"Человек за бортом", "полный вперед" - так вот слышишь, читаешь, а попробуй-ка лицом к лицу, когда это не слова, а шаг-другой и - кипящая пропасть. Однако что же делать, там, в трюме, - лошади!
Мы поползли. Первым, как и полагалось, в трюм спустился доктор, за ним - Драгоманов, потом мы с Эрастычем, а переводчика еще волной обдало.
- Представьте себе, молодой человек, что вы пересекаете экватор, - сказал ему Эрастыч.
В трюме было конное царство. По всему пространству, едва освещенному фонарем, мечущимся у потолка, видны были конские морды. Как по команде, повернулись они в нашу сторону и только что не сказали: "Что же это вы с нами делаете?!"
Доктора, как только выпустил он из рук перила, метнуло в сторону и ударило о какой-то крюк.
- Хорошо, да маловато тебе, - прошипел Драгоманов.
Доктор отдышался и пополз дальше, выискивая среди лошадей особо павших телом и духом. Но мы ведь тоже оторвать рук от перилец были не в силах.
Наконец нашли мы доктора возле молоденькой кобылки, повисшей задними ногами на перекладине. Видно, она стала от страха биться и застряла. При хорошем ударе волн у нее могла оторваться вся задняя часть туловища. "Кобылка-то ценная, - простонал Драгоманов, - дочь Памира". Конечно, это не сорок тонн, а килограммов четыреста, но это же не ящик, а живой вес! Арабы говорят, что у лошади четыре части тела широкие - лоб, грудь, круп и ноги; четыре длинные - шея, плечо, ребра, голени; четыре короткие - спина, бабки, уши и хвост. Мы свои усилия так и распределили по этим частям. На каждого пришлось по одной длинной, одной короткой и одной широкой.
- Товарища переводчика притиснуло, - сообщил Эрастыч.
- Не суйся куда не просят, - сказал ему Драгоманов, когда мы достали его, слегка испуганного, из-под лошади.
Мы двинулись с осмотром дальше. Следующий обнаруженный доктором случай был много сложнее: лошадь села на ноги. Это так говорится. Это отек конечностей. И лошадь, действительно не в силах стоять, оседает. Причина - опой. Но как это получилось - кто знает? Может быть, на погрузке жеребенок разнервничался, взмок, а ему, потному, моряки по неопытности дали воды. У лошади механизм такой, что сердце едва справляется со своей работой.
По сравнению с мощью всего организма сердце у лошади оставляет желать много лучшего. Особенно боится оно воды - лишней и не вовремя. Выход при этом один - пускать кровь, чтобы облегчить работу живого "насоса".
Нас кидало и швыряло, будто мы были клоунами в цирке. Доктора нам удалось кое-как привязать канатом над лошадью. "В крайнем случае, - заметил ему Эрастыч, - если неприятности по работе будут, пойдешь акробатом". Сами же мы старались изо всех сил удерживать лошадь в одном положении. Сверху доктор, как индеец, целился ей в вену шприцем. Наконец он ударил. Из-под иглы брызнула темная струя, залившая светло-серую шерсть.
- Держи, м-мерзавец! - закричал Эрастыч на переводчика, который все никак не мог поймать эту струю горлышком большой колбы.
- Тебя, - сказал между тем Драгоманов доктору, когда мы его уже отвязали, а лошадь спокойно переступала ногами, - либо утопить, либо шкуру с живого спустить было бы абсолютно не жаль, но на всем нашем коневодстве лошадей тогда некому будет лечить.
- Дело знает, - подтвердил Эрастыч, у которого похвалу, кроме как в его же собственный адрес, на веревке не вытащишь.
Да, это редкость - знающий дело, а не просто при деле находящийся. Таких-то довольно! Нет, знающий дело - чувствующий лошадь, как самого себя.
