Скакал… Скачка, конкур и кросс разом. В Ливерпуле на Большой Национальный приз в стипль-чезе стартует до сорока всадников, а к финишу приходит иногда только четвертая часть. Стена из бревен, а под ней ров, широкий и глубокий настолько, что лошади, туда упавшие, так с головой и скрываются. Одни в прыжке летят через стену, другие карабкаются из ямы или же валяются вверх ногами поблизости. Этот стипль-чез я, к счастью, видел только на картинке. В Ливерпуль ездил падать один Прахов.
Мальчику я сказал:
- Знаешь, у меня таких, как ты, двое уже растут. И я теперь каждый раз, когда в седло сажусь, все больше о них думаю. Стипль-чезы не для семейных.
Но почему-то после этого ответа малыш отвернулся и о стипль-чезах больше расспрашивать не стал. "Пусть их, стипль-чезы, Прахов скачет", - думал я между тем про себя.
Перед нами на пути был дом, двухэтажный и с надписью "Сельмаг". Навстречу нам выбежал человек, будто он нас поджидал и издалека завидел. Размахивая руками, он горячился:
- Нет, вы мне скажите, кого там, внизу, на земле, должен я за ноги подвесить!
- Вы видите? - еще горячее воскликнул он, когда мы вошли в его магазин и оглядели полки.
По одну стену висели хомуты, уздечки, платья, а по другую - в продуктовом отделе - лежала ветчинно-рубленая колбаса и стояла тушенка, тушенка, паштет, гречневая каша, консервированная с…
- Видите? - указал продавец, как трагик, на продуктовый отдел.
- А что такого? Колбаса, паштет, каша с…
- Нет, вы смотрите лучше, с чем каша? Что за колбаса?
- Да что вы меня экзаменуете?
- А то, что все это сплошная свинина! - и некоторое время у человека этого больше просто не было слов.
Потом он пришел в себя и продолжил:
- Вот вы мне и скажите, кого я должен за ноги подвесить? Ведь это в насмешку просто - прислать свинины сюда, где чтут обычай предков и сам исполком есть свинины не станет!
- Ну так и не станет…
- А вы будете свинину есть?
- Мне нельзя, но…
- Ага! - не дал уж и слова сказать продавец.
- Я - жокей!
- На лице у вас написано, кто вы такой, уже не рассказывайте.
- Я - Насибов.
- Так и я вам сразу сказал - Насимов.
- Н-а-с-и-б-о-в, - произнес я наконец так, будто это не я вовсе говорил, а выкрикивали мое имя после победы в Большом Призе, иначе, видно, до этих людей, которые живут так высоко, и не докричишься.
- Правильно! - подхватил продавец. - Это у вас на лице и написано. И вы тоже как миленький свинины употреблять не станете. И про жокеев всяких мне не рассказывайте. Вы лучше мне скажите, как план выполнять, когда некому товар потреблять? Вам свинину нельзя, ему нельзя, - оглянулся он на моего меньшого спутника и спохватился: - Э-э, нет, ему вот свинину можно! Сколько же вам сделать?
Чтобы уж поддержать высокогорную коммерцию, мы запаслись свиным паштетом.
- Берите больше! - советовал продавец. - Выше вы уж ничего нигде не возьмете.
- Положить некуда, - объяснил мальчик, - у нас ни сум, ни тороков нет. Седла спортивные!
- А хомуты вам не требуются?
- Нет, мы - скакуны, - гордо ответил карапуз.
- А и правда, - скользнул продавец взглядом по нашим лошадям. - Вот тоже, навезли хомутов, а кому они нужны, когда тут веками в хомуте никто не ездил! Кушай, сынок, на здоровье, расти большой…
- Особо расти мне не следует, - сурово отвечал мальчик. - Трудно вес будет держать.
- Что ты говоришь? - продавец изумился, но видно, только из вежливости, потому что голова его была слишком занята вопросами: "Кого за ноги подвесить?" и "Как план выполнить?" А мы, это он сразу понял, серьезного вспомоществования оказать ему не были способны.
