- Франт Иваныч, ему форс нужен, а мне - как попало идти?
- Мироныч, будь другом: жертва твоя окупится с лихвой.
- Если так, то мы… хоть и курганские, а чувства имеем.
С улицы, из-за угла хаты, прямо в зияющий пролом забора ввалился Сорокоумов.
- Был у парторга полка, - сказал он, садясь на катушку около меня. - Сегодня вечером командование собирает штабные подразделения. Будет вручение наград, а после - концерт самодеятельности.
- Пойдем все, повозки сдадим под охрану ротному дневальному, - решил я.
Вечером мы пошли в клуб.
В клубе дежурил Бильдин. Он расхаживал меж скамеек и указывал места командирам подразделений.
- А, Ольшанский, - приятельски улыбнулся Бильдин, увидев меня, - усаживай своих орлов на скамейку у сцены. Вы, связисты, так сказать, полковая интеллигенция.
Я сел между Сорокоумовым и Миронычевым. Пылаев, посидев немного, встал. Я заметил, что он, подойдя к кудрявому богатырю разведчику Шамраю, пошептался с ним и улизнул из клуба. Вслед за ним, шагая вразвалку, ушел Шамрай.
- Что бы это значило? - обратился я к Сорокоумову. - Не на вечеринку ли они пошли?
- Нет, - тоном посвященного ответил Сорокоумов.
- Так куда же?
- Не велено сказывать. Скоро узнаете.
Клуб, устроенный в сельской просторной школе, заполнили солдаты и офицеры. На сцену поднялись командир дивизии Деденко, начальник политотдела Воробьев, Ефремов и Перфильев.
Торжественную часть открыл Деденко. Он предоставил слово начальнику политотдела.
- Боевые друзья! - заговорил Воробьев. - Сейчас мы вручим ордена и медали солдатам и офицерам, отличившимся на Центральном фронте. Были эти люди и в недавних боях на Украине в первых шеренгах бойцов.
Получающие награды один за другим поднимались на сцену. Орден получил Шамрай, бережно положил его в карман гимнастерки.
- Награду оправдаю, - сказал он, осторожно пожимая руку командира дивизии своей огромной ручищей.
Ордена и медали получили саперы.
А потом был вызван Сорокоумов. Он уверенной походкой поднялся на сцену, и комдив прикрепил ему на грудь третью медаль "За отвагу". "Трижды отважный", - назвал Сорокоумова комдив.
Когда все награды были вручены, Воробьев объявил:
- А сейчас - концерт самодеятельности.
Занавес закрылся и вновь открылся. На табурете сидел Пылаев с баяном на коленях.
Из-за занавеса показался Шамрай.
- Конферансье, - сказал он, - это по-французски разведчик: пидсмотрит, шо артисты затеяли, и иде, докладае зрителю.
В зале засмеялись.
- Вальс "Дунайские волны".
Пылаев склонил голову и развел меха. Баян вздохнул, и со сцены поплыла нежная музыка.
Я прикрыл глаза - только так и любил слушать музыку еще с детства.
Пальцы баяниста бегали ловко и проворно по разноцветным клавишам. Пылаев поднялся, сделал шаг и закружил по сцене, аккомпанируя себе. Он кончил и поклонился.
- Полька-мельница, - объявил Шамрай следующий номер и скрылся за занавесом. Стало тихо. Чуть слышно раздалась трель, одна, другая, и сразу заполнилось все вокруг баянной скороговоркой. Рязанов, сидящий рядом с Сорокоумовым, задвигал плечами в такт музыке и, подавляя кашель, восхищенно речитативом говорил: - Ой, Коленька, ой, молодчик!
А Миронычев, прихлопывая ладонями, дополнил:
- Носи мою рубаху, Колька, попросишь штаны - отдам. Ей-богу, отдам!
После Пылаева Шамрай спел шуточную украинскую песню. Артисты из дивизионной самодеятельности показали маленькую инсценировку, высмеивающую Гитлера.
Впереди меня на подставные стулья сели комдив с Воробьевым, а рядом с ними - Ефремов и Перфильев.
- Русская народная песня "Тройка", исполняет Нина Ефремова.
