И все же главным кормильцем Анненкова уже и в те годы был не театр, а кинематограф. Конечно, в значительной степени вхождение этого нового русского мастера во французское кино облегчено было русскими киноподвигами предыдущего десятилетия. В 20-е годы русский символический альбатрос (точнее, студия "Альбатрос", разместившаяся в парижском пригороде Монтрей) спас изнемогшего в борьбе с Голливудом и вконец замореного войной петушка (тоже символического) могучей некогда французской фирмы "Пате". Русские режиссеры, продюсеры и сценаристы, а еще в большей степени - художники, гримеры, декораторы и костюмеры подняли французское кино на новую высоту. Мелькали в титрах имена Андреева, Келдыша, Карабанова, Андрея Бакста, Добужинского, Аракельяна, Шахаруни, Барсака, Шильдкнехта, Вакевича, Глебова, Сафонова, Лошакова… И конечно, Волкова, Мозжухина, Оцепа, Протазанова, Мамульяна, Грановского, Могилевского, Туржанского, Стрижевского, Литвака, имена русских продюсеров и сценаристов. В Париже существовали уже знаменитые мастера и даже знаменитые мастерские кинокостюмов, принадлежавшие таким мастерам костюма, бутафории и масок, как Екатерина Бобко, Мария Громцева, Варвара и Ирина Каринские. Лидия Добужинская, Мария Молоткова… Так что Юрий Анненков попал не просто в престижную, но и в порядком обрусевшую отрасль искусства…
В предвоенные годы Анненков работает художником на фильмах русских режиссеров Оцепа ("Пиковая дама" и "Княжна Таракова"), Туржанского ("Ностальгия"), Литвака ("Мейерлинг"), на фильме француза Л’Эрбье "Дикая бригада".
Расцвет же театральной режиссерской деятельности Анненкова пришелся на годы немецкой оккупации. Он осуществил в эти годы постановку опер "Пиковая дама" и "Евгений Онегин" Чайковского и "Женитьба" Мусоргского в Большом зале Плейель. Он сам и оформил эти спектакли, которые охотно посещали парижане и "гости столицы", немецкие офицеры и солдаты. Анненков, кстати, ставил тогда не только русские оперы, но и русские драмы. Поставил в 1943 году "Замужнюю невесту" Грибоедова. Может, немцы ходили и на Грибоедова. Впрочем, той нежной дружбы, какая связывала с оккупантами знаменитого Лифаря, у Анненкова, похоже, не было. У него уже была в те годы новая молодая и прелестная русская жена Наталья Беляева (урожденная Волковицкая), поэтесса и актриса, выступавшая под псевдонимом Натали Натье.
Годы оккупации были для Парижа годами расцвета театра, кино, всех видов искусства. Правда, была некоторая скудость жизни, но пожалуй, никого, кроме евреев, оккупанты не преследовали. Что до французских рассказов о голоде, то Анненков, переживший петроградскую голодуху, рассказы эти неоднократно высмеивал. Ну да, приходилось искать на черном рынке некоторые сорта телятины и иные из сортов сыра на десерт…
В годы оккупации Анненков работал и в кино, например, на съемках фильма Бланшара "Единственная любовь". И мирные оккупанты и мирные аборигены очень любили кино про любовь. Париж был в ту пору знаменитым городом любви, театра, музеев. Правда, из новых музеев открылся только один - музей мировой еврейской опасности…
После окончания войны в Париже царили густо просоветские настроения, просоветские организации и просоветская (или просто советская) печать. Анненков снова очутился в родном кругу. Он стал одним из активистов вполне подчиненного Москве Союза советских патриотов, участвовал в культурных начинаниях этой могучей организации, печатался вместе с женой и отдельно в газете "Советский патриот". В Париже появились тогда новые просоветские салоны, например, салон известного Аркадия Руманова, который был юрист, меценат, журналист и, вообще, хлопотун. По образцу былых, досоветских салонов и ресторанов (замечательную книгу гостей оставил после себя парижский ресторатор и театрал Доминик, написавший книгу об Анненкове) Руманов завел "Золотую книгу" для интересных гостей. 23 апреля 1945 года Анненков оставил запись в этой книге:
"Вчера родилась моя первая дочь: сегодня русские войска взяли Берлин. Чего же мне еще ждать от завтрашнего дня"… 23 апреля… день моего Ангела…"
Но ждать можно было чего угодно (вплоть до высылки из Франции и барачных нар на Колыме, которые ждали анненковских соратников по вполне подозрительному Союзу советских патриотов). Но Ангел уберег художника, и Анненков прожил еще чуть не тридцать лет, все в том же Париже. Впрочем, перемены, о которых вопрошал Анненков в той счастливой апрельской записи у Руманова подкрались довольно скоро.
