Не стану занимать вашего внимания деталями, да я и сам не в силах постичь был всех призовых тонкостей. Главное, было видеть, как он отвечал, как рассказывал он, потомственный хранитель наездничьей традиции, что вела со Скакового поля до Колорадо-Спрингс через Атлантику.
Ковбои тоже не особенно вслушивались в специальные разъяснения - что им бега! - они слушали сердцем, они понимали по своему, что хотел сказать этот американский наездник, увидевший свет на ипподроме в Москве.
- Отец, - повторил Джони с твердостью в словах и во взоре, - всегда говорил мне, что вел борьбу до конца.
И он еще раз протянул нам пожелтевшую фотографию: голова в голову. Серый гигант, наш Крепыш, который по популярности соперничал в те годы с самим Шаляпиным ("В России гремят двое - Шаляпин и Крепыш!" - говорили тогда), шел с поля. Хорошо был виден размашистый, низкий, настильный ход - полет над дорожкой. В белом камзоле Кейтон-отец со своей характерной посадкой, которую усвоили впоследствии почти все наездники современности, стараясь ездить по-кейтоновски больше, чем сам "король", поднял руки с вожжами. Какая минута!
Взоры всех обратились ко мне. "Вот видишь, - единодушно говорили ковбои взорами, - он оправдался". Но ведь и меня напутствовал целый конный ареопаг. "Смотри, - говорил весь наш конюшенный двор на Беговой и словами, и взорами, - узнай все, как было"… И Валентин Михайлович вновь и вновь повторял как стихи: "Первый круг прошли они голова в голову, но в последнем повороте"…
- Джони, - сказал я, - это первый круг! Только первый круг. А в последнем повороте…
- Как первый круг? - преобразился Кейтон. - Отец всегда говорил…
- Это первый круг, Джони! А в последнем повороте твой отец спустил Крепыша с вожжей и - проиграл секунду.
- Спроси у Гриши, - воскликнул Джони. - Он подтвердит!
- Григорий Григорьевич и сказал мне, что на фотографии лишь первый круг.
- Но мы же с ним не видели финиша! - спохватился Кейтон. - Мы играли в снежки…
- Да, он сказал. Но все проверил по документам вот этот человек, - я указал еще раз на письмо.
И все снова сгрудились над исписанными страницами, всматриваясь в строчки на языке незнакомом, но остроту, всю боль ситуации все понимали без слов.
- А отец мне говорил, - печально-печально вздохнул Кейтон, - что в России прошло его золотое время.
Еще бы: "король" царил на призовом треке, и по праву. Но дрогнуло в нем сердце спортсмена, когда ставкой сделались интересы торговца. Победа Крепыша означала бы резкое снижение цен на рысаков из-за океана. И великий мастер заставил великую лошадь проиграть. Но никто не забыл той секунды, которую проиграл Крепыш, никто не забыл тех минут, когда перед трибунами вели инородного победителя, и публика - вся Москва - стояла в молчании: победителя не приветствовали. Никто ничего не забыл, в том числе и главный виновник поражения, только он постарался похоронить неприятную память. Но есть ведь еще и другие люди, хранители воспоминаний: исполнители исторического возмездия.
Джони искренне помрачнел.
- Как же вы меня отыскали? - горько усмехнулся он. - И кто же это так хорошо знает историю моей семьи?
- Есть у нас там один такой, он вам изложит даже родословную того коня, которого Калигула приводил заседать в сенат.
- Подумать только, - вздохнул последний Кейтон, - меня достала рука Москвы!
Наш друг Томас заразил всю округу ковбойством. Конторский клерк, живший от нас через дорогу, возвращался с работы из города, выходил на задворки и начинал посвистывать. Минуты через две раздавался в ответ фырк, топот - с дальнего конца поля бежала гнеденькая кобылка, та самая, которую Томас одолжил на время наших уроков ковбойства. Хозяин ждал ее с куском сахара и с тяжелым, как сундук, ковбойским седлом на плече, купленным в складчину с еще одним соседом. Конником клерк заделался недавно, он продолжал учиться у Томаса ковбойской науке, а когда тут же поселились мы, он стал бывать еще чаще - в расчете на бесплатную ветеринарную помощь.
