- Он - да… Как я хотела бы быть мужчиной… разведчиком, сильным, как Шамрай.
- Лучше не надо! - шутливо сказал я и вышел на улицу. Я шел быстрым шагом в поле, подгоняемый ветром в спину, шел и напевал. Засунув руки в карманы шинели, я обнаружил в них два свертка. В одном лежал хлеб, в другом - мясо. "Шоферу", - сообразил я и запел еще веселее. - Нина, Нина, Нина, Нина! - в этом имени для меня была музыка.
Шофер сидел около костра. Он очень обрадовался моему приходу.
Вскоре Рязанов подвез в канистре бензин и машина тронулась.
Встречали нас Пылаев, Миронычев и Сорокоумов.
- Товарищ лейтенант, - сказал Сорокоумов, - завтра партийно-комсомольский актив нашего полка. Мы с вами приглашены.
- Хорошо, пойдем.
В следующий вечер мы с Сорокоумовым шли к зданию клуба, где должен был собраться актив. Клуб помещался в школе. Оттуда слышались смех и веселый говор, совсем как в мирное время. Только отдаленный гул разрывов напоминал о войне.
- Опять станцию бомбят, - сказал кто-то.
- Бомбят, - отозвался Сорокоумов. - И так каждый день, как по расписанию. Прилетят, отбомбятся, побьют людей, дома пожгут и улетят… сволочи!
Я тоже чувствовал озлобление к врагу. Теперь это чувство не покидало и меня. Припомнились два трупа рыжеволосых летчиков, которые мы с Бильдиным видели по пути на фронт. Тогда у меня на миг возникло что-то похожее на жалость к погибшим… Сейчас я был бесконечно далек от этого.
Народу собралось уже много, хотя до начала собрания оставался еще целый час.
Группа солдат и офицеров - все подстриженные, побритые, посвежевшие за время отдыха - окружила Перфильева. Стройный, по-военному подтянутый, Ефим рассказывал что-то окружавшим его и временами раздавался дружный громкий смех. Басовито хохотал Шамрай.
- Це так и було, як воны излагают. Я цього хрица отодрал от пулемета, поставил на ноги и говорю: "Хоть у нас пленных не бьют, но тебя, стерву, за твой гнилой фанатизм надо трохи". Я его и смазал, а он не сдюжил, залег и не встае… А потом у него трохи прояснилось и вин по-ихнему пытае, де вин. А я кажу: "В социалистичной державе, кажу, не робей, мы еще с тебя людину зробимо. Вставай, кажу, який ты неустойчивый хвизически и политически".
Я постоял, послушал, посмеялся вместе с остальными я пригласил Сорокоумова к шахматному столику.
- Сыграем?
- Можно.
Сорокоумов начал игру двумя конями.
- Итальянская партия, - пояснил он.
Я насторожился: "Кажется, он меня разгромит".
- Любит Перфильев вспоминать веселые истории, - сказал я, старательно обдумывая ход.
- Любит и умеет, - подтвердил Сорокоумов и, немного помолчав, добавил: - Только он всегда старается посмешней рассказать, чем бывало на самом деле. Вообще он серьезный человек и ничего не прибавляет, все как в боях было. Вот он, скажем, вспоминает бой под Пустынкой… Гарде! - построив так называемую вилку конем под ладью и королеву, предупредил Сорокоумов.
- А что за бой был под Пустынкой? - делая вид, что вилка нисколько меня не озадачила, спросил я.
И когда Сорокоумов стал рассказывать, я с удовольствием слушал его, оттягивая минуту полного своего поражения.
