- Линейный надсмотрщик - я. А в штадив не пробраться: там немецкие танки. - И она указала рукой на горизонт, где полыхалось далекое, зловещее пламя, уходя алыми языками к густо-темному небу.
- Горит, - со вздохом сказала Нина, - а давно ли у нас коммутатор там стоял!
- Я дежурила на НП, оборвалась связь со штабом дивизии, - рассказывала она. - Побежала по линии, включилась, поняла, что КП перешел на другое место. Вернулась назад - домик, где был НП, горит. Признаться, я растерялась. - И совсем тихо добавила: - Хорошо, что вы подошли. С вами мне совсем, совсем не страшно. Хорошо б всегда вместе воевать.
- Не хотел бы этого, - тоже тихим голосом сказал я, - мне было бы страшно за вас.
Нина остановилась. Приблизила свое лицо к моему. Затаив дыхание, я ждал - она поцелует. Не поцеловала… Только отбросила прядь волос с моего лба и, чуть задержав ладонь на щеке, сказала:
- Спасибо вам, спасибо.
- Пойдемте в батальон, - поспешно позвал я.
Мы шли молча. Помню, про себя я разговаривал о ней. Но вслух - не решался.
Небо начало сереть. Наступал рассвет. На передовой усилилась перестрелка.
* * *
Штаб дивизии по приказанию комдива перебазировался в овраг, где разметалась минрота батальона Оверчука. Дивизионные связисты навели линии в полки. Командиры полков получили приказание выделить подвижные группы. Эти группы предназначались для ликвидации немецких автоматчиков, проскочивших на бронетранспортерах за танками.
Когда мы с Ниной вернулись на ЦТС, в бывшем окопе Оверчука застали дивизионного связиста. Ефремов перенес сюда полковой наблюдательный пункт. Нина заняла свой прежний пост.
Ефремов и виду не подал, что обрадовался ее приходу. Она же не скрывала радости и, обращаясь к нему по-уставному, не таила в голосе нежные нотки.
Сидя неподалеку, в своем окопе, я часто слышал ее голос.
Весь этот день прошел в большой тревоге. Немецкие танки, прорвавшиеся накануне, ушли дальше в наш тыл. Прошел слух, что ими нарушена связь, разгромлены склады, медсанбаты. Слушая телефонные переговоры, я узнал: наша дивизия и ряд соседних окружены. Танки Роммеля шли тремя клиньями на Киев, и где-то под Малином эти клинья сомкнулись.
Поздно вечером последовал приказ об отходе. В траншеях остались группы прикрытия, преимущественно из разведчиков. Я приказал солдатам смотать линию, ведущую в роты. Первым вернулся Миронычев, за ним - Сорокоумов с тремя катушками кабеля.
- Жарко было, - сказал он охрипшим от бессонницы и усталости голосом. - Танки подходили почти к НП комдива.
- Где ННСы рот? - спросил я.
- Убиты, - коротко ответил Сорокоумов. - Рязанов вот-вот должен прибыть с верховыми лошадьми.
Немного погодя Рязанов привел пару лошадей, он с ними укрывался в овраге.
Катушки связали попарно, погрузили на лошадей.
Дивизия отступала лесом. Марш длился всю ночь. Впереди нарастал гул и грохот.
Я шел в батальонной, за день сильно поредевшей колонне и, с усилием отгоняя сон, подбадривал Пылаева. Он спал на ходу, склоняя голову на грудь и вяло переставляя ставшие чужими ноги.
- Коля, держись, - говорил я.
- Держусь, - сонно отвечал он, встряхиваясь и болезненно зевая.
- Это ты с непривычки, - вступил в разговор шедший рядом Миронычев, сам едва борясь со сном.
Сорокоумов слегка шлепал широкой ладонью по спине то одного, то другого, чтоб взбодрить.
На рассвете вдоль батальонной колонны прошел Перфильев. Я слышал, как он, отвечая на чей-то вопрос, сказал идущим рядом с нами бильдинским пулеметчикам, тянувшим на лямках колесные "максимы":
- Скоро придется вам поработать.
- Эх, и надоела эта петрушка! - вздохнул пожилой пулеметчик.
- Что надоело? - мягко спросил Перфильев.
