На войне я редко вспоминал Москву, Училище, Театр, прежнюю мирную жизнь. Теперь, ставший на фронте к армии непригодный, я неотступно думал о прошлом. И о будущем. Мое возвращение началось: приехала мама в Урюпинск и увезла меня в Москву, чтобы лечить "правильно". От Курского вокзала я шел пешком, потому что городской транспорт не ходил - был 1943 год. И по дороге моя рана открылась. И только в Москве выяснилось, что у меня разбиты кости таза. В общем, пришлось долечиваться в Москве. Полгода шло мое выздоровление. Потом меня комиссовали и дали вторую группу инвалидности.
Глава четвертая
Возвращение в училище. Дядя Леша - завпост в Учебном театре. Преподаватели - Коган, Симолин, Поль, Новицкий. Марголин. Мансурова-графиня. Н. П. Шереметев. Окончание училища. Актер. Педагог. Встреча со Шлезом. Впечатление от смены среды. Театральные капустники. А. И. Горюнов. А. И. Ремизова - режиссер. И. М. Толчанов. Н. С. Плотников. С. В. Лукьянов. А. Л. Абрикосов. М. Ф. Астангов. Отдых в санатории "Орджоникидзе".
Весной 1944 года я, фронтовик-орденоносец, встреченный с почетом, появился в училище в пробитой осколками, окровавленной шинели, с палкой. Разумеется, не из соображений экзотики, а оттого, что у меня ничего другого не было. Мне просто нечего было надеть, поскольку я свое гражданское пальто еще на курсах в Ставрополе, получив армейское обмундирование, выменял на сало. Об этом сале, уже в мирной жизни, Бродский помнил очень долго. Он любил говорить, что если бы не Этуш, мы бы не выжили, он подкармливал нас салом, которое выменял на свое пальто. И при этом показывал, как тонко я резал это сало, какими прозрачными были кусочки. Это было в характере Бродского - к любому положительному факту добавить небольшую ложку дегтя.
В первые два года войны набор в училище не производился. И следующий набор состоялся только в 43-м, когда театр приехал из эвакуации. А когда я вернулся в училище, мои однокурсники из довоенного набора были уже на четвертом. И Захава сказал мне: ты можешь остаться со своим курсом, не возражаю, если справишься - выпустим, а не справишься - переведем на первый. И я стал учиться на четвертом курсе, на котором, кстати, давали какую-то улучшенную продовольственную карточку, и учились мы полтора года.
Тогда в здании, которое ныне полностью принадлежит Театральному училищу имени Щукина, как я уже говорил, сосуществовало несколько учебно-художественных организмов: Суриковский институт, оперная студия Шацкого и наше училище. Был, и сейчас есть, Учебный театр. Сегодня его обслуживает солидный штат: директор, два администратора, зав. постановочной частью, осветители, звуковики, рабочие сцены. А тогда был один дядя Леша, зав пост. Обладая довольно сильным характером и каким-то особым сценическим чутьем, он замечательно справлялся со всем этим хозяйством. К тому же был непревзойденным воспитателем - рассказывал студентам, что такое сцена и как нужно распоряжаться на ней. И тогда действительно в Учебном театре был полный порядок, чего, к сожалению, мы не можем сейчас добиться со штатом намного превосходящим прежний.
В учебной части работали всего два человека. А заведовала ею Галина Григорьевна Коган, которая преподавала марксизм-ленинизм, страстно и увлеченно вдалбливая в нас известные постулаты. Женщина приятная в общении, она была весьма скромных внешних достоинств. Однако о себе понимала иначе. Любила заводить какие-то задушевные разговоры со студентами. Водились у нее и свои любимчики. Пыталась она и со мной установить доверительные взаимоотношения, но я старательно уклонялся.
Поначалу в училище вообще не было ни руководителей курсов, ни кафедры. Был Захава, и были преподаватели. Но потом прислали директора, а Борис Евгеньевич стал осуществлять художественное руководство училищем.