Мы двинулись дальше. Орел в вышине не шевелился. "Насибов!" - думал я. Вот мне, жокею, приходится отвечать, отчего одна свинина, и самому спрашивать, где доктор. Зачем это все, когда мое дело - хлыст, уздечка, понимание пейса?.. Но Драгоманов прав: в нашем конном деле крюк далекий сделать надо, чтобы к финишу первым прийти или хотя бы с местом остаться. Нужна ведь лошадь, а лошадь такую найти - это…
- Стой! - сделал я знак мальчику и указал вперед.
Мы нагоняли повозку, запряженную волами. А сидел в повозке человек, которого я сразу же, пусть и со спины, узнал.
- Тихо! Разыграем его сейчас.
Человек трясся в обнимку с транзистором, который говорил ему: "…перед сном. Полезно также обтирание холодной водой и далекие прогулки. Людям пожилого возраста следует…" Как, собственно, его разыграть, я еще не сообразил. Пожалуй, подкрасться сзади и крикнуть что-нибудь оригинальное, как кричу я обычно в повороте конюхам. Голос транзистора вперемежку с тарахтением колес и скрипом ярма, кажется, вполне заглушал наши копыта. Но человек тоже, верно, спиной чувствовал наше приближение и обернулся. И вместо розыгрыша я крикнул:
- Артемыч!
- Мастерам! - отозвался он, и сразу видно было обращение искушенного лошадника.
Это был знаменитый табунщик, Герой Труда, бригадир, в литературе не раз описанный.
- Лапшу вот ребятам везу, - объяснил он, почему тащится на волах, а не гарцует на своем Абреке, не менее знаменитом, чем его хозяин.
- А мы ведь к тебе в табун едем.
- Слушай, - обратился он ко мне, - программки у тебя нет?
И опять сказался истинный конник. Ну, конечно, есть! Чем еще доставить удовольствие настоящему коннику, как не старой программой скачек, "отмеченной", то есть с указанием результатов, мест, резвости и со всякими прочими существенными пометами на полях. "Резво приняли", "Тупо ехал", "Просидел", "Хорошо вырвал", "Встал в обрез" - и этого достаточно, чтобы перед взором знатока встала сверкающая картина большого скакового дня. Копыта прозвучат у него в памяти, и шелест страниц, уже пожелтевших, донесет до него шум трибун. Такие программы, несколько штук, припасены были у меня еще с осени. Одну я отдал Шкурату: пусть себе составляет свои протоколы! И вот еще одна пригодилась, перейдя в достойные руки. Артемыч спрятал тоненькую брошюрку на груди, предвкушая разбор программы и разговор по охоте.
В табуне мы были к вечеру. Уже стемнело. Гор нельзя было видеть, но зато были звезды. Ослепительное небо нависло над нами. Вот где осознавалась высота! Шумела река, рядом вздыхал верблюд, положенный на ночь у табунщицкого домика со связанными коленками. Лошади, как и горы, были скрыты где-то во тьме.
- Ну-ну, - и Артемыч, засветив фонарь, уселся в домике за стол с программой.
Он надел очки, но глядел в программу почему-то поверх очков, повисших на кончике его носа.
- А Михалыч все еще скачет! - усмотрел он в пятой скачке.
- Скачет, чтоб его…
- Что вы с ним, не того?
- Мы с ним Фордхэм и Арчер.
- Понима-аю, - произнес старый табунщик, постепенно постигая самые свежие страсти, кипевшие в нашем мире, и заражаясь ими.
- А что, Коля, - обратился он вдруг ко мне, достаточно начитавшись программы, - есть сейчас жокеи?
- Ты же видишь: мастер-жокей, мастер-жокей, жокей первой категории.
- Но ты понимаешь, что я-то не об этом тебя спрашиваю?
- Мне отвечать трудно: сейчас я сам жокеем считаюсь…
- Ну вот я тебя и спрашиваю, устоял бы ты против Головкина?
- Это, я тебе скажу, ваш стариковский разговор: "Ах, если бы из-под земли поднять да на прежних лошадей посадить, где бы они, нынешние, были!"
- А что ты на это скажешь?
- Трудно сравнивать.