В 1946 году Анненкова пригласили оформить спектакль по пьесе Симона "Пробуждение Солнца" в знаменитом театре Комеди Франсез. Это было большое событие, и просоветская газета "Русские новости", заменявшая теперь милюковские "Последние новости", в своем номере от 2 августа 1946 года так возвестила об этом в статье "Русский успех": "Впервые в истории "первого театра Франции" порог "Комеди Франсэз" переступает в качестве соработника и сотрудника иностранец. Приятно, что речь идет о нашем соотечественнике, художнике Ю. П. Анненкове…"
В том же начале августа происходили и другие события, нашедшие широкое отражение в мемуарной литературе. В Париж для соблазнения малых сих прибыли из Москвы два очень высокопоставленных советских писателя Константин Симонов и Илья Эренбург. Все тот же устроитель просоветских "суаре" Аркадий Руманов, активно сотрудничавший в "Советском патриоте", устроил у себя дома ужин и встречу высоких гостей с просоветски настроенными писателями, сотрудничавшими в газете (Гингером, Присмановой. Раевским, Ладинским…). На эту встречу, конечно, пригласили и Анненкова. "Встречи с советскими приезжими меня всегда интересуют, - объяснял Анненков позднее, - и я тоже пришел на этот вечер". Гости из Москвы были самого высокого уровня, близкие к партийным кругам, депутаты, "выездные" и т. п. Им были известны подводные течения, они озвучивали международные планы.
"Рейно к стене! Даладье к стене и к чорту Леона Блюма…" Это Симонов. В романах и статья Эренбурга коминтерновские инструкции были разработаны еще подробнее. На хозяев произвели впечатление и барственность былого мопарнасского грязнули Эренбурга. И мягкая уклончивая искренность аристократического (матушка из Оболенских) писателя-партийца Симонова. Он теперь был главный сталинский писатель-аристократ ("третий Толстой" уже к тому времени покинул нашу кавьярно-севрюжную юдоль печали).
На этом ужине Эренбург рассказал (сообщает Анненков в "Дневнике") "о первом выступлении Ахматовой после ее возрождения", о том, как горячо ее приветствовал в Колонном зале в Москве (там, где не смогла заикнуться о сыне, ждущем спасения в лагерях). "Эренбург рассказывал об этом весьма торжественно, - пишет Анненков, - желая показать "либеральность" советского режима".
Наверняка так все и было. Эренбург для этого и приехал в Париж. Этим занималась постоянно и газета "Советский патриот", где сотрудничал Анненков.
"В поздний час, уходя с нашего приема, - продолжает Анненков в "Дневнике", - Эренбург и я условились встретиться через два дня в его отеле, на улице Бак. По случайному совпадению, накануне этой встречи, я прочел в какой-то советской газете (вероятно, в "Правде") извещение о том, что поэзия Ахматовой была снова резко осуждена постановление ЦК ВКП(б) от 14 августа, вновь прекращена печатанием и что Ахматова исключена из Союза писателей СССР".