У нас были замечательные преподаватели по общеобразовательным дисциплинам. Зарубежную литературу блистательно читал Александр Сергеевич Поль. Он многое знал и хорошо умел говорить об этом. Правда, его ораторское искусство было не без позы, но она оправдывалась его обширными знаниями. И таких же знаний Александр Сергеевич требовал от своих учеников. Был случай, когда он в страшном негодовании выгнал с занятий одного недобросовестного студента, который на вопрос "Как звали лошадь Дон Кихота?" вместо "Росинант" ответил "Ренессанс".
Русскую литературу преподавал Павел Иванович Новицкий. Это был настоящий ученый.
По изобразительному искусству нас просвещал Б. Н. Симолин. По скудости своих материальных возможностей он всегда ходил в солдатской гимнастерке и в обмотках, что совершенно не соответствовало его интеллигентнейшей сущности. Симолин был очень увлечен своим предметом и читал лекции с каким-то особым придыханием, как будто бережно прикасался к тем шедеврам, о которых говорил.
На четвертом курсе я стал ассистентом по мастерству актера у Веры Константиновны Львовой. А в первом отрывке, который мы делали вместе - "Верочка" по Чехову, - играли Юлия Константиновна Борисова и Анатолий Александрович Кацынский, тогда студенты первого курса. На первом же курсе учились Евгений Симонов и Неля Мышкова, впоследствии известная актриса кино и моя жена.
Выпускались мы, четверокурсники, спектаклем "Счастливые нищие" Карло Гоцци и еще одним, в котором я, помню, играл советского офицера. Второй ставила Татьяна Митрофановна Шухмина, вдова Бориса Васильевича Щукина, а над сказкой Гоцци с нами работали Цецилия Львовна Мансурова и Марголин. Не очень сильный в теории и театральной педагогике, Марголин мало что умел объяснить начинающим актерам и поэтому постоянно что-то показывал. Да и замечательная актриса Цецилия Львовна была педагогом больше эмоциональным. Будучи что называется "на возрасте", она держала хорошую форму и чувствовала себя женщиной достойной внимания, молодилась, модулировала своим голосом и порой злоупотребляла женскими чарами. И это вполне объяснимо. Долгое время Мансурова была первой актрисой в театре, играла Роксану в "Сирано де Бержераке" Э. Ростана, Беатриче во "Много шума из ничего" Шекспира и была первой Турандот в постановке самого Евгения Багратионовича Вахтангова.
Чисто женское начало в Цецилии Львовне поддерживалось в семье. Муж Мансуровой, Николай Петрович Шереметев, служивший первой скрипкой в нашем театральном оркестре, принадлежал к известному дворянскому роду. И он всячески обихаживал жену, водил к старым, еще сохранившимся с прежних времен ювелирам, а те называли ее "графинюшка", и Цецилия Львовна принимала это как должное и была весьма довольна.
Однажды они пришли в какой-то ресторан, и Николай Петрович попросил сменить грязную скатерть, на что официант, сам того не ведая, что попадает в точку, бросил в ответ: "Тоже мне, графья Шереметевы!"
Потомственный дворянин, граф по рождению, Николай Петрович был человеком простым, без аристократических претензий. Рассказывают, когда театр работал в эвакуации в Омске, быт у коллектива был довольно неустроенный, все жили первое время в одном школьном зале, друг у друга на виду. И Шереметев выносил горшки, абсолютно не теряя при этом собственного достоинства, с таким выражением на лице: да, я, мол, граф, но сейчас живу так, и ничего зазорного в этом нет. Вот такой был Николай Петрович - простой советский граф. И все-таки природа взяла свое, и умер он по-графски - на охоте.
