Людей все прибавлялось, так что вместить всех не мог уже никакой стол. Однако не за угощением шли эти люди. "Скачка будет! Скачка!" - проговорил один старик, едва взобравшийся на плато. Отовсюду, будто по сигналу, шли люди. Никаких объявлений, никакой такой "рекламы" - в горах и так все знают каждый шаг друг друга. А тут: "Скачка!" Со всех концов спешил к расколу народ. Ползли старики и младенцы. Скрипели арбы с волами. Гарцевали всадники. Посмотрели бы вы на эти лица, это движение людей, подчиненных властному зову: "Скачка!"
Вот конный спорт. Не говорю - выше, лучше, увлекательнее, полезнее или хотя бы древнее других он видов спорта. А только спрашиваю: "Любой другой вид спорта способен ли вызвать у человека все те чувства, как это: "Скачка будет! Скачка!"" Не одно только чувство соревнования или спортивный азарт, а все. Тем ведь и дорого, что все разом, чем жили и живут эти люди: чувство родины, чувство своего дома, своего дела и - спорта.
Скачку я почти не смотрел - подумаешь, три калеки! По стуку копыт я понимал: "До чего же тихо едут". Но главное, смотрел я на лица и думал: "Ищут где-то там ковбоев…" За столом все больше становилось людей. Подошел в широкополой шляпе худощавый темнолицый человек и вместо "Здравствуйте" пропел. Он песней как бы обратился к столу с вопросом. А стол сразу, будто ждал вопроса, хором ответил. Снова пропел на местном наречии ковбой, то есть табунщик, хотел я сказать, спрашивая все настойчивее.
Я оглянулся на мальчика, чтобы посмотреть, как понимает он песню и вообще все, что вокруг себя видит. Но стриженая голова лежала на руках, на столе, рядом с бараньей лопаткой, сильно покусанной и все-таки далеко не приконченной.
Снились мальчику, должно быть, ковбои и Большой Ливерпульский стипль-чез, который он выигрывает - один, оторванно, в руках.
6
- Ну, приходи на тренерскую, - сказал я на прощание своему спутнику, - на прикидку посажу!
Сознательная жизнь скаковой лошади начинается рано, с малых лет. "Жеребенок воспитывается уже в брюхе матери", - так говорят коневоды о судьбе кровной лошади. Полудикие или же простые лошади гуляют недорослями, хомут, седло они, как диковину, видят уже здоровыми молодцами, заездка таких лошадей дело грубое, их и называют "обломами". Но конь, чья судьба еще до рождения расчислена по племенным книгам, не делает как-нибудь ни одного шага. В самом деле, когда жеребенок еще в утробе, кобылам, которые на сносях, устраивают специальные прогулки. Жеребенка ждут, его стремятся предвидеть, угадать, какой же он будет. А некоторые знатоки-конники с особенным чутьем поистине знают все заведомо - и масть, и приметы, и сложение. Стоит новорожденному показать какой-нибудь норов, в чем-то проявить свой характер, они сразу скажут: "Весь в отца!" Или: "Приплод этой линии всегда был подуздоват". И начинается вокруг жеребенка священнодействие, которое поначалу состоит лишь в уходе и наблюдении, но недолго малыш ходит баловнем. Очень скоро надевают ему недоуздок, затем уздечку, а едва только исполнится ему полтора года, узнает он, что такое седло. Детство лошадиное кончается, наступает юность, и она не затягивается, ведь с двух лет лошадь на ипподроме, а в три-четыре года должна быть готова к решающим испытаниям, крупнейшим призам.
- Приходи прямо к четырем, - велел я мальчику.
И с рассветом был он на конюшне. Он как раз годился во всадники одному молоденькому жеребенку.
- Осаживает, - предупредил меня насчет этого жеребейка конюх.
Осаживает, то есть вдруг начинает пятиться, значит, десны болят, и конь боится взять удила.
- Работай поводом мягче, - велел я новому жокею.
Сидели на лошадях одни мальчишки. Весна в воздухе. Сколько электричества играло в каждом мускуле у коней и ездоков!