Не надо принимать слишком всерьез придуманные полвека спустя "дневники" пишущих людей. Как и в своей "Повести о пустяках", Анненков в "Дневнике" допускает любые смещения, любые анахронизмы. Из приведенного выше его текста можно понять, что "через два дня" после "первых дней августа", когда не только в Париже, но и в Москве никто не мог знать о постановлении ЦК от 14 августа, Анненков уже прочел о нем в какой-то "Правде". Внимательный читатель знает, что в Москве оно было напечатано не раньше 14-го, в "Русских новостях" в Париже 6 сентября и что об исключении Ахматовой из Союза там еще не было сказано ни слова. Это было только начало кампании травли, испуга и ненависти. Что же до самого исторического визита Анненкова к Руманову, то здесь мы могли бы покинуть небезразличные для нашего героя политические и конъюнктурные обстоятельства и обратиться к другой, не менее важной сфере человеческой жизни - к делам сердечным. Но для этого нам понадобятся мемуары другого, вполне сентиментального жанра, даже если они окажутся столь же "творческими" и ненадежными, как сам знаменитый "Дневник встреч" Анненкова. Я имею в виду "розовые" воспоминания Ирины Одоевцевой "На берегах Сены". Они были написаны Одоевцевой лет через десять после смерти Анненкова. Там встрече у Руманова отведен добрый десяток страниц, большая часть которых посвящена именно сердечной жизни Анненкова. Конечно, Одоевцева читала "Дневник" Анненкова и все прочие записки об этом сборище. Но она пишет романтические мемуары о любовной и светской жизни прелестной "маленькой поэтессы с большим бантом", о веренице влюбленных в нее знаменитостей, о ее лакеях и виллах, светских раутах, мужских мольбах и слезах, о ее безвестных, но гениальных киносценариях и романах, о верном ее бисексуальном муже и обо всем прочем столь же светском. Поэтому и в рассказе о литературно-партийной сходке у Руманова (в которой она, возможно, и не участвовала) она дает душераздирающую сцену семейной драмы - конечно, на фоне собственной душевной красоты и неотразимости. Ей ведь и правда тогда шел всего 52-й (самый-самый возраст для женщины), она была воспета Гумилевым и Ивановым, была длинноногой и приятно картавила, да ведь и в 80 лет она кружила литературные головы, "доводила до самоубийства"…
Перед нами "мемуарный роман" Одоевцевой и анненковская сцена (У фонтана тоже). Причем не забудьте, что когда Одоевцева политизированное сборище единомышленников называет "раутом", она надеется, что вы не улыбнетесь иронично и тонко, а начнете гламурно балдеть…
Итак, Одоевцева едет "на раут" к Руманову. Едет, понятное дело, не в экипаже и не "ролс-ройсе", а в "набитом до невероятности вагоне метро", переполненном немытыми (бани стали строить позже) послевоенными парижанами, которые возвращаются с работы куда-то в пригород или на южные окраины. И вдруг она видит в другом конце вагона Анненкова:
"Подойти друг к другу из-за давки невозможно. Мы высаживаемся на станции "Порт де Версай" и весело здороваемся. - На раут" - осведомляется Анненков.
- Конечно, на раут.
- И как полагается, мы опаздываем, - констатирует он.
- Но торопиться все же не будем. Пойдем чинно, плавно и грациозно, как в менуэте".
Автор этой книги задал когда-то милой (тогда уже, впрочем, 88-летней) Ирине Васильевне Одоевцевой (урожденной Ираиде Густавовне Гейнике) не слишком умный вопрос: "У вас в мемуарах сплошные диалоги, Вы что записывали?" И получил достойный ответ: "У меня была фотографическая память". Но может, и правда память была фотографическая, пусть не на диалоги, но хоть на события. Так что, может, все так и было. То, что по дороге к Руманову Анненков был весел:
"Он всю дорогу смешил меня. Мы почти дошли. Он вдруг, будто споткнувшись, приостанавливается: - А меня сегодня Наталья Беляева бросила, говорит он, глядя в сторону.