После врачебного обхода, или, я бы сказал, прополза, мы устроились там же, в трюме, на кипах сена. Стоны, храп, кровь - это было позади, и казалось, море буйствует уже не так дико. Но капитан по-прежнему был мрачен, валы высоки, барометр низок. На вахте, как на картинке, стоял старпом и, глядя в бинокль, говорил, будто в книжке:
- Так держать!
3
Перевели мы дух только в Гамбурге, который был первой стоянкой на нашем пути. Пароход встал под погрузку. В трюм начали опускать автомобили, а на палубу ставить цистерны, на которых были таблички с указанием: "При температуре воздуха свыше двадцати пяти градусом бросать за борт".
- Вы, молодой человек, не путаете? - спросил Эрастыч у переводчика, который и прочел нам эту надпись.
- Узнайте у капитана.
Но капитану было не до нас. Портовые краны вдруг замерли, прекратили свой визг лебедки, один "паккард" так и повис над трюмом - ни одного грузчика не осталось на погрузке.
- Забастовка, панове, забастовка, - твердил обеспокоенный капитан.
Тоже вот, слово слышали, и вдруг, пожалуйста, забастовка!
- Вы и не представляете себе, что это такое, - говорил капитан. - Это, по меньшей мере, две недели ни одна рука к нашим грузам не прикоснется. А мне по плану за эти две недели нужно сходить в Абердин за шерстью и гусятиной и идти к Бейруту.
- Чем же они недовольны?
- Да не они это именно, а весь профсоюз объявил забастовку - и баста! Солидарность - понимаете?
- Идем, - вдруг сказал Драгоманов переводчику и решительно направился к грузчикам.
- Но я по-немецки ни слова, - пролепетал переводчик.
- Дармоед, - определил его Эрастыч.
Махнул Драгоманов рукой и один спустился на причал. Бригадир грузчиков (он-то и называется стивидор) стоял неподалеку у крана.
- Нихт гут, - ветер донес слова Драгоманова. - Нах Лондон. Пферде! Пферде!
И краны задвигались. "Паккард" пропал в трюме. Палуба ожила. Через час погрузка была окончена. Грузчики попросили только разрешения посмотреть лошадей.
Вместе с ними спустились мы в наш конный ковчег. Вошли они не сразу, а совсем как наши стрелочники, только не снизу, с путей, а сверху, через люк, стали всматриваться в затерянный мир. Потом один за другим стали нащупывать ступени. "О, рейзенд! - раздались басовитые голоса. - Майн херц! Даст ист лебен!"
- Что они говорят? - спросил переводчик.
- А ты не видишь? - сказал Эрастыч, указывая на грузчиков.
Один старался скормить лошадям свой завтрак, другой обхватил жеребенка руками за шею и спрятался лицом в гриве.
- Травить носовой шпринт! - тем временем звучало на судне по радио. - Поднять дек! Корабль выходит в море!
И это был голос самого капитана.
* * *
Волны трясли пароход. Фокин которые сутки подряд не мог принять пищи ни грамма. Вукол Эрастыч с переводчиком непрерывно вспоминали былое - все находились на своих, уже привычных для нас местах, когда вдруг раздалось опять, будто по книге: "Земля!"
- Земля, Панове! - говорил старпом. - Подходим до Альбиону!
Мы побледнели. Сейчас настоящая буря и начнется, когда придет таможня и ветосмотр.
- Что это вы приуныли, панове? - спросил капитан. - Уже ностальгия? Рановато, хотя столь же нормально, как морская болезнь. Но обычно ностальгия начинается через неделю.
- А у нас, - сказал Эрастыч, - как таможня придет, так сразу и начнется.
- Что вам таможня, - отозвался капитан. - Формальность! Вы же не везете контрабандой наркотиков?
- Наш доктор приготовил кое-что покрепче этих жалких наркотиков.
Между тем Драгоманов молча, с лицом суровым и с песней "На рысях на большие дела…" брил переводчика. Потом он стал повязывать ему галстук.