- Не гнать! - сказал я поэтому с особенной строгостью. - Ехать ровно и по дистанции не резаться. Выпустите вовсю только концом.
Копыта грохнули, и стайка понеслась. Когда облако пыли от них отстало, сделалось видно, что тренерский наказ не совсем выполняется. Тот, кому следовало вести скачку, прозевал старт и застрял где-то в середине и теперь, стараясь выбраться вперед, высылал свою лошадь с лишним пылом.
- Безрукий парень! - заметил бывалый конюх.
Первым оказался малыш. Ему приходилось нелегко, потому что жеребенок его не хотел брать повода и кидался из стороны в сторону - следом за лошадьми он шел бы ровно. Наконец намеченный мной лидер выбрался в голову скачки. Но тут жеребенок под малышом прыгнул в сторону, помешал шедшему за ним "лидеру", малый на нем закричал, малыш от неожиданности дернул поводом и… "Осаживает!" - закричал конюх и, видно, зная, как уж этот проклятый жеребенок осаживает, бросился ему наперерез. Мы взяли этого стервеца в бичи, чтобы заставить его двигаться вперед. Но у малыша, сидевшего в седле, не хватало опыта, уменья, и он, чем упорнее кружился жеребенок на месте, тем сильнее дергал поводом.
- Повод! Брось же повод! - кричал я ему.
И тут жеребенок, попятившись, вскинулся на дыбы, потерял равновесие и грохнулся навзничь.
- А-а! - вырвалось у нас с конюхом.
Малыш-всадник очутился под конем. Жеребенок, конечно, хотел было тут же вскочить, но конюх в один миг умелым приемом сел ему на голову: если голова у лошади прижата к земле, она не подымается, если же хотя бы уши приподняла - уйдет! А если уйдет, а если нога у мальчишки застряла в стремени… Мы вытащили мальчика из-под лошади. Он хрипел и на крик наш не отзывался. Конюх на той же лошади ускакал за помощью.
Вместе с машиной примчался директор. Он тряс кулаками у меня перед лицом и твердил:
- В тюрьму! В тюрьму пойдешь! Техники безопасности не соблюдаешь, мм-астер! Кто тебе, дуролому, позволил такого мальчонку сажать?
Потом, в пути, он несколько остыл и сказал:
- Испортил ты ему будущее. Ведь мы хотели его в Англию послать, на соревнования юниоров… Вот ты ему Англию и устроил! О-хо-хо, откуда я теперь такого же способного возьму? Сколько забот - и на одну голову.
В районной больнице мальчика, дышавшего тяжело, с тихим посвистом, сразу унесли в кабинет. Спустя некоторое время вышел врач и спросил:
- Родители здесь?
Директор поднялся и, разведя руками, едва слышно произнес:
- Родителей-то нет… Он детдомовский, так, с одной бабкой живет у нас…
Тут я вспомнил, как говорили мы с ним в горах про стипль-чезы и он погрустнел, когда я сказал, что, садясь в седло, вспоминаю своих ребят. И что же это я его не спросил, чей он? Я привык, что с каждым приездом в завод встречает меня новая поросль конников. Я не знаю их и не спрашиваю, кто они, но узнаю по фамильным чертам. Что мне спрашивать, когда вижу, что вот, например, Чикин. Лоб Чикин, нос Чикин, и разговор Чикин. "Здравствуйте", - тянет. Ну, Чикин. А это Хиса, стандардбред Хиса. Какой только Хиса, и брата оба Хисы. "Эй, Хиса! Как Хиса-большой, в порядке?.." А этого-то малыша я как-то не спросил и не задумался, каких же он кровей. И вот оказывается, это почти что я сам: родителей-то нет… И ему я "устроил Англию".
- Пролежит не меньше месяца, - слышался голос врача.
- Дело наше такое, конное… Опасное дело. На лошади сидим, как под богом ходим, - бормотал в ответ ему директор.
Часть третья
Железный посыл
1
Драгоманова в порт приехала провожать старушка, его жена. Она тыкалась ему в плечо и повторяла: "Женя, побереги себя! Женя…" Драгоманов возвышался перед ней молча, навытяжку.