- Бросила? - переспрашиваю я, - на каникулы уехала? И вы теперь такой же соломенный вдовец, как я - соломенная вдова?
Но он отрицательно трясет головой.
- Совсем бросила. Ушла навсегда. И дочку взяла с собой.
Я ошеломлена. Наталья Беляева, молодая кинематографическая актриса, недавно вышедшая за него замуж. Он всеми силами тщетно старался сделать из нее соперницу Марлен Дитрих… Мне его страшно, до слез жаль. Ведь я знаю, что он боготворил свою молодую жену и безмерно гордился своим запоздалым отцовством - от прежних браков детей у него не было, а ему уже под шестьдесят".
Но жена женой, дети детьми, а повидать Симонова с Эренбургом героям очень важно. Одоевцева подробно описывает советизанский "раут".
Московские гости пришли чуть не с трехчасовым опозданием. Их посадили за парадно накрытый стол. На нем бутылка красного вида и большой пышный торт со взбитыми сливками - угощение для "высоких гостей".
Одоевцева, Анненков и "остальные гости, так называемые "молодые поэты", - хотя они уже давно перестали быть молодыми, - Гингер, Присманова… - рассажены вдоль стены. С соответствующим более скромным угощением в виде чая и сухого печенья - времена еще рестрикционные".
Молодежь уселась вдоль "сухого стола", но "высокие гости" все еще не идут. Однако любимице судьбы Одоевцевой и здесь повезло:
"Я усаживаюсь рядом с Раевским (49-летний поэт, младший брат Н. Оцупа. - Б.Н.), о чем мне не пришлось жалеть. Раевский, воспользовавшись тем, что Руманов и его жена Лидия Ефимовна на минуту покинули гостиную, подскочил к столу и отхватил два больших куска торта. Один - для себя, другой - для меня.
… - Ешьте скорее, а то поймают вас с поличным. Торт превосходный.
Все следят за тем, как мы с Раевским расправляемся с тортом…"
Что было дальше, читатель уже знает. Московские гости пили вино, доедали испохабленный торт и вешали лапшу на уши младшим братьям, а "младшие" читали им свои стихи: Одоевцева - балладу четвертьвековой давности, Ладинский - оды о счастливой эизни советских колхозников, знакомой ему по газете "Советский патриот", остальные тоже, как тонко замечает Одоевцева, - "ура-патриотические стихи"…
Настоящая драма началась, когда Анненков и Одоевцева вышли на улицу. Лицо Анненкова бледно, но он еще не вспомнил о жене и способен непуганно обсуждать происшедшее на рауте:
- Воображаю, как Симонов и Эренбург потешались над Ладинским с его славословиями счастливым колхозникам, - говорит он. - "Явились жницы, как на бал". Умора! Умри, Денис! Лучше не скажешь!"
И вот тут Анненков вспоминает о чувствах. Как и все герои двухтомных воспоминаний Одоевцевой, заставшие ее когда-либо в отсутствии мужа, Анненков умоляет Ирину-Ираиду не оставлять его:
"Не бросайте меня. Я боюсь, что если останусь один я не смогу… Не вынесу".
Одоевцева обещает остаться:
- Честное слово. Ведь Жорж в Биарицце. Он меня не ждет. Я совсем свободна. Я могу остаться с вами хоть до утра, убежденно говорю я. - Я не устала. Я не хочу спать. Правда?
"Если б вы только знали, как я ее любил! И как я несчастен!"
"…Напрасно я согласилась сесть здесь…
…Его запрокинутое белое застывшее лицо снова похоже на гипсовую маску. Мне тяжело смотреть на него…"
Потом они идут на улицу Фюрстенберга, что близ бульвара Сен-Жермен (там заодно и фонтан).
"Уже светает. Ночь прошла…
Восход солнца, - мечтательно говорит он…
Он смеется. Опять смеется…"
Бесконечные (до крайности шикарные) диалоги мы пропускаем.