- Да что… отступать. Ведь учили нас до войны, что если придется воевать, так на чужой территории это будет. А здесь свою землю-матушку кровью поливаем третий год.
- Учили, - тем же мягким тоном повторил Перфильев. - Учили немного не так, друже, вот что. Война, по природе своей, не может иметь заранее установленного расписания. Наше дело правое - победим. А такое отступление - частный эпизод.
- Победить-то победим, - согласился пулеметчик, - только скорее бы.
- А с Гитлером, - спросил Миронычев, - могут сейчас мир наши заключить?
- Нет, - жестко сказал Перфильев, - с Гитлером никогда! С самим немецким народом в будущем разговор поведем, чтоб в дружбе жить.
- Ох, насчет дружбы - не верится! - усомнился пулеметчик.
- Поверишь! - сказал Перфильев.
- Далеко фронт, товарищ майор? - спросил я его.
- Километров тридцать. Скоро прорвемся к своим. Он прошел вперед вдоль колонны.
Я с уважением провожал глазами своего друга, мне хотелось походить на него во всем. Даже фигурой!
К исходу второго дня дивизия связалась по радио со штабом армии и получила указание о времени и месте прорыва. Мы расположились в лесу, неподалеку от одного села. К лесу ушли разведчики. От них долго не поступало никаких известий. Было спокойно. Ласково пригревало солнце, щедрое на тепло, как обычно на юге, несмотря на глубокую осень. Меж верхушками деревьев голубело чистое, бездонное небо, и в нем парил коршун. Спокойный лёт коршуна нарушила, надсадно завывая, "рама".
- Нас ищет, - указал на нее Сорокоумов, подавая мне сухари и колбасу. - Перешли на энзе, - добавил он, - но ничего, завтра-послезавтра кухня довольствовать будет. Наделаем немцам ночью шума и грома и выйдем к своим.
- Связь придется изо всех сил поддерживать, - отозвался я. - Тянуть будем одну осевую линию, по мере наступления - конец сзади подматывать, а впереди наращивать.
Пылаев принес ключевой воды. Отдав фляги мне и Сорокоумову, сказал:
- Товарищ лейтенант! Там майор Перфильев офицеров собирает у штаба.
Я пошел лесом и на полянке увидел сидящих кучкой офицеров. С ними беседовал начальник политотдела Воробьев.
- Этот танковый рывок немцев, - говорил он, трогая тонкими пальцами гладко выбритый подбородок, - является очередной авантюрой Гитлера. Гитлер хочет пустить пыль в глаза: дескать, я отступаю там, где хочу выровнять линию фронта, а наступаю там, где целесообразно по стратегическим соображениям. На самом деле танки Роммеля, дивизии "Мертвая голова", "Викинг" и другие брошены на Киев, чтобы сорвать наше наступление на юг Украины - в Донбасс, на Умань, Винницу. Но планы Гитлера, как и всегда, закончились крахом. Его контрнаступление захлебнулось. Наш фронт стабилизировался. Очевидно, сегодня ночью мы соединимся со своими.
Мы сидели молча, слушали.
Я смотрел на окружавших меня мужественных людей, с загорелыми лицами, с воспаленными от бессонницы глазами, и наполнялся гордостью от сознания, что и сам становлюсь таким же, как они.
Вернувшись к своему взводу, вместе с солдатами проверил имущество связи. Мы перемотали некоторые катушки, залили водой батареи телефонов, протерли аппараты. Надо было торопиться сделать все до возвращения разведчиков.
Вскоре разведчики вернулись. Сообщили: в селе немцев нет.
Снова начался марш. Артиллеристы тянули на лошадях по лесным тропинкам уцелевшие семидесятишестимиллиметровые пушки, минометчики несли на себе плиты и стволы минометов, пэтэровцы - свои длинноствольные ружья.
Миновали одно село. Другое. Подошли к третьему.
Была уже ночь. Спереди, с востока, где находилась линия фронта, отчетливо доносилась перестрелка.
Разведка донесла, что в селе противник.
Мы с ходу вступили в бой. В селе оказались только обозы. Стрелки батальона Оверчука быстро их разогнали.
Марш продолжался. Связь тянули за ротами прямо из леса. По мере продвижения вперед осевая линия удлинялась. Ее тянул Миронычев, подматывал Сорокоумов, а катушки с проводом подносил Пылаев.