- Вы его женить тут собираетесь? - обратился к нему Эрастыч. - Или же, по православному обычаю, напоследок приодеться решили? Так, вероятно, нам всем надо белье сменить, прежде чем мы все, так сказать, публично… Вы меня понимаете?
Пыхтя, подвалил к нашему борту катер с удивительно блестящими медными поручнями и столь же блистательными улыбками на лицах таможенных чиновников.
Капитан их приветствовал, а они спросили то, что и без перевода понятно:
- Документы на груз?
Тут Драгоманов как с цепи спустил бритого и при галстуке переводчика. Принял этот малый примерно в тридцать, а с поворота пустил вовсю - так чесал он языком. На финишной прямой он уже работал в хлысте. Он и по ребрам бил, и в пах доставал. Он, чувствовалось, лупцует с обеих рук.
- Пушкин, - говорил он, - Шейкс-пир энд Достоевский!
Самый старший из англичан сел к столу и снял фуражку, обнажив поросячье-розовую лысину. Даже в капитанской каюте стало как бы светлее. Другие же, напротив, вытянулись, как на похоронах. Потом старший поднялся и сказал: "Идем!" Опять спустились мы в трюм.
Грузчики Гамбурга лошадей обнимали. Таможенники Лондона встали перед лошадьми на колени.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
После всего Драгоманов мне сказал:
- За это его и держу: слово знает!
Слово я и сам могу сказать, поэтому я поинтересовался у переводчика, чем же это он англичан до слез довел? А он в самом деле подтвердил:
- Главное - найти точное слово. Затем сделать единственно верную фразу. Большую часть можно опустить. Подразумеваемое действует так же сильно, как сказанное…
- Да, - подтвердил Эрастыч, - я такой рецепт знаю, читал. Одна восьмая с водой и со льдом. Но я предпочел бы семь восьмых на глоток воды, а льда вовсе не нужно.
4
Едва мы успели коснуться берега, как нас окружили газетчики. Вопросы были обычные: "Трудно ли выбраться из-под "железного занавеса"?" и "Нравится ли вам "свободный мир"?" Но потом меня попросили поговорить с редактором скакового отдела известного спортивного журнала.
Это был уже немолодой человек, спокойный, семейный, видевший все, что следовало видеть на скачках за последние тридцать лет. Ему достаточно было напомнить, как он уже подхватывал: "Ну да, в последнем повороте Люциано подходил к вам, но вы сделали поразительный рывок". (Это тогда, на Кубок Европы.)
Знаком он был со многими знаменитыми писателями, интересовавшимися скачками, дружил с Хемингуэем, а с Фолкнером даже сотрудничал, составляя отчет о Дерби в Кентукки за 1955 год, когда абсолютный фаворит Нашуа, от Назруллы, ко всеобщему изумлению, проиграл.
В этом человеке самое интересное было - это стремление понять другого. Видно это было хотя бы по тому, что иногда он честно говорил: "Этого понять я не могу".
Он меня спрашивал:
- Как же у вас скачки существуют без рекламы по телевидению?
Я объяснял. Он вздыхал:
- Трудно понять человеку со стороны.
Потом он спросил:
- Почему вы, советский жокей номер один, не приезжали до сих пор в Англию на скачки и сейчас приехали всего лишь на аукцион? Вы же победитель Кубка Европы, призер Вашингтонского Кубка и Триумфальной Арки, но в Эпсоме на Дерби не скакало от вашей страны еще ни одной лошади.
- Дерби - это Дерби. Воспитаем достойного участника - приедем. Но вы же, наверное, знаете, что троеборцы наши удачно выступали в Англии…
- Н-не знаю…
- Как это может быть? Вы же эксперт по скачкам!
- Вот именно! Мое дело скачки, и никаких троеборцев и конкуристов для меня не существует. Друг мой, вы не у себя дома. У нас каждый должен знать свое место. Что, трудно понять это со стороны?