С 1945 года началась моя профессиональная жизнь. Меня пригласили преподавать в училище и одновременно, в числе многих окончивших наш четвертый курс, я был принят актером в театр имени Е. Б. Вахтангова с жалованьем в двести пятьдесят рублей. На эти деньги, как сейчас помню, можно было купить пачку папирос и коробку спичек. Правда, тут же вышло постановление, и нам прибавили так называемые хлебные - девяносто рублей. Потом были еще какие-то прибавки. В итоге, к концу года я стал получать шестьсот девяносто рублей. И если бы не помощь родителей, то и не знаю, как бы я существовал.
В училище я вновь встретился с товарищем моего детства Шлезингером, который пристал к театру имени Е. Б. Вахтангова еще в Омске, в период эвакуации. Владимир был замечательным человеком и прекраснейшим педагогом. Актерская карьера у него не получалась, и он был очень доволен, когда Захава предложил ему заведовать кафедрой актерского мастерства.
Очень важно понять, что я, около трех лет живший фронтовой и госпитальной жизнью, испытал, сразу окунувшись в стихию театрального творчества. Это был такой оглушительный контраст! Это был психологический "душ Шарко"! "Лед и пламень"! Это была совершенно другая среда! Другая идеология! Все было другим: стиль жизни, природа взаимоотношений, форма разговора. Все здесь воспринималось через шутку, через розыгрыш. И особенно ярко это выражалось в капустниках, которые в театре имени Вахтангова любили и умели этим заниматься.
Традиция капустников, идущая со времен Е. Б. Вахтангова, бережно сохранялась и совершенствовалась. Капустники, душа нашего театра, исполнялись на высочайшем художественном уровне и при этом содержали в себе море злободневности. А придумывала все это и воплощала группа остроумных людей, среди которых блистал Анатолий Иосифович Горюнов, тогда заслуженный артист Российской Федерации. Анатолий Иосифович к тому времени удачно снялся в фильме "Вратарь", в роли футболиста Карасика, и пользовался огромной популярностью у публики. И в театре он был большим заводилой и неким комедийным организующим центром. Надо было видеть, как в каком-то из капустников этот маленький, очень толстый человек, к тому же весь покрытый шерстью, танцевал в балетной пачке в паре с Берсеневой - женой Рубена Николаевича! Зрелище было уморительное!
Горюнов - очаровательная личность, циник, юморист. Одна наша актриса, Валентина Вагрина, была женой крупного торгового работника на уровне замминистра, по-моему, Внешторга, которого посадили за растраты, а вслед за ним "замели" и ее. И вот Горюнов рассказывал, как они с Абрикосовым ходили к Абакумову, тогдашнему главе НКВД, хлопотать за нее. Абакумов принял их ходатайство к сведению, а про мужа Вагриной сказал так: "Вы знаете, а муж ее был страшная сволочь! Страшная сволочь!" Как потом выяснилось, он ни в чем не был виноват, но, тем не менее, Абакумов так о нем отозвался и, прощаясь со своими просителями, сказал: "Ну вот, все, разговор окончен. У вас машина есть?" На что Горюнов тут же ответил: "Да, да! Спасибо! Есть!" Когда они вышли, Абрикосов поинтересовался у Горюнова, почему он отказался от машины. На что Горюнов, махнув рукой, сказал: "Да ну его к черту! Даст еще черного ворона!"
Искрометная, жизнедеятельная натура Горюнова несла в себе чрезвычайно емкий и подвижный характер. Он был отзывчивым и добрым. Касса взаимопомощи - это Горюнов! Он не был лишен честолюбия. Он позволял себе критиковать руководство театра, выступал на собраниях, ругал Рубена Николаевича. Мне известно, что Рубен Николаевич приглашал его к себе и говорил: "Толя, ну что ты хочешь? Хочешь быть моим заместителем?" И Горюнов соглашался, и какое-то время числился заместителем художественного руководителя. Он был резкий и порывистый. Помню, как-то на гастролях в Киеве мы обедали в ресторане, а за соседним столиком сидели наши актрисы. И вот в какой-то момент к ним подошел подвыпивший парень и стал хамить. Анатолий Иосифович тут же подскочил к нему и с ходу дал по физиономии. А потом вернулся за свой столик, взволнованный случившимся, и очень сокрушался, что позволил себе такую выходку. Он был по-детски открыт и непосредствен. Когда его наградили орденом, он бегал по театру и всем подносил к лицу лацкан своего пиджака: вот, мол, какой он орденоносец! И все эти, казалось бы, взаимоисключающие друг друга качества, существовали в нем неразрывно и естественно.