- Да, - закуривая и потихоньку пуская дым, начал Сорокоумов. - Перфильева я знал еще младшим политруком, с двумя кубиками в петлицах. Это в начале войны было, дивизию нашу только сформировали, дали ей номер - "два", так до сих пор с этим номером воюем. Так вот Перфильев был тогда политруком роты, состояла она из балтийцев. Видите, он хотя роста и высокого, но среди балтийцев казался маленьким: во, дяди были, под потолок. "Мы из Кронштадта", - любили говорить. Подымались в атаку - пели "Интернационал". И весь полк подхватывал. Помню, бегут матросы с автоматами вперед, только тельняшки пестрят. Но эти бои были, как говорят, местного значения… А фронт отходил. Закрепились мы под селом Пустынкой. Немец рвался вперед, да не мог уж: и техникой мы поокрепли, и владеть ею научились получше, и опытнее стали. Но все же приходилось туго. Это вот Перфильева сейчас послушать - смешно. Только удивляешься, когда он успел тогда все рассмотреть: как фрицы на корточках прыгали, шмутки теряли и бога звали на помощь. Но до этого очень трудно приходилось. Пустынку хорошо укрепил противник. Сидел этот пункт на шоссе, как очки на носу. Семь раз ходил наш полк в лобовую атаку, будь она неладна. Давно поредели матросские роты. Я тогда стрелком был. Пришлось хлебнуть на передовой. На Перфильева поглядишь - диву даешься: кремень - не человек. В бою всегда впереди, с солдатами, и вроде с каждым успеет поговорить. Мы с боем тогда проползли метров триста под огнем, а Перфильев километры оползал. Он и в траншеях не отдыхал. Ходил от бойца к бойцу, предупреждал: немец в контратаку собирается… И взяло меня удивление: какой крепости человек. Я как-то спросил его попросту: "Младший политрук, где ты силы для боев берешь?" А он отвечает: "Партия дает". Крепко запали мне его слова в память. Вскоре я и сам в партию вступил. Рекомендацию Перфильев дал. Многих в полку он рекомендовал. Он всегда в боевых порядках, видит, кто коммунистом быть достоин.
Немного помолчав, мой партнер спросил:
- Ну что, доиграем?
- Зачем… Мой проигрыш, - сознался я в своем поражении.
Перед началом собрания был избран президиум из лучших людей батальона: капитан Оверчук, Шамрай, Перфильев, старший лейтенант Бильдин вместе с парторгом своей роты.
Встал Перфильев и попросил почтить память погибших в последних боях. Потом он сказал:
- В недавних боях мы задержали немцев, не дали им стратегического простора, помогли командованию фронта создать сильный заслон, и в этом есть заслуга всех присутствующих здесь. Сегодня получено радостное сообщение: под Шполой и Звенигородкой окружена группировка немцев, в ней больше десяти дивизий.
- Ура-а! - закричали с мест.
Когда "ура" стихло, Перфильев закончил:
- В новых боях, надеемся, коммунисты и комсомольцы поведут за собой наших славных солдат.
Начались выступления.
Первым говорил Бильдин, трогая свою бородку сухим кулаком:
- Скоро слово предоставим пулеметам, управлять которыми будут обученные на формировке пулеметчики. Заверяю вас, они не подведут.
Потом слово взял Сорокоумов:
- Боевые товарищи! Партия была и есть в авангарде всех начинаний и дел нашего народа. В труде она ведет и в боях. Мы, коммунисты, всегда должны это помнить. Заверяю вас от имени связистов нашего взвода, что мы обеспечим вам управление в бою, а где нужно - и огнем поможем. В этот раз и связь мы давали, и пехоту огнем от танков отсекали, и танки поджигали.
Сорокоумову долго, дольше чем он говорил, аплодировали. Он стоял на сцене и водил смущенно рукой по высокому лбу с залысинами.
- Ну вот и все, кажется, что я хотел сказать, - в общем не подведем.
Закрывая собрание, Перфильев сказал:
- До встречи в боях!
Я видел, как он обвел всех взглядом пожившего человека. В эту минуту не верилось, что ему всего двадцать четыре года.
* * *
Полк готовился к новому походу.
Занимаясь с солдатами в поле, я видел, как автомашины привозили только что полученные новенькие пушки, свежевыкрашенные в зеленый цвет, - полковые короткоствольные и дивизионные, с длинными стволами. Обозники подбрасывали боепитание.
В один из дней полк был поднят по боевой тревоге. Начался марш в район Корсунь-Шевченковского. Мой взвод шел за повозкой Рязанова. Погода стояла слякотная, поля пестрели белым и черным, падал липкий снег. Сотни ног месили густую тягучую грязь.
Я шагал, сдвинув на взмокший затылок шапку. Кирзовые сапоги промокли и терли ноги. Ватные куртка и брюки набухли, отяжелели, а револьвер, болтаясь на ремне в парусиновой кобуре, пребольно колотил по боку.
Обозы то и дело застревали. Лошади надрывались, волоча нагруженные повозки. Солдаты толкали подводы, вытаскивали их из ухабов, крыли на чем свет стоит погоду.
Когда выехали на более твердую дорогу, Рязанов сказал мне:
- В наших краях такого нет. У нас лучше. Зима так зима. А здесь не разбери-бери. Тоже мне климат!..
- На войне, милый, везде плохо, - возразил я. - Хоть и в Крыму воюй…
На взмыленном коне подъехал Перфильев. Он слез и повел коня в поводу.