И то же самое у нас с ним получилось, когда попробовал рассказать ему про лошадей, которых мы привезли на продажу. Корреспондент изменился в лице:
- Прошу, больше ни слова об этом. Хорош бы я был, если бы шеф узнал, что я тут с вами беседую о рысаках. Это же наши злейшие враги! Слава богу, их в Жокей-клуб не допускают. Я не понимаю, как вы могли приехать в компании с кучером и призовым наездником.
- Трудно объяснить человеку со стороны.
- О да! Это верно, хотя и грустно.
- А вам можно вопрос? - обратился к нему переводчик.
- Ради бога.
- Хемингуэй какой был?
- С ним было очень трудно, когда он бывал не в духе.
- А Фолкнер?
- Совсем другой. Но и с ним было трудно. Провинциален, болезненно застенчив, что было, конечно, оборотной стороной самолюбия. В скачках ни тот, ни другой не понимали ровным счетом ничего, хотя это не помешало им написать о лошадях прекрасные страницы.
Прощаясь, он сказал:
- Прошу вас, ни слова о том, что мы тут говорили с вами о рысаках.
В это время на дебаркадер прибыл конный автобус с надписью "Лошади Ротшильда". Эрастыч сразу угадал:
- От Веллингтона?
- О, маэстро! - эхом отозвались конюхи.
Тут подбегает какой-то толстяк:
- Вуколка!
Капитан говорит Драгоманову:
- Что я говорил, комендор?
Драгоманов молчит, а Эрастыч восклицает:
- Дядя!
Воняя сигарой и вытирая потный лоб, толстяк стал расспрашивать:
- Ну, Вуколка, как там наша Пальна? Чай, сожгли…
- Зачем же, дядя! Там по-прежнему конный завод, и я сам в нем тренером.
Лицо толстяка переменилось.
- А, стало быть, ты вроде Якова Ивановича. П-предатели! Россию сгубили!
- А вы, дядя, - отвечал Эрастыч совершенно спокойно, - когда после бегов в Яре ночи прожигали и зеркала били, должно быть, спасали ее?
Дядя не ожидал, конечно, что племянник так резко примет и кинет его сразу корпусов на десять.
- Ну, брат, - пробормотал он, - ты, видно, приехал подкованный и по-летнему, и на шипы.
Чувствуя, что не попадает в пейс, толстяк взял на себя и сменил ногу, то есть сделал совсем другое лицо и начал не тем тоном.
- Вуколка, - почти прошептал он, - назови лошадок поприличней и цены, мне тут кое-кому шепнуть надо, за комиссию заплатят, а то ведь жить-то надо старику.
- Нам не жаль, - сказал Эрастыч, - но ведь лошади с молотка пойдут.
- Какая же фирма берет у вас? Васька, что ль, Выжеватов?
И как раз подъехал в автомобиле невысокий, очень гладко выбритый, средних лет человек и хорошо по-русски спросил:
- Что, ребята, укачало?
Наших лошадей сразу же начали выгружать и ставить в скотовозные фургоны с надписью "Wijewatoff".
- Пойдемте, ребята, - сказал хозяин, - по-нашему, по-русски, с дороги…
Приехали мы к нему в дом, он заговорил с женой по-английски, а она, улыбнувшись, сказала:
- Карашо!
Принесли поднос с бутербродиками.
- Эй, Василий Парменыч, - возьми да скажи ему Эрастыч, - это не по-нашему!
- Так, ребята, забыл! - засуетился хозяин. - Все забыл! А вернее сказать, и не знал никогда. Мы в российско-английской торговле со времен Ивана Грозного. Все лес да лен, лес да лен. Потом отец прибавил пшеницу и шерсть. А я вот еще и лошадьми занялся. Но я что, я ведь ровесник революции, мне и года не было, когда мы уехали. Так что и здесь я чужой, и родины я не знаю. Так вот, торгую только.