Я дежурил у телефона комбата. Оверчук пояснил мне, как предполагается осуществить прорыв:
- Здесь, по данным разведки, - говорил он, - заслоны немцев. Наш полк прорывает, два других расширяют прорыв и идут дугой, охраняя с флангов, а еще одна дивизия прикрывает наш тыл. Сегодня прорыв осуществится в нескольких местах. Теперь не сорок первый год: панику гитлеровцы не посеяли, из окружения выйдем, как по расписанию. Нас окружением уже не удивишь.
В лесу пахло прелью и хвоей. Лежа на куче сухих листьев и вздрагивая от ночной свежести, я, прильнув к трубке, слушал переговоры. Из рот сообщили, что немцы подбросили на бронетранспортерах автоматчиков, те ссаживаются, идут в атаку. Пылаев возбужденно кричал в трубку, что автоматические пушки на бронетранспортерах ржут, как жеребцы: ду-ду-ду! Я не находил ничего общего между этими звуками и ржанием, но на передовой давно стали называть бронетранспортеры "жеребцами".
Вдруг связь прекратилась. Я ждал минуту, две, три. Линия продолжала безмолвствовать.
Послать на линию было некого: Миронычев находился в ротах, Пылаев унес к нему кабель и остался там, Сорокоумов подматывал провод сзади и еще не подошел. Я приказал Рязанову привязать покрепче лошадей к дереву и подежурить у телефона, а сам попросил разрешения у комбата выйти на линию. Комбат разрешил, пообещав прислать на помощь Сорокоумова, как только тот вернется.
Провод лежал на траве, местами прикрепленный к пенькам и деревцам. Я держал провод в руках и шел по нему, выставив одну руку вперед, чтобы не наткнуться лицом на ветви; шел вслепую, сетуя на непроглядную темень.
Вдруг мне послышался шорох в кустах и чьи-то осторожные шаги. Я прилег рядом с проводом, приготовил автомат. В кустах трещало, кто-то продвигался напористо и шумно.
- Кто идет? - крикнул я. Мне ответили враз два голоса:
- Сорокоумов.
- Связной.
Я поднялся. Связной сообщил, что немцы атакуют с двух сторон, вклинились между семеркой и восьморкой. В селе бой, но пройти можно, если соблюдать осторожность.
- Ну вот, мы и будем ее соблюдать, - сказал я.
Двинулись дальше. Линия в нескольких местах была порвана. Сорокоумов быстро делал сростки, второпях обкусывая обмотку кабеля зубами, - его кусачки остались в линейной сумке.
Когда мы подошли к крайним хатам, наткнулись на Бильдина, сидящего у пулемета с двумя бойцами: он прикрывал фланг батальона.
- Автоматчики просочились, - сказал Бильдин, узнав меня, - но мы им так подперчили хвост, что они позабыли, где восток, а где запад. Мечутся по селу.
Соблюдая осторожность, мы вошли в проулок, свернули влево и, пересекая узкий длинный двор, выбрались за огород. Здесь провод лежал на земле. Мы увидели, что он оборван.
- Сорокапятка растащила, - определил Сорокоумов.
Один конец провода держал я, другой искал, ползая, Сорокоумов. Над нами пронеслось несколько пуль, потом сзади вспыхнула ракета, разбросав по небу пучок разноцветных искр. Мы прилегли. Как только свет погас, Сорокоумов быстро пополз вновь.
- Нашел, - радостно прошептал он, - ракета помогла.
Сделав сростки, Сорокоумов включился в линию и передал мне трубку.
Ответил батальон:
- Я слушаю, - раздался старческий голос Рязанова. - Здесь спокойно, а у вас как?
- У нас загорать можно, только солнца нет, - пошутил я и добавил: - Идем дальше.
Дальше провод был целый. По нему дошли мы до какого-то подвала. По шатким ступенькам спустились ощупью, наткнулись на дверь. Я пошарил пальцами и нашел ручку.
- Наверное, здесь командир одной из рот, - сказал я и дернул дверь подвала. Она скрипнула и открылась. Внутри мигнул и погас огонек.
- Эй, коптилку потушили, - раздался в подвале недовольный голос Пылаева.
