Но мое тогдашнее почти детское, непрофессиональное восприятие было очаровано магией самого театра. Эти синие полотнища декораций, эта театральная световая установка, актерские выходы действовали на меня ошеломляюще. Правда, Толчанов в "Маскараде" сильного впечатления на меня не произвел, но я увидел очень техничного, очень сильного актера в главной роли. Тогда же, до войны, я видел яркий, сочный, красочный спектакль "Интервенция" Славина в постановке Р. Н. Симонова, удивительно точно передающий одесский колорит того времени. Толчанов там замечательно играл полковника Фредамбэ. Прекрасно работали в том спектакле Синельникова - мадам Ксидиас, Рапопорт - Филька-анархист, Липский - Женька, сын Ксидиас.
Ближе я познакомился с Толчановым, уже став актером, на репетициях "Великого государя" Соловьева. Ставил спектакль Б. Е. Захава. Репетировали долго, стремились к монументальности во всем - эпоха обязывала. Я в этом спектакле в разные годы играл и польского посла, и Годунова, но изначально репетировал просто боярина, который сидел в Думе.
Декорация располагалась так. Справа на сцене стоял царский трон, левее трона - стол, на котором лежали какие-то грамоты. Слева стояли скамейки, на которых сидели бояре, спиной к зрителю, и одного из них изображал я. А у стола с грамотами стоял дьяк, роль которого исполнял тогда будущий секретарь Свердловского райкома партии и позже - заместитель министра культуры Георгий Александрович Иванов. У него была тоже бессловесная роль, но он стоял лицом к публике и всячески смешил меня. Толчанов заметил это и в антракте попросил меня зайти к нему в гримерку. Я прихожу, он спрашивает: "Почему вы теряли серьез?" Я говорю: "Извините, Иосиф Моисеевич, это больше никогда не повторится". - "А что явилось причиной потери вашего серьеза?" - "Иосиф Моисеевич, я Вас очень прошу, не испытывайте меня, соврать я Вам не смогу, а сказать не хочу, пожалуйста". Он долго меня отчитывал, а потом сказал: "Хорошо, идите". Затем вызывает Иванова и говорит ему: "Этуш сказал, что его рассмешили вы". Также отчитывает его и говорит напоследок: "Впредь осторожнее выбирайте себе друзей". (Это мне Иванов рассказывал). Вот такая коварная ситуация, такая провокация. Вполне в духе времени.
Я уже говорил, Толчанов был достаточно сухим человеком, без темперамента. В этой связи мне вспоминается такой эпизод. В то время, когда он репетировал Арбенина в "Маскараде", у него умерла жена. И в день похорон коллеги, пришедшие проститься с умершей, застали Толчанова у гроба с текстом роли в руках. Хотя этот факт можно трактовать и как одержимость своей профессией, "ни дня без строчки", как писал Юрий Олеша.
Несмотря на отсутствие природного темперамента, Толчанов блистательно умел обманывать, прекрасно владея актерской техникой. На репетиции "Великого государя" он мне говорил: "Вы понимаете, как я работаю, я сейчас ищу, ищу все, вплоть до ритма дыхания Грозного". И я тогда наивно подумал, смогу я ли достичь таких высот, чтобы искать "ритм дыхания" моего героя? Конечно, как я сейчас понимаю, он красовался передо мной. Думаю, надо искать характер, а все остальное, как говорится, приложится, дыхание в том числе.
В этот период Толчанова и уважали, и побаивались. Но все равно это был интеллигент, воспитанный, образованный. До того как прийти в студию к Вахтангову, он закончил Льежский университет и был несколько старше остальных студийцев. Будучи членом художественного совета, он всегда выступал на заседаниях разумно и основательно.
Толчанов обладал своеобразным юмором, и про него ходили легенды. Приходя к студентам на занятия, он долго выяснял, кто из них на курсе моложе. И к тому, кто оказывался моложе всех, обращался, слегка гнусавя в нос: "Пожалуйста, принесите портфель, который я оставил внизу".