И опять обратился к жене по-английски, и она принесла еще один поднос.
- Жить, ребята, - сказал Выжеватов, - будете здесь же, у меня на ферме. Я хочу сказать - в хозяйстве. Лошадей слегка подготовим, подработаем и - торги. Работать-то кто будет? Или тренера надо нанимать?
- Какого тренера! - сказал Драгоманов. - У нас одни крэки! Это победитель Кубка Европы, мастер-жокей, а это, вы же, наверное, знаете, - Р.
- А, племянник, - отозвался сразу Выжеватов, - ну, знаете, - с дядей вашим сладу никакого нету. У нас тут, в землячестве, просто беда, или такое вот старичье, или же деписты проклятые, а тоже в "русские" лезут, в "патриоты"! Но ничего, есть и стоящие люди, вы сами увидите!
5
- Ты, Николай, - говорил мне Выжеватов, - не смущайся. Если скучно будет - скажи мне, я тебя па большие скачки свезу. Тут Манчестер рядом и Ливерпуль, тут, брат, все рукой подать. Это вам не Россия. В Эпсоме сейчас по сезону ничего нет, но если ты хочешь турф, то есть круг скаковой, посмотреть, поедем, я свезу.
Но прежде нужно было, конечно, заняться делами. С утра начинали мы работать лошадей, которые за долгую дорогу успели порядочно одичать, а проще говоря, избаловались. У нас был форменный ковчег, конский заповедник, со всевозможными видами лошадей и езды. Фокин с доктором налаживали тройку. Вукол Эрастович приспособил себе в помощники переводчика, который раньше немного занимался в конноспортивной школе, а мы с Драгомановым готовили основное - молодняк на продажу. Сам я садился только на трудных лошадей, строгих и отбойных, а в большинстве ездили местные ребята - выжеватовские дети, которые не все, к сожалению, хорошо говорили по-русски. Но были они, в общем, такие же дети, только вместо "наш" говорили "мой". Но в остальном они как и наши, готовы были торчать на конюшне с утра до вечера и за счастье считали не только что поездить в седле, но хотя бы подержаться за повод.
Все вместе сходились мы иногда только за обедом и вечером, после уборки лошадей. Хотя Выжеватов и говорил: "Отдыхай, ребята, отдыхай, работа не волк, в лес не убежит", но хватка у него была хозяйская, и он следил, чтобы даром корм не проедали. Я бы не сказал, что работали мы больше обычного. Особенность заключалась в том, что работали беспрерывно. Я впервые испытывал это на себе. Прежде, когда мы за рубеж ездили, то мы были предоставлены самим себе и действовали по-своему - наваливались разом, а потом ехали в город. Но Выжеватов не гнал, он только не давал ни минуты сидеть сложа руки. Нередко мы говорим: "Ах, работа нервная!" Но тут было не то. Все время и на месте, однако чувство такое, будто нервы наматываются на ровно и медленно вращающуюся катушку.
- Ну, - вздыхал доктор, - у меня уже началось это, как его, капитан говорил, ностальгия!
- Эксплуататор ты, Василий Парменыч, и больше ничего, - со своей стороны добавлял Эрастыч, - старорежимник!
- Ребята, ребята, - твердил между тем Выжеватов, - кончил дело, гуляй смело, а нам надо всю программу выполнить. Ведь торги на носу!
Ради рекламы до начала торгов назначены были бега и парад реликвий. А еще раньше получили мы приглашение на торжественный прием по этому случаю, и в билетиках было указано: "Просьба быть вовремя и в костюмах для верховой езды". Это тоже для рекламы решено было проехать с особой церемонией по улицам города.
- Нет, - сказал на это Эрастыч, - Вукол Эрастович Р. клоунствовать не станет.
- Брось, - отвечал ему Драгоманов, - просто ты верхом ездить разучился и трусишь.