Я вздрогнул. Нина прошла по сцене, в волнении приложив руку к груди. Ее ноги были обуты в маленькие черные туфли. В синей юбке и белой кофточке она выглядела юной и нежной. И если бы она вышла на сцену не петь, не декламировать, а просто показаться зрителям, одним этим снискала бы наше признание. Зал замер. Тронув рукой свои густые вьющиеся волосы, Нина запела грудным сочным голосом "Тройку" под аккомпанемент баяна Пылаева.
Пела она так, что я замирал и холодел.
Я слышал, как Воробьев шепнул Ефремову:
- У тебя клад, а не дочь.
Нину и Пылаева вызывали несколько раз. Они возвращались, взявшись за руки. И еще она пела "Средь шумного бала", и мне казалось - это я на балу встретил незнакомку и мне понравился стан ее тонкий и весь ее задумчивый вид.
Когда шли домой, Сорокоумов серьезным тоном спросил Пылаева:
- Уж не влюбился ли ты в дочку командира полка?
- Может быть, есть красивей моей Маши, но милее ее нет, - проговорил Пылаев и, немного помолчав, добавил: - Плохо вы знаете Кольку, у него твердокаменное постоянство. Я слово Машеньке дал. Вот Шамрай чуть не влюбился, но, когда Нина пела, он нашел, что его Ганна поет лучше. Как запоет, хоть святых выноси. И нежности у его жинки больше: взглядом плавит.
- А по-моему, так, - сказал Миронычев, - пока война не кончится, любовь на пятый план: для любви нужно время, покой… а здесь все мысли заняты боями, линией нашей. Вот когда линия работает хорошо, в душе соловьи поют, а когда порывы без конца…
- Вороны каркают, - закончил Сорокоумов и засмеялся.
Я шел молча, давая возможность солдатам высказаться.
Тогда - я хорошо это помню - я тоже разделял мнение Миронычева: в боях мысли заняты другим. Вот когда в тыл отведут на формировку - что-то такое появится… какая-то тоска в сердце. Но время формировки недолгое, и мгновенья эти коротки:
- Завтра, - сказал я солдатам, - будем строить линии к батальонам.
- Строить? - недоверчиво спросил Пылаев.
- Строить, Коля, из суррогата.
- Это вроде постоянку? - спросил молчавший до этого Рязанов. - Хлопот много, столбы надо, опять же - изоляторы, когти, чтобы лазить, провод трехмиллиметровый.
- Нет, друзья, все это проще.
- А как? - не удержался заинтересованный Миронычев.
- Возьмем колючую проволоку и натянем ее на шесты, без изоляторов, - подсказал Сорокоумов.
- Так будет утечка тока, и слышимости не станет, - возразил Пылаев.
- В том-то и дело, что слышимость будет чудесная. Утечки тока, безусловно, не избежать, но на слышимость это не повлияет, - сказал я.
В хате мы уселись вокруг стола, и я стал чертить схему связи на листе бумаги, при этом поясняя:
- В полевом проводе очень много сростков. Если провод был в эксплуатации, сростки плохо изолируются, замыкаются с землей, когда ток идет по линии. А в нашей линии на шестах утечка тока будет меньше, да и линию эту в любое время можно бросить. Отключил аппарат - и делу конец.
- Это дело следует опробовать, - рассудительно сказал Сорокоумов, - терять мы не теряем, а приобрести можем многое. В соседних дивизиях так давно делают.
На том и решили: опробовать.
С утра принялись за работу. Рязанов подвозил шесты, Сорокоумов долбил ямки для них, а Миронычев, Пылаев и я натягивали колючую проволоку. Когда-то в этом месте проходила оборона немцев и колючая проволока валялась, скрученная в большие круги.
Мы строили линию ко второму батальону, навстречу нам дул северный ветер, обжигал лицо колким снегом.
- Дьявольская крупа, - ворчал Пылаев, то и дело вытирая глаза.
- Коля, без выражений, - поправлял Миронычев, раскручивая проволоку, - что до меня, так мне колючка весьма приятна, она кусается, царапается и отравляет всю радость новаторского труда. А вот когда по линии не будет слышимости, я, ей-богу, лишусь чувств.