Первоначально в послевоенном театре Вахтангова, вернувшемся из эвакуации, из Омска, режиссерами-постановщиками были: Рубен Николаевич Симонов, Борис Евгеньевич Захава, Иосиф Матвеевич Рапопорт и Александр Маркович Габович, который помогал Симонову. Впоследствии и Габович, и Рапопорт, занимавшийся вместе с Симоновым еще в Шаляпинской студии, были уволены. Злые языки связывают их увольнение с приходом в театр сына Рубена Николаевича - Евгения.
И еще была Александра Исааковна Ремизова, которая, на мой взгляд, стояла среди вахтанговцев несколько особняком. Она работала и в училище, и в театре. Тогда она ставила "Кому подчиняется время" братьев Тур. И я получил в этой пьесе свою первую роль - революционера Яниса. Сцена, в которой я участвовал, была крохотной, слов - совсем ничего, и главное заключалось в том, что по ходу спектакля я должен был падать со второго этажа декораций. Что исправно и делал. Потом я у Ремизовой играл довольно много до тех пор, пока однажды на каком-то собрании не покритиковал один из ее спектаклей.
Александра Исааковна обладала мужским умом и крепкой режиссерской хваткой. Такие ее постановки, как "Перед заходом солнца" Гауптмана, или "На золотом дне" Мамина-Сибиряка, определенно могли дать фору многим режиссерам мужского рода. В ее режиссуре доминировал интеллект. Она умела очень хорошо разобрать материал, предлагая актеру возможные варианты воплощения. Актеру, приходившему на репетицию со своим творческим багажом, она, как правило, доверяла, давала свободу, вникала в его замысел и помогала его осуществить. Если такой контакт устанавливался, можно было свободно фантазировать, увлекая ее новыми предложениями, она их принимала. В творческой практике Ремизовой много было таких счастливых моментов единения исполнителя и режиссера.
В быту она была мягкой, женственной, порой лиричной. Но, работая над спектаклем, превращалась в человека требовательного, жесткого, упрямого в своих желаниях. Она прекрасно управлялась с постановочной частью, даже в мелочах настаивая на своем. С актерами старалась вести себя лояльно, деликатно, добиваясь всего добром, и никогда не была категорична вплоть до определенного момента, когда вдруг включалось ее дамское упрямство. Я помню, как профессионально она вводила Астангова в спектакль "Перед заходом солнца". Он никак не мог выполнить одного ее требования, не понимал, что она от него хочет, и попросил показать. Ремизова вышла и показала то, чего от него добивалась. Это был серьезный режиссер.
Как режиссеру, деятелю Театра Вахтангова, ей принадлежит честь открытия замечательных актеров моего поколения. Это она разглядела выдающийся талант Юлии Борисовой, сначала предложив ей роль Эйонины в "Отверженных" Гюго, а затем подтвердив свое открытие блестящим спектаклем "На золотом дне" Мамина-Сибиряка с Борисовой в центральной роли. У Ремизовой, в спектакле "Платонов", впервые прозвучало уникальное дарование Юрия Яковлева. Безвременно ушедшая от нас Лариса Пашкова одну из своих лучших ролей сыграла в спектакле "Две сестры", поставленном Ремизовой. То же можно сказать и о Николае Гриценко, талант которого засверкал новыми гранями в "Идиоте" Достоевского.
Конечно, взаимоотношения с режиссерской группой у нее складывались конкурентные. И прежде всего, с Симоновым. Но они были дружны. Она называла его "Рубен-Рубен", а он называл ее "Сашура-Сашура". И тем не менее, я слышал, как Рубен Николаевич говорил, что она своим женским рукоделием скоро заполонит весь театр. Хотя ни "Золотое дно", ни "Перед заходом солнца" на рукоделие никак не походили. Как и у всех, у нее были спектакли лучше и хуже.