- Хорошо, тогда я тебе скажу. У меня это ведь все перед глазами, как сейчас… Головкина, правда, я не застал, да и в столицах я тогда не был, но Чабана, особенно по Ростову, помню.
- В том-то и дело, что ты говоришь - "как сейчас", а на самом деле это было сто лет назад!
- Хорошо, дорожки другие, повороты иначе заложены, поля (количество участвующих в скачке) изменились - это не сравнишь. Но чувство, чувство-то у меня в памяти осталось. И знаешь, что я чувствовал, когда на Чабана смотрел? У меня коленки дрожали, у меня слезы наворачивались, я одно только думал: "Вот это жокей!" Понимаешь, он жокей, а я нет - вот что я понимал. А ведь и я мог в Деркуль пойти и диплом получить. Но я понимал, что жокей - это Чабан, а я не Чабан! И все! Тогда ведь никаких таких "категорий" в программке не указывалось, и "мастеров" не было. Одно писали: "Жокей". И все понимали, что написано: "жокей Чабан" или "жокей Дудак", и это значит, я не жокей, ты не жокей, никто из нас не жокей, кроме него одного!
- Разве бездарных жокеев тогда не было?
- Да я тебе не об том говорю! Я говорю тебе, как на жокея смотрели. Не каждый может жокеем быть! - вот что хорошо понимали. Словом, знали место свое. Конюх ты и будь конюх, я вот табунщик и как есть табунщик. А уж если жокей… Ты понимаешь, не в том дело, классный или бездарность, а в том, что жокей есть жокей, а не вчерашний конюх, сегодня получивший звание жокея. А вот он, - указал он на мальчика, у которого глаза уже слипались, - он наверняка мечтает жокеем-чемпионом сделаться!
- Мальчишки всегда мечтают.
- А я не мечтал? - говорил Артемыч. - Я трепетал, а не то что мечтал! Я же говорю тебе - плакал… Помню, привели мы весной молодняк в Ростов. Я конюшенным мальчиком был у Рогожина. Кстати, жокей очень средний, просто посредственный, скажу тебе, жокей, но даже и у него - за счет отражения лучей таких светил, как Чабан, Дудак или Шемарыкин, - было в езде что-то такое, чего и у тебя нет, и вообще уже, может быть, ни у кого больше не будет. Жокейство какое-то заправское было - это уж точно. Так вот, выезжаю я утром Элеонору от Элеватора шагать после скачки - она тогда на Большой Кобылий второй осталась за Опекуншей - и смотрю, Чабан галоп Хризалиту делает. Мимо меня он тогда проехал. Взглянул я, как он сидит, нет, как смотрится в седле, и у меня слезы навернулись. Нельзя было сказать, сидит он, стоит на стременах, держит ли повод, - он, одно слово, жокей. Зрелище было - вот что я тебе скажу. И я заплакал. Мне и радостно, что я вижу такое чудо, и тяжко как-то, что мне того же не дано. А был бы на моем месте вот этот, - опять указал он на мальчика, - уж он бы просто подумал: "Вырасту, выучусь и вот так же поеду!" А ведь все можно - и вырасти, и выучиться, кроме одного - быть жокеем!
- Что ж, Артемыч, я сам тебе скажу, что и мне хотелось бы остаться образцом. Но нет, время идет, и каждое поколение езду понимает по-своему. Я свою цель вижу в том, чтобы как можно дольше оставаться Насибовым, тем, которого считают Насибовым. А то, знаешь, один мой знакомый, жокей-американец, хорошо сказал: после того как тебя начинают считать лучшим, на самом деле далеко не всегда едешь лучше всех. Так вот я не хотел бы себя обманывать и других…
- А ты говоришь - первая категория, ездоки, мастера… Ведь все эти категории говорят о чем? Что сегодня ты ездок, завтра тебе категория, послезавтра неизбежно мастер. А должны быть в голове у людей только две категории: жокей ты или нет.
- А я спортсмен, стипль-чезы буду скакать! - вдруг очнулся мальчик.
- Спать тебе пора, - ответил старый табунщик, - да и нам время.
Мы с малышом улеглись на нары вместе с отдыхавшей сменой табунщиков. Артемыч же надел бурку и пожелал нам спокойной ночи.