- Остряк-самоучка, дурак-самородок! - огрызнулся Пылаев.
- Коля, вы забываете, что здесь поле деятельности, а не подмостки самодеятельного театра.
Да, здесь было поле, голое поле, с голыми кустами по обеим сторонам дороги и с далекими крышами хат на горизонте.
- Подмораживает, - Сорокоумов с силой вырвал лом из земли.
Я смотрел в поле и соображал.
"Если подморозит и выпадет снег, это будет хороший изолятор… тогда можно оголенный провод класть прямо на снег. Долой шесты, долой лишний труд!"
Ничего не объясняя начальнику связи полка капитану Китову о своей работе, я просто сообщил ему, что веду солдат в поле в учебных целях наводить новую линию. Когда линия была готова, я включил в нее батальонный телефон и вызвал полковой коммутатор. Коммутатор ответил. Слышимость была чудесной.
- Товарищ седьмой, - вызвал я Китова, - докладываю по новой линии.
- Сколько распустили кабеля?
- Ни сантиметра.
- Что за шутки?
- Мы дали линию из колючей проволоки.
- А где достали изоляторы?
- Навели без изоляторов, прямо по шестам.
- Невероятно, - только и сказал начсвязи и оборвал разговор.
Иного ответа от него я не ждал. В тоне капитана Китова, в его отношениях к подчиненным, всегда сквозила какая-то подозрительность. Чувствовалось, что он постоянно обеспокоен сохранением незыблемости своего авторитета и очень осторожен к различным начинаниям. От начальника так и веяло холодком, никогда не согреваемой официальностью. Китов готов был ежечасно обвинять солдат в лености, нерадивости, медлительности, тугоумии. Но сам он не вызывал у нас восхищения своим интеллектом и не горел на работе. Он строго соблюдал режим дня, особенно в отношении сна и еды.
Возвращались на повозке Рязанова с песней с присвистом, любуясь шеренгой шестов, между которыми полудужками провисала мохнатая, уже облепленная снегом колючка.
На середине линии нам повстречался Китов в сопровождении командира роты связи старшего лейтенанта Галошина и командира штабного взвода. Они ехали верхом, и ветер развевал полы их шинелей. Длинноногий капитан слез с лошади и, подойдя ко мне, небрежно сказал:
- Это ненужный эксперимент. Я слыхал о таком виде связи, но в бою не до этого.
Меня это обескуражило: как и каждый человек, любил я слово одобрения. А его не последовало. Да и солдаты почувствовали китовский холодок. Когда начальник связи уехал, они нахмурились и больше не пели.
Перед селом на учебном плацу мы встретили Бильдина. Он занимался со своими пулеметчиками тактикой, Я с ним поздоровался и, отослав повозку с солдатами в роту, стал наблюдать за занятиями.
Вскоре к нам подъехал командир полка. Ефремов сидел верхом на сытом, играющем меринке молочного цвета, с белыми трепещущими ноздрями. Меринок считался лучшим в дивизии.
- Короткими перебежками вперед! - командовал Бильдин, вздернув курчавый клинышек бороды.
Солдаты перебегали, падали, бежали вновь. Со стороны казалось, они играют. Это не понравилось Ефремову, и он, склонившись с седла, начал поучать Бильдина:
- Главное - внушить солдату на учении самостоятельность действия. Ведь в бою не всегда боец услышит твой голос… Махни рукой, а он понять должен - вперед нужно, да скрытно, голубчик, без поражения, от ямки до ямки, от бугорка к бугорку. Вперед, упал наземь, - копни лопаткой у головы, барьерчик от пуль сделай.
Высказав все это, командир полка стал наблюдать за перебежкой.
- Как бежишь?! - вдруг закричал он маленькому солдату в большой шинели. Полы ее путались у того в ногах. Солдат покраснел, его мальчишеское лицо с черными испуганными глазками приняло плаксивое выражение.
- Разве можно едва волочиться под пулями, тебя же убьют! - прокричал Ефремов.
Солдат остановился.
- Ну и пусть… чем так-то…
- Как так-то?