- Ну, лейтенант, - сказал он тихо, - важную задачу решать идем. Немцам под Корсунью устроим второй Сталинград.
У Перфильева под глазами синие тени и на гладковыбритых скулах желтизна.
"Устал ты, Ефим", - подумал я. И в то же время меня кольнула его официальность. Что, он имя мое забыл?
"Все же чин обязывает, - с иронией подумал я. - Что ж, будем официальны".
- Наверное, не спал, товарищ майор?
- Почти что. А ты устал? - в свою очередь спросил он.
- Нет.
- Садись на лошадь. А то мне в седле дремлется… Сон надо разогнать, солдат подбодрить. Садись, отдохни, взмок весь.
- Нет, товарищ майор. И у меня солдаты есть.
Перфильев нехотя взобрался в седло и вдруг наметом умчался по полю в голову колонны.
К вечеру остановились в маленьком селе, близ города Белая Церковь. Село носило следы недавних боев. Кругом разбитые снарядами хаты, свежие воронки, трупы лошадей в кюветах.
Привал предполагался обычный, шестичасовой. Я отдал распоряжение ННСам навести линии в батальоны и, когда связь появилась, зашел в хату, где сидели командиры взводов, просушивая портянки перед ночью. Лейтенант-радист, опустив портянки на пол, сидя дремал перед огнем.
Я сбросил промокшие насквозь сапоги и улегся спать на солому, набросанную на полу. Что может быть приятней для усталого солдата! В это время проснулся лейтенант-радист, поднял портянки и снова задремал. Когда голова его, отягощенная сном, падала на грудь, он спохватывался, тусклым взглядом осматривался по сторонам и в его добрых глазах возникал вопрос:
"Когда же это кончится?"
- Ложись спать, а портянки на скамейке раскинь, - предложил я.
- Нет, - сонно ответил радист, - сейчас в Белую Церковь поеду, там у меня тетка и сестренка… не знаю, живы ли.
Вскоре он уехал. Я спал до подъема. Стоянка по приказу командования продлилась до вечера.
Ночью подходили к Белой Церкви. Слышно было, что город бомбят. В ответ били наши зенитки.
Около города к нам подъехал верхом лейтенант-радист. Он побывал в Белой Церкви. Поравнявшись со мной, слез с лошади.
- Тетю убили… Сестренка одна осталась… - сказал и замолчал, скрипнув зубами. Чувствовалось, он не хотел утешений, и я, поняв это, просто молча протянул ему папироску. Радист взял ее и жадно начал курить.
Переход от Белой Церкви показался мне бесконечным; моросил мелкий дождь, грязь по колено. Шинель набухла и давила плечи.
На одном из коротких привалов ко мне подошел Бильдин.
- Что ты здесь стоишь?
- Сесть негде: мокро везде.
- Пойдем под навесик, там суше.
Привал был на хуторе, от которого остался длинный кирпичный остов сарая. В одном углу солдаты на скорую руку сделали соломенный навес, жались под ним. А возле сарая, на слякотной дороге, раскинулся обоз, уходя далеко в туманное марево. Ездовые, завернувшись в плащ-палатки, сидели на передках, и над ними курился жидкий табачный дым.
Мы с Бильдиным сели у стены сарая на снег, и он стал рассказывать о своей роте:
- У меня не солдаты, а золото. Представь, тащат "максимы" по такой грязи и только одно от них слышу: "Ничего, до боя дотянем".
Как водится в таких случаях, я похвалил своих.
Марш продолжался. Из строя выбывало все больше и больше лошадей. Артиллерия отставала.
Оверчук мобилизовал волов и на них тянул батальонные противотанковые пушки сорокапятки.
Комдив Деденко, проезжая на "виллисе", увидел Оверчука. Тот ехал на горячей гнедой кобылице вдоль колонны, подбадривая отстающих.
- За волов - молодец комбат! - крикнул ему Деденко. А подполковник Воробьев, ехавший вместе с Деденко, остановил машину, слез и пошел пешком с солдатами:
- Ничего, сегодня придем. Цель близка.
Глава пятая
Корсунь-шевченковскую группировку противника наши войска окружили после удачных боев в районе Звенигородки. Десять дивизий немцев были сжаты в сомкнувшемся кольце.
Наша дивизия находилась в резерве фронта. Она в зависимости от быстро менявшейся обстановки переводила вдоль передовой на угрожаемые направления, вставала в глубоко эшелонированную оборону, закапывалась в землю.