- Почему связь не работает? - спросил я.
- Не знаю, товарищ лейтенант, ищу.
- Командный пункт ротного здесь?
- Нет. Был здесь, да перешел. Сорокоумов, закрой дверь…
Чиркнув куском стали о кремень, Пылаев выбил искру, и огниво загорелось.
- "Катюша" спасает, - сказал он и зажег коптилку, сделанную из гильзы от патрона к ружью ПТР.
- Мучаюсь минут тридцать, - бурчал Пылаев, - сюда включу - слышу роту, сюда включу - Рязаныч отвечает, а рота молчит. Как заколдовано.
- Внутренний порыв, - определил Сорокоумов, - это тебе, Коля, не баян, там все кнопки видно, а здесь щупать надо, порыв внутри нитки, а сверху изоляция целая.
- Это от включения иголками может быть или от перегиба, - пояснил я Пылаеву.
- Теоретически я знаю, а практически трудно найти, - оправдывался Пылаев. Сорокоумов ощупывал руками провод.
- Вот здесь, - сказал он, взял в зубы один конец и, быстро обкусив его кругом, сорвал обмотку. Она сползла аккуратным рукавчиком. С другим концом он проделал то же самое. Потом связал оголенный провод узлом и концы закрутил спиралью в противоположные стороны.
- Готова дочь попова, - смеясь, сказал Сорокоумов. - Отвечают батальон и роты. Закурим.
Мы полезли за кисетами. В это время распахнулась дверь. Струя воздуха потушила коптилку. Лязгнул затвор. В темноте кто-то наугад шагнул вперед и пьяным голосом гаркнул:
- Русс, сдавайсь!
Сорокоумов метнулся вперед и вместе с немцем рухнул на пол:
- Вяжи его!
Мы с Пылаевым подбежали на помощь.
- Хук! - прохрипел немец, и Пылаев полетел в угол.
Я выхватил наган.
Сорокоумов вывернулся из-под немца, оседлал его.
- А ну, - крикнул он. И немец застыл от сорокоумовского удара. Я забросил руки немцу за спину и связал их кабелем.
Пылаев зажег коптилку.
- Мы не обучены английскому боксу, - сказал Сорокоумов, - мы по-русски, - и вытер мокрый лоб широкой тяжелой ладонью.
Я закрыл дверь.
Пылаев подошел к пленному и пнул его в бок.
- Коля! - гневно остановил его я.
- А что, он не мог меня в другую скулу? И так зуб болит.
- Все равно тебе бы угла не миновать: немец здоровый, - заключил Сорокоумов.
- Даст ист нокаут, - залопотал, очухавшись, пленный. - Гитлер капут, криг фертиг, кончать война, их фаре ан Москау, ту-ту-ту!
- Как бы тебе, друг, не проехаться на тот свет, - задумчиво молвил Сорокоумов. - Если не сможем провести в батальон - худо тебе придется.
- Пройдем, - обнадежил Пылаев, - вроде потише стало.
И действительно, стрельба поутихла. Мы доставили пленного в штаб. Потом нам стало известно, что его показания оказались ценными.
К рассвету полки пошли в наступление и осуществили прорыв.
Утром дивизии было приказано отойти дальше в тыл. Уходя, мы видели систему нашей глубоко эшелонированной обороны. Массивные самоходки, прозванные "зверобоями", нацелили свои жерла на запад. Повсюду траншеи, извилистые и длинные ходы сообщения, окопы, врытые глубоко в землю минометы, "катюши" с настороженными рамами, пушки.
- Вот это заслон! - восторгался Пылаев. - И когда только успели?
У края дороги, осматривая проходящие колонны, стояла группа офицеров. Среди них выделялся плотной фигурой круглолицый генерал. По рядам быстро разнеслась весть, что это командующий фронтом - генерал армии Ватутин. Деденко на ходу отрапортовал ему. Ватутин подозвал его:
- Вами доволен, хорошо стояли.
Он говорил еще что-то, щуря светлые глаза и властно разрубая воздух полной и сильной рукой.
Командир дивизии отошел от командующего, на лице его было выражение, свойственное людям, получившим поощрение.
Проходя мимо шедшего сбоку полковой колонны Ефремова, Деденко сказал ему:
- Отдыхать будем близ Киева.