- Так…
- Ну, как так?
- В шинели большой.
- Видите? - Командир полка показал рукой на солдата.
- Вижу, - ответил Бильдин.
- Замените шинель.
- Заменю, они только вчера прибыли.
- А это я вас не спрашиваю… Выполняйте.
- Есть заменить.
- Ну, а ты, - обратился Ефремов к юному солдату, - не падай духом из-за пустяков.
- Духом я не падаю, так вот, плашмя, случается.
Ефремов улыбнулся.
- И так не надо: падают слабые. Держись, друг, на ногах крепко: далеко еще нам шагать…
Он повернул коня и крупным наметом помчался к деревне.
- Учимся, Сережа, - говорил мне Бильдин, после отъезда Ефремова, - скоро в бой опять: под Звенигородкой намечается что-то интересное.
- В бой так в бой, - тоном старого фронтовика ответил я.
* * *
Утро было морозное. Ночью выпал снег. От холода он стал похожим на груды блестящих кристалликов. Мы заменяли провод, натянутый в батальоны, железным суррогатом. Была здесь и колючая проволока и трехмиллиметровая телеграфная.
Линию солдаты укладывали прямо на снег, лучшего изолятора не найдешь. В мирное время такая связь казалась нам неосуществимой: мы боялись утечки тока.
Рядом на повозке ехал Рязанов. Шинель у него подвязана по-деревенски, как армяк, - в талии плотно, а ворот раскинут, полы шинели, как обычно, заправлены под ремень.
- А-а-а… - напевал он, изредка подстегивая вороных кругленьких лошадок.
К вечеру весь кабель заменили.
Ночью я доложил начальнику связи о проделанной работе.
А на следующий день Китов отправил меня в армейские склады за получением имущества связи по накладной. Я ехал на огромном "студебеккере". Маршрут у меня был записан в блокноте.
Снег навалил толстым пластом. Запорошенная дорога обозначена вешками, стоящими по ее краям: палки, а на них метелки из скрученной соломы.
Пробираясь от деревни к деревне, я ориентировался по указательным стрелкам - "Подмиговцы 20 км", "Суслоны 17 км".
Впрочем, как только фронт отодвинулся дальше от этих мест, за указками перестали следить: одни торчали острыми концами вверх, а другие вниз. Мне приходилось расспрашивать жителей, куда ехать. Кое-как добрались мы до тылов армии. Долго получали на складе и грузили имущество. Время приближалось к вечеру.
По улицам кружила метель, шел густой, непроглядный снег. Ехать обратно в такую пору было небезопасно. Поговорив с шофером, я решил заночевать. К утру погода успокоилась. Мы выехали. Я догадывался, что Китов этой командировкой испытывает меня: связист должен быть расторопен.
Довольный выполненным заданием, я сел в кабину. Машина тронулась. Снег забил дорогу. Цепей шофер не имел. Колеса буксовали, вязли, "студебеккер" ревел, трясся от напряжения, продвигался медленно, как бы нехотя.
- Горючего жрет уйму! - пожаловался водитель.
Нас догнал "зис". На его колеса надеты цепи, и он продвигается с силой, расшвыривая в стороны снег. По следу "зиса" проехала полуторка, потом трофейная машина итальянской марки. За ними тронулась и наша машина.
Не доезжая километров пятнадцать до стоянки полка, шедшие впереди машины свернули в сторону, и наш "студебеккер" остался один.
В трех километрах от КП дивизии машина истратила запас горючего и остановилась. Шофер откинулся на сиденье:
- Все!
- Надо где-то бензин достать.
- Не мешало бы, - меланхолично ответил шофер.
- Жди у машины, пойду в дивизию.
КП дивизии стоял в большом селе. В нем сеть запутанных улочек с могучими тополями, припорошенными снегом.
Я долго ходил по селу, разыскивая узел связи. По жгутам проводов над крышей одного домика я догадался, что здесь ЦТС. Зашел. За спаренными коммутаторами сидела Нина.
- Вам пятого? - громко говорила она. - Даю. Минуточку, - извинялась она перед кем-то и переставила штепсель в другое гнездо.