В каком году, не помню, И. М. Толчанов сделал подарок партии и вступил в ее ряды. На первом же партийном собрании он сказал: "Вы знаете, я чувствую себя, как Наташа Ростова на первом балу"! Одновременно с ним подарила себя партии и М. Д. Синельникова.
В театре Вахтангова служили только актеры вахтанговской школы, за редким исключением. Такими исключениями были Николай Сергеевич Плотников, Сергей Владимирович Лукьянов, Александр Львович Абрикосов и Михаил Федорович Астангов (настоящая фамилия Ружников).
Николая Сергеевича Плотникова в театр Вахтангова пригласил Б. В. Щукин на роль Ивана Шадрина в пьесе Н. Погодина "Человек с ружьем". А встретились они на съемочной площадке, во время работы над фильмом "Ленин в восемнадцатом году" режиссера Михаила Ромма, где Щукин исполнял роль Ленина, а Плотников - роль кулака.
Николай Сергеевич обладал завидным темпераментом. К тому же во всех ролях ему был присущ заразительный юмор и драматизм. Он замечательно играл в "Иркутской истории" А. Арбузова, нашумевшем в свое время спектакле в постановке Евгения Симонова. Прекрасно играл Диона в одноименной пьесе Л. Зорина, с бешеным темпераментом, "на разрыв аорты", говоря словами поэта. Играл Ленина в возобновленном спектакле "Человек с ружьем". Блестяще играл Крутицкого в "На всякого мудреца довольно простоты" А. Н. Островского.
Николай Сергеевич был чрезвычайно талантливым актером, но в жизни, как это ни странно, производил впечатление человека недалекого. Очень любил выступать на собраниях, говорил долго, многозначительно, пересыпал речь парадоксами, видимо, желая показать всем свою "инфернальность". А в результате, выглядел просто неумным. Впрочем, на театре подобная "противоречивость" ума и таланта явление нередкое.
Замечательного актера Сергея Владимировича Лукьянова театр Вахтангова привез из омской эвакуации, и он сразу занял в нем ведущее положение. Он был высок, красив и, безусловно, талантлив. Правда, всегда в нем присутствовало нечто от характера актера провинциального, что ли.
Он много снимался в кино, чем завоевал большую популярность. Он вошел в народное сознание с такими известными фильмами, как "Кубанские казаки", "Семья Журбиных". В пятидесятые годы он получил звание заслуженного артиста, а вскоре и народного. Но своей популярностью и своими заслугами Сергей Владимирович пользовался порой наивно и примитивно. Я помню, как-то на гастролях, после спектакля, сидели мы с ним за бутылкой, и нам, как это часто бывало в те молодые годы, не хватило. Время было позднее, все закрыто. Работали только рестораны. И вот он звонит в ресторан: "Это говорит заслуженный артист республики Лукьянов Сергей Владимирович". Потом уходит и возвращается с недостающей бутылкой. И с гордостью заявляет: "Первый раз воспользовался своим званием!". Да, играл, наслаждался, купался в своей популярности!
Но не всегда этот номер у него проходил. Тоже ресторанный случай. А в те напряженные времена и с ресторанами были свои проблемы. Днем они не собирали много народа. А заполнялись, как правило, к вечеру. И швейцары, или вышибалы, как их еще называли, распоряжавшиеся всем, не всегда пускали. Идем мы с ним вечером в ресторан, чтобы культурно посидеть-отдохнуть, выпить-закусить под музыку, а швейцар от нас нос воротит, не пускает. Тогда Лукьянов говорит мне: "Подожди, сейчас пропустит!" А я знаю, он после "Кубанских казаков" носил в кармане записную книжку, а в книжке усы лежали. И он при случае ими пользовался, чтобы узнавали. Ну, мы отошли в сторону, она нацепил на себя усы и идет, широко улыбаясь, прямо на этого швейцара, дескать, что ж ты не узнал меня, вот он я какой! А швейцар и в усах его не узнал и грубо послал в определенном направлении.
Потом Сергей Владимирович занял в театре ведущее положение. Женился на Кларе Лучко. Тогда это была очень хорошая пара: молодая, красивая Клара Лучко и он, старше ее, но чрезвычайно представительный, импозантный мужчина.