Мы ждали погрузки. Ростовские вагоны с лошадьми уже были пригнаны в порт. Польский корабль-скотовоз стоял у причала. Английский торговый агент находился на месте. Но мы не понимали друг друга - переводчик еще не пришел.
Условились встретиться в семь утра: договоримся о последних деталях и - в путь! Но переводчика все не было. Агент вышагивал по дебаркадеру с важностью, однако видно было, что нервничает, опасается, как бы не пришлось оплачивать простой судна. И правда, постукивая пальцем по часам, капитан говорил:
- Панове, Панове, отваливать самый час! План! Ведь у нас такой же план, как и у вас…
Драгоманов сказал:
- Моменто, товарищи и господа!
Взял трубку. И, когда в трубке хрустнуло, спокойно спросил:
- Ты спать еще долго будешь?
И, не дожидаясь ответа, трубку повесил. Действительно, вскоре явился малый, видно, что вскочивший с постели, наспех умытый и едва причесанный. Он заговорил с агентом с места в карьер. Быстро-быстро. По-свойски. Так, будто знают они друг друга уже давно. Тысячу лет. Будто он ему сват, брат, отец родной. О чем они говорили, кто знает! Но со временем можно было разобрать такие слова: "Шейкс-пир, Пушкин энд Достоевский". Произносили они их одинаково, очень старались, закидывая головы вверх, будто лошади от жесткого повода.
Драгоманов молчал. Что же это он? О чем они? Нам же уточнить нужно…
Драгоманов наконец сказал малому:
- Спроси, тара наша или ихняя?
Переводчик остановился, помолчал, а потом воскликнул:
- О дьявол! Забыл, как по-английски "тара"!
Агент смотрел на нас, выкатив глаза. Потом сам догадался, о чем речь.
- Боксы, боксы! - затараторил он.
И показал жестами, что боксы, то есть погрузочные ящики для лошадей, берет на себя фирма. Дела! Ждали толмача два часа, а теперь объясняемся, как дикари, руками.
- Ты что, знаешь этого агента? - спросил я у переводчика, потому что очень уж по-свойски они беседовали.
- В первый раз вижу…
Но вот портовый кран взмахнул стрелой и двинулся по рельсам к борту корабля. Первый бокс с лошадью повис над палубой. Старушка стояла, закинув голову и глядя, как ее Женя испытывает процесс погрузки вместе с лошадью. Драгоманов сам поднимался и опускался в трюм, на твиндек с особо нервными жеребятами.
Затем начал грузиться Фокин, тот самый, знаменитый кучер Фокин, что ехал на тройке по Бродвею. На этот раз тройка его отправлялась вместе с нами в Англию, потому что на открытии торгов должен был быть показ национальных реликвий.
- Как же ты, Вася, на тройке по Бродвею-то ехал? - однажды я у Фокина спрашивал.
- Очень просто, - отвечал он со своим волжским "о". - Только тронул - все машины замерли, а потом мне гудками салют сделали.
Процедура с ним была - документы оформлять.
- Расписывайся, Вася, - велел начальник кадров.
Тут великий Фокин побледнел, потом у него на лбу пот выступил, он сдвинул свой кучерской картуз на затылок и, чуть язык не высунув, стал выводить буквы.
- Вот, - даже с каким-то отчаянием говорил тем временем начальник, - так каждый раз. Вчера человек из Бомбея прилетел, сегодня в Лондон отправляется, а роспись свою поставить не может. Н-нет, надоел мне этот стародедовский стиль на облучке. Я думаю о том, чтобы человек с высшим образованием, да еще со знанием языков, за вожжи взялся. А тебя, Вася, предупреждаю, если ты к следующему разу грамоте не научишься, оставлю дома! Предупреждаю!
Но, должно быть, начальник и сам понимал слабость своих угроз, потому что запросы на Фокина приходили на таком уровне, что дома его оставить было просто невозможно. Фокин ездил на коронации, президентские выборы, один раз даже на чей-то национальный траур. Его тогда вызвали телеграммой за несколько часов до начала церемонии, да еще дома застать не могли, он куда-то в поле выехал тренировать свою тройку, так что буквально из-под Юрьева-Залесского оказался он в Копенгагене, откуда транзитом должен был следовать на самолете "Люфтганзы" еще куда-то, с пересадкой в Мадриде.