Тринадцатого февраля под вечер полк Ефремова остановился на ночлег в селе Комаривка. Полковая разведка связалась с частями первого эшелона. Все было благополучно. Дивизия сосредоточилась во втором эшелоне внутреннего обода кольца.
Первый эшелон штаба армии разместился неподалеку от Комаривки, в Журженцах. Для охраны этого пункта фронтом на запад окопался выделенный из полка Ефремова третий батальон. Он был в оперативном подчинении армии, однако связь с этим батальоном непременно нужна была и Ефремову.
Для сокращения линии Китов договорился с начальником связи дивизии дать линию в батальон от дивизионного коммутатора.
Мы выехали на повозке прокладывать эту линию.
Разыскав дивизионную ЦТС, я вошел туда, оставив повозку у ворот.
Дежурила Нина. Приветливо улыбаясь, она поглядела на меня, но я, озабоченный предстоящей задачей, спросил:
- Куда подать конец линии? Тянем в Журженцы.
- Пойдемте, я покажу. - Она набросила на плечи телогрейку и вышла в сени. Я за ней.
- Вот сюда, - сказала она, открывая кладовочку.
Повернув голову, девушка посмотрела на меня долгим, как мне показалось, вопрошающим взглядом, но сказала обыденные слова:
- Провод привяжете у окна. Придут линейщики - подключат.
Солдаты разматывали катушку, закрепляли линию, маскировали ее, а я шел впереди, давая им направление. Нужно было торопиться: приближались сумерки, да и Китов наказывал управиться побыстрее.
Очевидно, в этом месте нам предстояло воевать.
Я шел, стараясь думать о предстоящих боях, а мысли непроизвольно уносили меня обратно к Нине. "Увалень, - ругал я себя, - не умеешь ей и слова сказать". Я хотел видеть ее постоянно, а увидев, точно замыкался в какую-то скорлупу.
Я был недоволен собой. Последнее время чувствовал постоянную раздражительность. Набежало невесть с чего какое-то облачко на мои отношения с Перфильевым. Я шел, ругая себя за это.
Подходили к Журженцам. Летом село, вероятно, было окутано кружевом зелени и сквозь нее поблескивала золоченая маковка церкви. Сейчас же голые ветви деревьев уныло качались на ветру. На эти ветви солдаты забрасывали специальной палкой с рогулькой на конце подвесной кабель.
- Как можно выше, - наставлял я, - чтобы машины не сорвали.
- Не сорвут, - успокаивал меня Сорокоумов, - хоть танк с антенной пройдет…
КП батальона нашли на южной окраине. Комбат Каверзин, которого мы обслуживали связью, брился в хате. Я спросил, куда поставить телефонный аппарат.
- А вот сюда, - показал комбат на табуретку около кровати, - чтоб и днем, значит, и ночью при управлении.
Каверзин смугл, высок, сухощав. Он недавно вышел из госпиталя - "ремонтировался по пятому разу".
Подключив к клемме телефона линию, я позвонил. С ЦТС дивизии ответила Нина. Я сразу узнал ее голос. Мне захотелось искупить свою вину.
- Нина, милая! - сказал я в телефонную трубку.
- Кто вам дал право на такую фамильярность? - неприязненно спросила Нина.
- Извините, - сказал я. - Я не думал… Я случайно…
Я не понимал, почему Нина на этот раз разговаривает со мной так холодно. Не потому ли, что в последнюю нашу встречу я сам так разговаривал с нею?
- Надеюсь, в последний раз? - все тем же тоном спросила она.
- В первый и последний, - не столько ей, сколько себе сказал я. Меня соединили с Китовым. Я доложил:
- Нахожусь на месте.
- Быстрей назад! - приказал Китов.
- Значит, опять повоюем? - на прощанье спросил я Каверзина.
- Да, - ответил тот, соскребая бритвой со щеки жесткий волос.
В Комаривку мы возвращались ночью.
Еще не доходя до деревни, увидели, как нам казалось близкие, вспышки ракет и услышали отчетливый перестук автоматов. Но на полковой ЦТС царил покой.
Я сказал дежурному телефонисту:
- Очень близко стреляют.
- Близко? Километров пятнадцать, ночью далеко слышно, - снисходительно улыбнулся он и поправил прикрепленную бечевкой к уху телефонную трубку.
Кроме дежурного, все отдыхали вповалку на полу.
Даже дивизионный телефонист, человек богатырского сложения, уложив большую голову на руку и прислонясь к телефону, сладко всхрапывал.