При всей широте своих взглядов на театр, Александра Исааковна была чрезвычайно субъективным человеком. Вот пример. Вера Константиновна Львова - ее верная подруга, всячески пропагандировала ее идеи, за что, вопреки здравому смыслу, Ремизова назначала ее на роль, которую пора уже было отдать другому исполнителю. Спектакль "Перед заходом солнца" она ставила несколько раз, в разные годы, в разных редакциях. И везде крошку Бетину, совсем молоденькую девочку, на протяжении десятков лет играла все та же Вера Константиновна, которой к моменту последней постановки было уже за шестьдесят.
В 50-м году Театральному училищу имени Б. В. Щукина присвоили статус Высшего учебного заведения. Это сразу изменило материальную основу училища. Вскоре, в известной степени формально, педагогам были присвоены научные звания. Народным артистам дали профессоров, и это были Орочко, Алексеева, Толчанов и Мансурова, а заслуженным артистам - доцентов. Уже потом, присваивая звания, мы учитывали опыт и стаж работы преподавателей, а поначалу это было сделано именно таким образом. И Ремизова, которая много и хорошо работала в училище, была оскорблена тем, что Захава выдвинул ее не на профессора, а на доцента, и какое-то время не работала. Но потом вернулась.
Жила Александра Исааковна в двухкомнатной квартире в доме, расположенном рядом с училищем. Потом, ближе к концу своей жизни, переехала в вахтанговский дом, что в Большом Левшинском переулке. Жила без роскоши, чрезвычайно скромно. И была одинока. Дружила с Николаем Павловичем Акимовым. Приезжая в Москву, он останавливался у нее. Были у нее и другие привязанности, но недолголетние. Дожила она до преклонных лет, не отличаясь при этом хорошим здоровьем. Дома она в основном лежала. Ее постоянно угнетала мигрень - болела голова. Но она много читала, знала литературу, знала драматургию, чего нельзя сказать про других вахтанговцев.
В свое время она взяла на воспитание девочку и дала ей свою фамилию. Галя Ремизова выросла в очаровательное создание. Она отличалась удивительной преданностью своей приемной матери и скрасила последние годы ее жизни.
Среди актеров послевоенных лет выделялась колоритная фигура Толчанова. В то время он был на первых ролях в театре Вахтангова. Иосиф Моисеевич Толчанов был из когорты тех вахтанговцев, с которых я брал пример. Не могу определенно сказать, ткнув пальцем, кто был моим учителем. Учился я у всех понемножку. У Толчанова учился актерской технике, стремился ему подражать, пытался уловить в его игре какие-то приемы, которыми он пользовался. Иосиф Моисеевич в послевоенные годы играл очень много, и все его роли технически были сделаны точно и крепко. Такого взрывного, настоящего темперамента, какой был, скажем, у Николая Плотникова или Рубена Симонова, темперамента, спровоцированного изнутри, у Толчанова не было. Он обладал очень скромными внутренними данными, но при этом мастерски умел нагнетать атмосферу. Это было, что называется, искусство представления высокого полета.
В качестве заинтересованного зрителя я был знаком с ним еще с довоенной поры. Видел его в "Маскараде" М. Ю. Лермонтова. Толчанов играл Арбенина, Нину - Алла Казанская, баронессу Штраль - Синельникова, а князя Звездича - Куза. Это был достаточно сильный состав. Поставил спектакль Тутышкин. Тогда говорили, что спектакль неудачен, что Толчанов не мог играть Арбенина. И, наверное, в этом была своя сермяжная правда. Позже, когда я ближе познакомился с Иосифом Моисеевичем, он мне рассказывал, что Вахтангов говорил ему: "Слово любовь вы не можете произносить со сцены".