В театре Вахтангова Лукьянов был уважаем, и вот он поставил перед Рубеном Николаевичем условие - одну постановку в год, одну роль, какую он хочет, в год и жену - в театр. Симонов, будучи человеком с определенными принципами, сказал ему: "Одна постановка в год - пожалуйста, одна роль в год, какую вы хотите, - согласен. Жену в театр - нет". И тогда Лукьянов ушел из вахтанговского театра. И перешел во МХАТ. Но МХАТ его, по существу, не принял. Говорят, что доходило до неприличных вещей. Перед тем, как ему выйти на сцену, его всякими мелочами унижали, хамили, стараясь всеми способами выбить из творческого состояния. Возможно, он сам каким-то образом спровоцировал такое к себе отношение, но, тем не менее, не прижился он во МХАТе. Нажил себе инфаркт и после этого вернулся в театр Вахтангова.
Вскоре после его возвращения, помню, у нас, в большом фойе, проходило собрание, на котором затрагивались принципиальные для жизни театра вопросы. И Сергей Владимирович выступал на этом собрании. А после выступления сел и умер на глазах у всех, завалившись на сидевшего рядом Рубена Николаевича Симонова. Это произошло в марте 1965 года.
Андрей Львович Абрикосов - киногерой, любимец публики, ставший знаменитым после фильма "Партбилет", сразу занял в театре ведущее положение. Мужик он был огромный, представительный, но не очень воспитанный. Благодаря своей знаменитости был вхож в различные инстанции и, видимо, поэтому одно время исполнял обязанности директора нашего театра. А. И. Ремизова относилась к нему с симпатией и старалась подбирать такие пьесы, где бы его можно было выгодно занять.
Михаил Федорович Астангов пришел в театр Вахтангова будучи знаменитым актером. На открытии сезона вся труппа его восторженно приветствовала. Он был польщен приемом. И в ответ процитировал кого-то из маститых, что, мол, заслужить признание публики - лестно, критики - еще более, а признание товарищей по профессии - самое трудное и поэтому самое ценное свидетельство признания.
Я думаю, эта его популярность, известное неудобство и суета, связанные с нею - недаром говорят "бремя славы", - наложили определенный отпечаток на манеру Астангова держаться, внешне чопорную, которая не имела ничего общего с его действительной сущностью честного, благородного, мягкого, принципиального и озорного человека.
Меня привлекал этот большеголовый человек с очень выразительными глазами, которые на сцене становились огромными. Я видел его во многих ролях и в кино, и в театре. И мне было чрезвычайно интересно воспользоваться возможностью и понаблюдать его в жизни, а при случае и пообщаться. Наши первые короткие разговоры-реплики происходили в основном в рамках производственной темы, где Михаил Федорович был всегда сдержан, серьезен и немногословен.
Но даже из этих отрывочных разговоров я узнал о братьях Адельгейм. Была такая пара гастролеров, разъезжавшая по России. Они не имели полного состава для своих спектаклей и в каждом городе брали на вспомогательные роли и, главным образом, в массовку студентов. В этой труппе Астангов начинал и очень любил рассказывать один поучительный эпизод, которому был свидетель. Как-то один из братьев остановил репетицию и предупредил одного расшалившегося участника массовой сцены такими словами: "Молодой человек, наша профессия возвышенна и прекрасна, если к ней относиться серьезно, но если позволить себе несерьезное отношение к делу, то эта профессия станет хуже профессии проститутки!"
Астангов запомнил это на всю жизнь и с тех пор не выносил легкомысленного пребывания на сцене. Он был человеком с правилами, очень профессионально относился к театру и к себе в театре, и буквально восставал против небрежности и беспорядка, приходил в бешенство и кричал: "Здесь нужен "комиссар с пистолетом""! И когда Астангов репетировал, не нужно было никакого пистолета, достаточно было его присутствия.
Каждый раз он повторял текст перед выходом. На выход являлся заблаговременно - придет, сядет в сторонке и слушает сцену. Я никогда не видел его праздно болтающимся за кулисами во время спектакля.