- Я пойду возле барашков прилягу. Барашки у меня там в кутке, свои барашки, табунщицкие. Так я возле них сплю. Волков пугаю!
И он вышел из вагончика под звездное небо.
- Юсуф, - слышно было даже с дыханьем его, как он позвал дежурного табунщика.
Юсуф отозвался, и они поговорили о том, как ходит в ночи табун. Подумать можно было, будто они встретились друг с другом на тропе, рядом с домиком. На самом же деле табун, насколько я понимаю, ходил возле самого утеса Хасаут, где-то в вышине.
И мы с мальчиком провалились в бездну.
5
- Я и самого Сирокко помню, когда его сюда, в имение к Мантышевым, привезли, - говорил Артемыч наутро, когда мы поймали коней, поседлали и поехали наверх, в табун.
- А последний сын его, тот, что в Пруссию угнали, так с тем я прощался. Когда призвали меня, я домой заглянул и - на конюшню. Чувствую, что жеребца вижу в последний раз. За себя у меня страха не было, а вот его, подсказывает мне что-то, больше уж не увижу. И как сейчас помню. Солнышко светило, лучи через коридор по конюшне. Думаю, такого солнышка уж не будет. Зашел к жеребцу. С лошадьми прощаться осторожнее надо. Ударить может. Лошади разлуку сильно чувствуют. Расстроится и - ударит! Но я ничего особенного ему не показал. Заглянул в кормушку. "Проел?" Он смотрит. И я пошел. Ну-ну, - крикнул табунщик на своего бывалого Абрека, из-под копыт которого сорвался в пропасть камень, - дороги не разбираешь!
Мы поднимались на последнее плато.
- Да, - говорил Артемыч, - вся эта линия ушла у нас в матки. Жеребец нужен… Значит, вам с Драгомановым поручили жеребца такого купить?
- Раньше жеребят продать надо, а потом уж жеребца покупать. И какого жеребца? Сколько советчиков, сколько мнений… Покупать ли прежде всего родословную или же скаковой класс?
Вместо ответа Артемыч вдруг взмахнул плеткой.
- Гляди!
Горы. Кони ступали по краю утеса, подымавшегося над миром. Сказать "долина" или "пропасть" о том, что открывалось внизу, было невозможно.
Жеребята, с полгода как отнятые от матерей, скрывались где-то внизу, за уступами Хасаута. В ответ на посвист Артемыча табунщики, тоже в облаках висевшие, стали поднимать лошадей на плато, и одна за другой по над краем утеса возникали морды и гривы.
И мы погнали табун.
Что тут сделалось с мальчиком! Он улюлюкал и визжал, будто скакал тридцать стипль-чезов. Мы все, впрочем, сделались немного детьми - в полете на фоне гор, в седле, следом за полыхнувшим табуном.
Но тут случилась неприятность, нарушившая скачку-мечту.
Мы врезались в отару овец. Или отара в табун врезалась, как уж это получилось, что теперь говорить. Перемахнули мы через небольшой уступчик, а там овцы, которых быть в этом месте не должно. И началась молотилка! Овцы перемешались с лошадьми. Овцам бы разбежаться куда глаза глядят, и не было бы ничего особенного, однако эти косые, известно, куда одна пошла, туда и все, хотя бы и в огонь.
В огне и лошади, надо признать, ведут себя неразумно. Тогда в Америке на ипподроме Лорел близ Балтиморы начался пожар: страшно вспомнить! Лошадь ищет спасения в конюшне. Ее из огня не выгонишь. Так, целыми конюшнями, и гибнут. К счастью, в Балтиморе пожар начался не с нашей стороны. Но мы, конечно, туда на подмогу побежали. Первым, прежде чем прибыли пожарные, в огонь пошел Паша Боровой. Ему кричат: "Куда?!" Говорят: "Зачем?! Пожарные приедут, и, кроме того, лошади застрахованы, за все заплачено будет". - "Ох уж эти русские!" А тут говорят: "А почему, вы думаете, они и войну выиграли…" Паша добрался до одной кобылы, мексиканской, а у нее недоуздка нет. Полагается, чтобы лошадь стояла в деннике в недоуздке - на случай пожара. А иначе как ее выведешь? Паша вскочил верхом и как дьявол выскочил из адского пламени. Потом он же помогал эту кобылу на самолет грузить. Не идет по трапу, и все. С ней двое мальчишек-конюхов. Те просто плачут. Паша опять на нее сел и до половины въехал. Встала на пороге - и ни с места. Пришлось ноги ей руками переставлять. Еле втиснули. Мальчишки счастливы. Публика окружающая Пашке - аплодисменты. Фурор! А он еще на крыле самолета "Яблочко" сплясал.