- А надо без минуточек, - вмешался маленький лейтенант, с узким разрезом глаз, толстощекий, крепкий. На груди у него на красной колодочке висела медаль "За отвагу". Он стоял у стола и коротенькими ручками чертил схему связи.
- Разрешите мне поговорить с полком Ефремова, - обратился я к лейтенанту.
Нина обернулась.
- Здравствуйте, товарищ лейтенант, - приветливо улыбнулась она. - Вы Китову звонить будете?
- Да. Мне нужно позвонить ему, чтобы прислал бензин.
- Позвоните, - разрешил лейтенант и углубился в схему, что лежала на столе, расцвеченную красными и синими линиями.
- Минуточку! - Нина обернулась на дребезжание бленкера, бьющего по номеру коммутатора, как мотылек в стекло окна.
- Третий не отвечает, - сообщила она в телефонную трубку и обернулась ко мне.
- Я сейчас устрою вам переговоры. Только смотрите: в целях скрытности по телефону работать по позывным… ни званий, ни должностей, ни-ни…
Я тихо рассмеялся. Лейтенант заметил это и полушутливо пробурчал:
- Довольно странно предупреждать офицера связи об элементарных правилах переговоров.
- Ну и что же? - не растерялась Нина. - Повторение - мать учения.
Я сообщил Китову о положении своих дел и, получив обещание, что бензин вышлют, стал ждать, когда его привезут. А пока вышел на улицу и остановился у ворот, всматриваясь в начинавшую темнеть улицу. В разгоряченное лицо дул теплый ветерок, бросая легкие снежинки.
Я размышлял: расстояние до полка километра три, пока получат бензин да подвезут его, пройдет не меньше часа. Может быть, лучше обождать на ЦТС, там теплее? И там Нина…
Только шагнул в калитку - навстречу Нина.
- А я как раз пошла вас искать, - сказала она. Сейчас звонил Китов: кладовщик отсутствует, а без него горючее никто не отпустит. Придется немножко подождать. Знаете что, - решительно продолжала она, - пойдемте к моей хозяйке, она угостит борщом; вы же наверняка целый день голодны?
Меня тронуло ее участие, я действительно был голоден, но идти к ней стеснялся. Она заметила мою нерешительность.
- Вы не стесняйтесь: мы же солдаты.
Когда мы вошли в хату, освещенную керосиновой коптилкой, Нина сказала:
- Шинель можете повесить сюда, руки помыть вот здесь, сесть сюда. Выполняйте! Дайте хоть раз сержанту покомандовать лейтенантом.
Ее шутливый тон помог мне избавиться от чувства стеснения.
Нина засучила рукава гимнастерки, обнажив округлые руки, и ходила по хате на цыпочках, чтоб не разбудить хозяйку, мирно посапывающую на печи.
Я украдкой наблюдал за Ниной и ловил себя на мысли, что в иных условиях едва ли так просто пришел бы к ней. А здесь и встреча случайная и жизнь наша в условиях таких боев, как говорят, каждый день на волоске.
Нина сказала:
- Я перед вами в долгу, - она проворно нарезала хлеб и придвинула его ко мне, - помните ночь под Житомиром?
- Да нет же - я просто выполнял приказ командира полка и не знал, что вас встречу…
Я быстро поел, оделся.
- К нам в гости наведывайтесь, - сказал я на прощанье и приложил руку к шапке.
Будучи рядом с Ниной, я не находил в ней чего-то особенного. Она казалась мне простой девушкой, озабоченной повседневными своими делами, далекой от романтики.
Но вот она встала, улыбнулась и превратилась в ту, которая и раньше звала меня к себе улыбкой, беззвучным движением губ. Она протянула мне руку. Маленькая рука ее послушно лежала в моей ладони. Так не хотелось ее выпускать. Но рука выскользнула…
- Не сердитесь на меня за шутливый тон. И правда, вы хороший, Перфильев так говорит… - поспешно добавила она. - Как вы без шапки по линии шли во весь рост под огнем? Это очень смело… я хотела бы так.
- Ну что здесь смелого? Вот Перфильев смелый: танк подбил.