Его работа над новыми ролями, а применительно к нему точнее говорить - над новыми образами, велась обстоятельно, с привлечением всевозможных иконографических, исторических и прочих материалов. За всю многолетнюю службу с ним в Вахтанговском театре я ни разу не видел его неподготовленным к репетиции или спектаклю. Таким же примером он мог служить и с точки зрения формальной дисциплины, хотя одно с другим неразрывно связано - он не понимал, как можно опоздать на работу. Он был профессионалом в высоком смысле этого слова. Все знали про это и немного побаивались Михаила Федоровича. Но по-человечески Астангов, как правило, был закрыт для окружающих. Только небольшой круг его друзей, который, кстати сказать, подбирался не по чинам, а по склонности душевной, знал его до конца.
А он был большой жизнелюб, и веселый, озорной жизнелюб. Михаил Федорович любил и знал польский язык и очень часто пользовался польским фольклором. Вспоминаю, например, такую байку. В баре сидит старый поляк, ему приносят рюмку водки, он ее выпивает. Затем вытягивает руку, смотрит на свой большой палец и говорит: "Еще едну". Ему приносят еще одну. Он снова вытягивает руку с оттопыренным пальцем и повторяет: "Еще едну". И так много раз, пока он, вытянув руку, не скажет: "Досичь!" А "досичь" он говорит, когда палец у него начинает двоиться.
Астангов пришел в театр не один, с женой, Еленой Иосифовной Адомайтис, тоже актрисой. Она была малопривлекательной, властолюбивой и безапелляционной дамой. И я до сих пор слышу астанговское: "Лена, досичь!" Это он ее останавливал, когда она распоясывалась прилюдно. А предмет ее "заботы" был, как правило, один - пристрастие Михаила Федоровича к выпивке. Действительно, он был в этом отношении человек пристрастный. Но, отнюдь, не к алкоголю, а к веселью и вдохновению. Это пристрастие всегда так и проявлялось - вдохновенно и весело, и, в результате, красиво. Один он никогда не пил, любил компании. Собирал нас после репетиции, угощал, и на этой почве у нас были столкновения с Адомайтис. Но когда М. Ф. Астангов оставался с супругой один на один, его энергичное "Досичь!" действовало на нее безотказно.
Помню, наше первое знакомство при аналогичных обстоятельствах состоялось в Киеве, где Театр был на гастролях, а Михаил Федорович - на съемках. Придя в гостиницу после очередного спектакля, в одном из номеров я застал дым коромыслом. Компания актеров сидела за столом, уставленным бутылками и интенсивно выпивала, а надо всем этим, без пиджака, с горящими глазами, царила фигура Астангова. Субсидировал все, естественно, он. Беспрерывно лез в карман и со словами "мой мальчик" или "мой козлик" обращался к кому-то из присутствующих и просил сбегать за очередной бутылкой. А так как Михаил Федорович не очень разбирался в "мальчиках" и "козликах", один раз таким "козликом" оказался почтенный Владимир Иванович Осенев, случайно зашедший на огонек. Осенев удивился, но сбегал. Михаил Федорович в этот вечер был заводилой. Азартным, обаятельным, вдохновенным заводилой.
Астангов любил отдыхать в Кисловодске. И однажды, к моей радости, он вдруг предложил мне составить ему компанию, отправиться с ним в Кисловодск по путевке. Адомайтис по какой-то причине не могла тогда поехать. Я с благодарностью согласился, но, честно говоря, были некоторые опасения - как он, народный артист, с крутым характером, поведет себя со мной, молодым актером. Подумал - поеду, и твердо решил про себя, что отношения постараюсь сразу установить равные. Театр это одно, а на отдыхе - мы свободные люди. С тем и поехал, и первое время следил, чтобы паритет не нарушался. Но мои опасения оказались беспочвенными. С самого начала у нас установились замечательные отношения, наши желания совпадали.
