учеными. Книги были сложены на подоконнике в библиотеке, списанные и подготовленные для сдачи в макулатуру. Одну из них я взял себе и по ее материалам подготовил лекцию для слушателей нашего военно-медицинского факультета. Забытое уникальное прошлое.
Солдаты, отправленные в Москву и пережившие голод на острове Русском, выжили, но наверняка были признаны негодными к военной службе. Было следствие, но о его результатах мне ничего неизвестно.
"Разгромили атаманов, разогнали воевод и на Тихом океане свой закончили поход"…
Зверство
Зима 1970 года. Ожоговое отделение второй советской больницы г. Саратова, кафедра военно-полевой хирургии (начальник – проф. В.Р.Ермолаев). Поступила молодая женщина, лет 25-ти. Ее привезли на каталке из операционной, где сразу при поступлении сделали первичную хирургическую обработку в области крестца, промежности и бедер. Делали все это под наркозом.
История больной постепенно становилась известной и была такова. Накануне вечером она с приятелями, работавшими с ней на одном заводе, много выпила. Идти не могла. Приятели вчетвером довели ее до мостика через Глебычев овраг. Там, около моста, эти звери ее поочередно изнасиловали и совершенно пьяную, в алкогольной коме, с опущенными ретузами и поднятой юбкой, оставили прямо в сугробе. Было где-то 3 часа ночи. Только часов в шесть, когда на мосту включили освещение, первые прохожие смогли ее заметить. Вытащили на мост и вызвали скорую помощь. Так она оказалась в ожоговом отделении.
У нее обнаружили глубокое отморожение мягких тканей крестцовой области и бедер. Когда тело отдирали ото льда и снега, пришлось отрывать и кожу, и вмерзшую одежду.
Сама пострадавшая ничего не помнила и пришла в себя только в палате. Обожженных в отделении было много, а отмороженные наблюдались редко и, тем не менее, лечили этих больных именно здесь.
В годы Великой отечественной войны, особенно в блокадном Ленинграде и на Ленинградском фронте, сложился громадный опыт по лечению отморожений, или холодовой травмы.
Я оказался в ожоговом отделении, поскольку в это время вел здесь занятия с группой слушателей. Практические занятия шли по теме "Ожоговая болезнь". Это позволило мне наблюдать эту больную и в палате, и на перевязках.
В перевязочной ей проводилось удаление погибших тканей, осуществлялась антисептика, подготавливались условия для пересадки в дальнейшем здоровых тканей. Слава Богу, у больной не пострадали почки и не появились тазовые расстройства. Какое-то время больная лихорадила.
К ней многократно приходили следователи, но об этом врачи знали мало. Когда уменьшились явления токсемии, и больная перестала лихорадить, ее самочувствие улучшилось. Родных в Саратове у нее не было (она была из деревни), и к ней редко кто приходил (видимо, только с работы).
Оказалось, что у нее золотой характер. Она была общительна и приветлива со всеми. Не жаловалась, хотя и понимала, что ее ждет инвалидность. Молодость и хороший аппетит способствовали положительному течению раневого процесса. Пересаженная кожа постепенно приживалась. Приходилось устранять келоидные рубцы, мешавшие восстановлению движениий в тазовой области. С ней занимались лечебной физкультурой. Наконец, она встала на костыли и стала ходить по коридору отделения. Ей много внимания уделял начальник отделения доцент Павел Иванович Атавин и старшая медсестра Софья Мариановна Афанасьева. Все лечение заняло несколько месяцев. Я заходил к больной и после того, как закончился цикл учебных занятий.
Знаю, что она оформила инвалидность и была направлена на реабилитацию в какой-то санаторий. Учитывая хороший характер, её пытались оставить в отделении техничкой. Но не получилось: нагибаться, чтобы мыть полы, и таскать тяжести ей было тяжело.
Прошло лет пять. Однажды я увидел ее в троллейбусе. Она была в старом пальто и стоптанных туфлях. Встав у стойки возле кондуктора, склонив свою все еще белокурую голову, она просила милостыню. Тогда в трамваях и троллейбусах нищенство было частым (убогие, цыгане, инвалиды).
Лицо ее выдавало уже некую печать алкоголизма. Она не узнала меня, когда мы встретились глазами. Кто она? С кем она? По-видимому, жизнь вытолкнула ее на обочину.