- Как же ты, Вася, выжил? - я его спрашивал.
- А возле лошадей, - заокал он, - я не пропаду. От них я ни на шаг и - спокоен. С лошадьми везде и почет и дорога. Тогда у Форда я работал (он начинал парад автомобилей, причем в экипаже, в котором нашего Лебедя еще в четвертом году на Чикагской выставке показывали), так мне предлагали: "Мистер Фокин, может, в театр или на Майами-Бич вас свозить?" Я говорю: "В театр лошадей с собой не поведешь, так что уж лучше я дома отдохну".
- Ну, как он вообще?
- Форд-то?
Фокин махнул рукой:
- Скуповат. На овес не допросишься.
Спрашивал я у него и о том, как же это он без малейшего образования остался? Он ответил без объяснений: "Война". Ну, а что до людей с высшим образованием, так ведь с кучерским образованием другого Фокина все равно не найдешь. И сейчас, на погрузке, невооруженным глазом видно было, что за Фокин. Помните, в сказке:
Но дорогой, как на смех,
Кони с ног их сбили всех,
Все уздечки разорвали
И к Ивану прибежали.
Так и фокинская тройка грузчикам и на арканах не давалась. Но вот он сам свистнул и - "кони пляшут трепака". Это был человек с таким уникальным прирожденным чутьем к своему делу, что "образовывать" его просто нечего.
Следом за тройкой грузили пару призовых рысаков, с которыми ехал известный наездник, любимец публики Вукол Эрастович Р. Называть я его полностью не стану, хотя ничего плохого говорить о нем не собираюсь, но человек он знаете какой…
- Любезный, - окликнул он переводчика, - скажи-ка мне, любезный, ты языками какими владеешь?
Переводчик, по обыкновению своему, вопроса сначала не понял, а потом сказал:
- Английским.
- И это все? - продолжал свои вопросы Вукол Эрастович.
Переводчик опять не сразу понял, но все-таки спустя немного сказал:
- Ну, по-французски, если нужно, смогу, пожалуй, объясниться.
- А немецкий?
- Вот немецкий ни слова не знаю.
Р., услышав это, такое лицо сделал, что переводчик просто всполошился:
- Но английский - свободно, свободно, вы знаете…
- Что ж, английский, - сказал Р., - один английский! В мое время молодые люди все, абсолютно все, языки знали как свои пять пальцев.
Переводчик стал перед ним просто извиняться за свой один только английский язык.
- Ну ничего, что ж делать, - отвечал Р. таким озабоченным тоном, будто языки для нас были главное, будто он сам в Англию отправлялся не на Королевский Приз ехать, а в парламенте речь держать, - ладно, сойдет, как говорится.
Переводчик ожил. Между тем Р. ему сказал:
- Прошу тебя, ты меня очень одолжишь, если попросишь агента - надеюсь, по крайней мере, на это запаса слов у тебя хватит, - чтобы он пива мне в каюту поставил.
Переводчик уж приналег на агента по-свойски, говорил "Шейкс-пир", еще чего-то говорил и в конце концов, видно, перестарался. Пришел к Вуколу Эрастовичу и доложил:
- Агент хочет знать, вам "Гиннес", "Лайт" или "Медиум"?
- Э, друг, - поморщился Р., - тебе самому, кажется, переводчик нужен. Ты и простого человеческого языка понять не можешь. Я же сказал тебе, сказал пи-ва, пива мне! Понял?
- Панове, на борт! Панове! - позвал тут, однако, старпом. - Через минуту отваливаем.
Делая буквально последний шаг по дебаркадеру, я вдруг услышал рядом голос, показавшийся мне знакомым.
- У вас просто настоящий конный ковчег.
Я обернулся и увидел, что это фельдшер, тот самый, что в горах нам дорогу показывал и в столицах не бывал. Он сопровождал лошадей с завода.