Кончается как обычно:
- Я вам страшно благодарен. Если бы не вы…
Но помнил ли он? Не думаю…"
Нормально. Мужчины, они такие. Да и где упомнить? Жизнь обездоленного Анненкова была заполнена трудами.
В 1945–46 гг. вышли две книги эротических рисунков Анненкова. Вероятно, небольшими тиражами и по заказам любителей. По сообщению коллекционера Р. Герра, тогда же появилось восемь эротических работ Анненкова, и это была "крутая эротика". На это всегда есть любители и покупатели…
В 1947 году успешная (и вечно срочная) работа в кино и врожденный инстинкт самосохранения, вероятно, помогли Анненкову несколько отстраниться от деятельности "Союза советских патриотов" или "Союза советских граждан", которая судя по наблюдениям французской полиции (давно уже преданным гласности), да и по недавно обнародованным воспоминаниям самих патриотов, стала выходить за мирные рамки культурных связей и тоски по березкам. Даже самые сдержанные из мемуаристов признают, что и союз и его собрания, его пресса носили уже характер чисто политический и могли казаться центром коммунистической пропаганды" (Н. Кривошеина). Новейшие российские мемуарные публикации (А. Угримов) сообщают более определенные подробности, хотя о неоправдавшихся надеждах, которые возлагали на новых "советских граждан" те, которые готовили Франции советскую судьбу, написано пока мало. В ноябре 1947 года французский министр-социалист принимает неслыханное решение о высылке 24 новых "советских граждан" из Франции. Анненков не попал в число этих активистов "Союза" и срочно "определился" как эмигрант и умеренный антисоветчик из эпохи холодной войны. Впрочем, на восьмом десятке лет и как вполне "разгневанный" шестидесятник, почти "антисоветчик" (скажем, в своем очерке о Пастернаке).
Ю. Анненков. Рисунок эротического цикла
Ю. Анненков. Рисунок эротического цикла
Вскоре после расставания с Беляевой-Натье Анненков женится снова, на молодой француженке Мадлен (она была моложе его лет на 30).
Все 50 и 60-е годы Анненков много работает как художник-декоратор, а еще чаще как художник по костюмам в кино и на телевидении, занимается журналистикой, пишет по-русски и по-французски. В 1951 году в Париже вышла французская книга Анненкова "En Habillant les Vedettes", то бишь, "Одевая звезд" (коллекционер Р. Герра шутливо называет ее "Раздевая звезд"). Речь в книге идет о кинозвездах, публика любит читать о звездах, не только о том, как и кто их раздевает, но и о том (хотя в меньшей степени), как их одевают. Анненков же одевал Даниэль Дарье и Жерара Филиппа, придумал прическу, которая сгодилась позднее Марине Влади. Так что книга пользовалась успехом. Книга это, конечно, главным образом не о звездах, а о работе художника по костюмам в кино. В первое послевоенное десятилетие Анненков активно занимался профсоюзной работой в рядах "Профсоюза технических работников французского кинематографа", защищал права художников костюма и даже возглавлял одно время что-то в профсоюзе. Он добился употребления термина "создатель костюма". Легко понять чувства, которые пришлось испытать знаменитому некогда петроградскому портретисту и художнику, вполне признанному за границей живописцу, графику и сценографу, попавшему в равнодушную машину кинопроизводства, где он лишь спица в колеснице. Уже и в театре художнику приходится нелегко, даже в таком культурном театре, каким был Художественный: Станиславский не слишком долго терпел Добужинского, избегал по возможности слишком образованных мирискусников, да и Дягилев быстро расстался со своими вдохновителями, предпочел избавиться и от Бенуа, и от Бакста…
Ю. Анненков. Костюмы для Даниэль Дарье
Анненкову посчастливилось быть хозяином на некоторых театральных спектаклях, где он совмещал полномочия и режиссера и художника. В кино с личной инициативой труднее, это индустрия, и командует на съемках только режиссер, остальные все - винтики. Киношники и сами любят хвастать, что "кино искусство грубое". Чаще всего это так…