Против огня и лошади беззащитны, вообще же против опасности они действуют решительно. Но ведь им не объяснишь, что овцы - это ничего страшного. А лошади промеж себя в табуне посторонних не терпят. Вот и началось! Овцы, будто бы спасаясь, в кучу стараются сбиться - это посреди табуна. А лошади… лошади и корову, и собаку, да волка целым табуном забьют.
Жалобное блеяние, конский храп, крики табунщиков и перепуганных чабанов, смешавшись, поломали сиявшую кругом картину. Когда же мы все-таки протолкнули табун вперед и отара своим чередом собралась, то на роковом месте остались жертвы нелепого столкновения: пара барашков, получивших копыто в лоб. Над ними стояли верхами мы все - съехавшиеся табунщики и пешие чабаны. Но особенного расстройства на лицах я не заметил.
- За нас работу кто-то выполнил, - произнес один из табунщиков.
Артемыч пояснил мне: сегодня, оказывается, праздник, конец стрижки, и по такому случаю будет прямо здесь, в горах, сабантуй. "Разрешено было барашков зарезать, но вот видишь, как получилось", - сказал Артемыч. "И барашки подходящие, как по заказу", - заметили табунщики.
Жеребят мы гнали к "расколу". Это загон, на одном конце которого широкие ворота, а на другом узкое горло; калитка в одну лошадь и клетка, куда лошадь загоняют и запирают, чтобы осмотреть ее, обмерить, подковать, подлечить и пр. Нам же требовалось отобрать жеребят на экспорт, в Англию. Ковбои для тех же целей вместо "раскола" пускают в ход лассо и веревки. Они "откалывают" лошадь от табуна, отгоняют ее в сторону, заарканивают, валят на землю, вяжут и ставят тавро. Ну, у каждого народа свой подход к лошадям.
Над расколом встало облако пыли. Теперь жеребята, словно овцы, сбивались в кучу, старались держаться один за другого. С ними что-то сделать хотят, а что именно, им было пока неизвестно, и поэтому очень было им боязно. В табуне лошади ходят группами в три-четыре головы, а еще чаще по две. Их связывает дружба, основанная на симпатии, а также на взаимопомощи в исполнении разных мелких услуг. Спину же, например, хорошо, когда тебе почешут, или гриву разберут. "Вон-вон, гнедого того со звездой захватывай!" - кричали мы, но следом за гнедым как привязанный носился рыжий, нам, на экспорт, вовсе не подходящий. Сколько в самом деле нужно было расколоть сердечных уз, сколько нарушить дружб и привязанностей, чтобы отобрать подходящий молодняк. "У-у!" - подвывали табунщики, прыгая на месте и размахивая руками. Уж навылись и напрыгались мы с утра довольно и поэтому за праздничный стол усаживались с глубоким чувством исполненного долга.
И те несчастные, павшие на заре, были высыпаны как из рога изобилия из чана дымящимися кусками прямо на дощатый струганый стол. В чашках стояли крутой бульон и айран - бодрящий напиток предков из кислого молока. Хмельного Магомет не любил, как не признавал он и свинины. Мальчик из-за стола был едва виден, и, кроме того, в руках у него была баранья лопатка величиной чуть не с его голову. Я тоже, перекатывая в пальцах обжигающий кусок, охлаждал его пыл айраном. Один за другим подъезжали чабаны и табунщики. Кто пешком или на попутной машине, большинство же верхами, они, оставляя лошадей у коновязи, садились к общему столу.