Эта весть быстро облетела солдат.
Глава четвертая
Село, предназначенное для дислокации штаба полка Ефремова, носило на себе следы недавних боев. Стояли сиротливые, изрубленные осколками грушевые и вишневые деревья; разлапистые и приземистые яблони, сбитые снарядами, валялись на земле; белые стены хат были покарябаны осколками.
Я с теплотой думал об извечном украинском гостеприимстве. Тысячи наших солдат проходили в эти дни через селения, и всем им изведавшие горе люди давали приют и пищу. Я со своими солдатами был определен на постой к одинокой старушке. Она устроила нам место для ночлега на теплой лежанке. Проснувшись утром, я увидел в углу темный лик Николы Угодника, обрамленный чистыми рушниками.
- Верите, бабуся? - осторожно спросил я.
Старушка помедлила и, разгладив пальцами край чистого передника, сказала:
- Память это… у меня лет пятьдесят висит, да у родителей и деда висела… Привычка, какая уж вера…
Старушка напоминала мне мою бабушку, которая в свое время поставила крест на могилу моей матери ("на всякий случай, а может быть, и есть бог"), и я, пока квартировал здесь, старался ей помогать в маленьком ее хозяйстве: колол дрова, носил воду, чистил у коровы, разгребал снег во дворе.
В судьбе моего взвода произошли изменения. После боев сильно поредела полковая рота связи и взвод по приказу командира полка влили в нее. Остатки батальона Озерчука расформировали. Теперь в задачу взвода входило обеспечение проводной связью двух батальонов. Штат взвода не изменился. Я подобрал в стрелковых ротах трех смышленых солдат и обучал их искусству наводить линии, подключать телефон, исправлять в нем простые повреждения.
Пылаев с новичками вел себя как бывалый связист-фронтовик.
- Знаете, - важно рассказывал он им, - мы одного немца в плен взяли во время прорыва. Здоровенный такой!
- А мы два танка подбили, - скромно отвечали новички.
- И у нас Сорокоумыч подбил, - не унимался Пылаев.
Вечерами он отпрашивался у меня на часок-другой.
- Куда? - спрашивал я.
- Товарищ лейтенант, не допытывайтесь, только не по худому делу. Скоро узнаете… Вот Сорокоумыч поручится, он в курсе.
Сорокоумов кивал головой.
В один из дней на дворе ремонтировали кабель. Не было только Сорокоумова: его вызвал командир полка. Падал мягкий и теплый снег. В минуты отдыха Пылаев ловил снежинки и, бережно поднося их на варежке к лицу, удивленно говорил:
- Мироныч, смотри, как чудно в природе устроено все. Формы какие у снега - разные звездочки.
- Ишь ты, звездочки его интересуют? А кабелек не вызывает у вас восхищения? - ехидно поджимал губы Миронычев, старательно изолируя черной липкой лентой сросток на проводе.
Он не любил отдыхать, и если брался за работу, то непременно кончал ее.
- Тюря ты курганская! - сердился Пылаев и надевал варежку.
- Коля, без оскорблений, - предостерегал Миронычев, прикрывая смеющиеся голубые глаза черными длинными ресницами. - Не волнуй меня, а то я могу тебя обозвать московским водохлебом. Чем тебе наш Курган досадил? А знаешь ли ты, что там батареи к нашим телефонам делают?
- Батареи, батареи! - передразнил Пылаев. - А все-таки ты тюря. Я уверен, сегодня вечером на боковую завалишься, а в клуб не пойдешь.
- Устыдил, Коля, пойду. И Рязаныча возьму с собой, а ты подневалишь…
- Нашел дурака! Он в клуб, а я - дневальным?
- Опять не угодил. Как же изволишь тебя понять?
Я молча слушал солдат, внутренне улыбаясь, заранее зная, что полемика эта кончится миром.
Пылаев с Миронычевым симпатизировали друг другу и никогда не сердились один на другого после подобных перебранок. Вот и сейчас Пылаев наклонил свою с виду беззаботно лукавую голову набок и, прищурившись, заговорил:
- Мироныч, и ты пойдешь в клуб и я. Рязаныч подневалит. Пойдем, очень хочу. И одолжи, пожалуйста, мне свою гимнастерку, она глаже на мне сидит.