- Ну как, посмотрели теперь метро? - спросил я.
- Да нет же, - отвечал он, - от лошадей как же отойдешь. А у вас ковчег: все виды лошадей имеются.
- Па-нове! - еще раз позвали нас с корабля.
В сутолоке мы и не заметили, как оказались в море. Однако не до моря нам было, а впору к берегу вплавь добираться обратно. Доктор документы забыл. Или он их выправить не успел. Короче, лошади наши теперь плыли как беспаспортные. Со временем, конечно, все на торги пришлют, и сейчас он на таможне на своей договориться сумел, а вот что будет, когда в Англии ветосмотр явится и скажет: "Поезжайте домой!"
2
Вас интересует, наверное, как чувствуют себя в море лошади? Но вы бы лучше посмотрели на нас! Все, все полегли до единого: море, едва только покинули мы порт, поднялось дыбом и пошло нас кидать, как игрушку.
- Должно, кто-то из матросов на берегу за ночь не заплатил, - сквозь зубы сказал боцман.
- Как это?
- Да так, примета есть: не заплатил моряк за постой, с него в море взыщется.
- Ох, это не матрос, - сквозь зубы стонал Драгоманов, - это доктор документы забыл.
Серая пелена кругом, седые валы, а внутри, в душе, уж такая муть, что хоть наизнанку выворачивайся. Фокин лег мертвым телом. Он, надо сказать, так до берега британского и не вставал. Он вообще страдал "морской болезнью" на всех видах транспорта, и сухопутных и воздушных. Его мутило в самолете, в автобусе у него кружилась голова.
- А на пролетке, Вася, как же ты сидишь?
Но он только приподнял голову, взглянул на нас глазами затравленной овцы и - ни слова.
Зато Вукол Эрастович не умолкал. Он да переводчик причала, кажется, и не покидали. Шторм, от которого сам пан капитан помрачнел, на них не оказывал ровно никакого воздействия. Вукол Эрастович размышлял вслух, а переводчик не отрываясь просто в рот ему смотрел, ловя каждое слово.
- Былое время, - говорил Вукол Эрастович, - ах, былое время!..
А переводчик в ответ на это вздыхал так, что слышно было даже сквозь рев волн и гул всех четырех дизелей, которые, напрягаясь до последней степени, старались выгрести против осатаневшей стихии.
- Пиво, - вещал Эрастыч, - пиво было такое, что вам уже не пить больше такого. Впрочем, хорошо бы капитан и этого еще нам отпустил. Оно ничего, оно мне на память приносит былое. Похоже на пиво братьев Буренковых.
- Зачем ты эту контру в Англию везешь? - поинтересовался у Драгоманова капитан.
- Мастер, - отвечал Драгоманов.
Но в эту минуту отворилась дверь, и с порога закричал матрос:
- Панове, ваши лошади околевают!
И мы поползли. Говорю это буквально. Вообще море заставило нас испытать на себе силу слов, которые мы все произносим, однако не очень в них верим. Шторм, что такое шторм?
Едва только мы высунули нос на палубу, чтобы спуститься в трюм, как волна высотой с дом встала над пароходом и рухнула на эту самую палубу.
- У борта не сметь показываться! - но своим голосом накричал на нас капитан. - В прошлый раз у нас стивидора к чертям смыло.
- Как это - к чертям? - тоже не совсем своим, уверенным, голосом переспросил Эрастыч, забывая узнать, а что значит "стивидор". - Каким чертям?
- Морским.
- И… и?
- Ну, человек за бортом. Дали полный стоп вкруговую, маневр такой, возвращающий судно в точности на прежнее место, да где там… Прежде чем он за борт попал, его, наверное, о лебедки стукнуло. А вы сами видите, что за сила. У меня один раз на палубе контейнер в сорок тонн оторвало и пошло метать по всему судну, как игрушку.
- Часто это бывает?
- Бывает… Однажды полный пароход пацюков вез, так ни одного в живых не осталось. Всех в шторм побило.
- Каких пацюков? - решил все-таки выяснить Эрастыч.
- Кабанчиков, свиней то есть… Привез готовую тушенку.