Было это в августе 1955 года. Мы жили в санатории "Орджоникидзе", в районе Храма воздуха, в чудесном номере с балконом, откуда открывался великолепный вид на Эльбрус. Мы принимали нарзанные ванны, совершали прекрасные прогулки - терренкуры. Когда не было ванн, немножко позволяли себе выпить - отдыхали! Стратегию дня мы вырабатывали утром, на балконе, вдыхая свежие струи горного воздуха, стекающего к нам прямо с вершины Эльбруса.
В день, о котором я хочу рассказать, погода не предвещала ничего хорошего. Было пасмурно. И в такой день грех было бы не позволить себе с утра. И вдруг!..
- Я больше не пью! - категорическим тоном заявил Михаил Федорович. - Пойдем на базар.
И мы пошли на базар. Прошли территорию санатория, вышли к Храму воздуха, миновали Верхний парк и по короткой тропе спустились в город. Михаил Федорович скоро пришел в хорошее расположение духа, подтрунивал надо мной и явно был доволен силой своего характера.
Пришли на базар, купили помидоры. "Обож-жаю помидоры!" - любил говорить Астангов, нажимая на букву "ж". Покрутились около каких-то фруктов, к чему-то приценились, что-то попробовали, еще раз обошли базар и встали в нерешительности - дальше делать было нечего, и я все время пытался поймать во взгляде Михаила Федоровича хоть какой-то намек… Но лицо его было непроницаемо, и взгляд ничего не выражал. Я пристально посмотрел на небо, но Астангов понял многозначительность моей страждущей фигуры, подергал губами и коротко бросил:
- Пошли, мой козлик!
И мы отправились домой. Пересекли ручей, прошли мимо концертной эстрады, куда нас вечером пригласила на свой концерт Гоар Гаспарян, поднялись к Храму воздуха. А для того, чтобы пройти в санаторий, нужно было миновать ресторан, расположенный тут же на открытом воздухе.
У Чехова есть рассказ "Жилец", который, кстати, долго и гениально исполнял Николай Гриценко, приготовив его в свое время, как школьную работу. Так вот в этом рассказе вечно пьяный жилец, оправдывая свое хмельное состояние, говорит: "Все дело в том, что у нас в театре вход в оркестр через буфет". Так вот у нас вход в санаторий был в непосредственной близости от ресторана, в котором в это время сидели режиссер гастролирующего в Кисловодске театра Ермоловой А. Гончаров и актеры В. Якут и С. Гушанский.
Они нас радостно приветствовали, и мы, из вежливости, подошли. Дальше события развивались внешне - скупо, внутренне - напряженно. Ермоловцы пригласили нас к столику и распорядились, чтобы официант принес на всех вина. Михаил Федорович тут же сказал, что не пьет, но на это никто не обратил внимания, и бокал вина перед ним все же поставили. В процессе разговора он нехотя пригубил, сделал глоток, потом, незаметно для себя, отпил еще и, наконец, допил этот злополучный бокал красного вина до дна. Ему налили второй. И все это в процессе увлекательнейшего разговора. Когда он выпил второй, ему хотели налить третий, но Михаил Федорович царским жестом остановил руку наливающего и, подергивая губами, сказал:
- Нет, мне этот напиток не любезен!
И, пригласив официанта, заказал бутылку коньяку. Я тут же подхватил: "Две!" Астангов крутанул на меня своими глазищами, удивляясь такой прыти, но ничего не сказал, и я с облегчением почувствовал, что мы возвращаемся к нормальному существованию. Выпили коньячку, и дело пошло. Беседа полилась проворнее, голоса зазвучали громче, словам становилось теснее, мыслям - просторней, фантазия разыгралась. И Астангов, взяв на себя инициативу, предложил продолжить застолье на "Красном солнышке" - следующем ресторане в горах, по той же терренкурной тропе. Гушанский покинул нас, поскольку ему надо было идти на спектакль, а мы последовали за Михаилом Федоровичем.
Было около двенадцати часов пополудни, впереди - целый день. Мы рассчитывали прогуляться с товарищами на "Красное солнышко", затем спуститься в санаторий, пообедать, отдохнуть и к семи часам вечера быть на концерте Гаспарян.