- Доктор, она хромает! - раздавалось у нашего окна вечером, часов в семь, когда мы уже успевали задать корм нашим лошадям, а клерк только возвращался из города и собирался сесть в седло.
- Ничего подобного, - устроившись у телевизора, даже головы к окну не поворачивал доктор.
Доктор успел здесь показать, насколько понимает он в лошадях, и всадник, успокоенный, сразу пропадал за окном. Впрочем, однажды сосед сделался настойчивее.
- Доктор, доктор, по-моему, она жереба! Я теперь вспоминаю, что Томас выпустил ее как-то вместе со своим жеребцом и… и…
- Могу произвести ректальный анализ, - между двумя выстрелами с экрана прозвучало из полутемной комнаты.
- Нет, что вы, доктор! Зачем же так серьезно? Вы просто посмотрите. Прошу вас!
На пороге появилась фигура доктора, впрочем, тут же исчезнувшая с такой скоростью, что доктора уже не было, а слова, им произнесенные, еще звучали:
- На пятом месяце.
Доктор успел себя здесь показать, поэтому диагноз, повисший, так сказать, в воздухе, новоявленный ковбой принял с той же почтительностью, как выслушивал он наставления Томаса: "Как сидишь? Ты на ковбойском седле или на дамском?"
Держал ковбойскую лошадь и паренек Фред, тот самый, что на машине догнал тройку. Фактически Фред завершил целую галерею лиц, первое из которых я увидел еще в Мурманске, когда начинали мы трансатлантический рейс.
Ждали парохода и постоянно слышали: "Начальник порта сказал… Начальник приказал…" - и, конечно, рисовали себе некий облик в соответствии со словами "начальник порта". Когда же в последний день, прежде чем "отдать концы", пошли мы к начальнику сказать за все его распоряжения "спасибо", то вместо "спасибо" у меня челюсть отвисла: на месте начальника перед нами был - мальчик!
Это - лицо № 1. Дальше. Погрузились мы на пароход. Вышли в море. Я получил разрешение осмотреть мостик, и тут встретил меня просто ребенок, однако - третий помощник капитана.
Эти розовые лица у кормила власти или у руля океанского судна заставляли меня, звавшегося до тех пор молодым, чувствовать себя каким-то обветшавшим праотцем, вроде короля Лира, а ведь я считал себя по меньшей мере ну… ну, Гамлетом.
Я взял себе за правило, как тень отца Гамлета, являться на мостик за полночь: вахта пареньку, как нарочно, выпадала ночью. Филиппок - именем толстовского мальчика называл я нашего штурмана, потому что, как вы, наверное, помните, Филиппок носил отцовскую шапку, налезавшую ему на уши, а штурману, мне казалось, велика капитанская фуражка, - Филиппок на мостике, совсем один, вел во мраке океана гигантский корабль. И это он, как выяснилось, еще и стихи писал:
Вспомни море, день рожденья,
Нашу дружную семью,
Наше общее волненье,
Океанскую волну…
Да, так рифмовал он "семью" и "волну", но с каким чувством! И вот он смотрит в бинокль. Говорит в рупор. Шелестит лоцией. Может быть, мальчик просто играет в кораблики? Но… Но ведь мы в самом деле плывем! Простите, по-морскому надо говорить - идем.
Если я поднимался на мостик к девяти, штурман Филиппок как раз в это время проверял по первым, только что выступавшим звездам наше положение в океане. Тогда он выглядел особенно маленьким: на ветру, на открытой площадке, среди косматых валов худенькая фигурка с ушами, оттопыренными великоватой фуражкой, ловит мерцающую огромную звезду какой-то помесью подзорной трубы, циркуля и линейки и обращается ко мне:
- Хотите Венеру посмотреть?
"О, - думал я в ответ, - как монументально пошел бы я ко дну, если бы мне поручили вести дело подобного размера"…
Я спросил у капитана, что же это, какой-то младенец, да еще по ночам, руководит кораблем? "Папа" ответил: "Штурман. Давно плавает". Давно? Наверное, в его морской стаж входят и мокрые пеленки.
Наконец, Фред. В нем, кроме детства, было еще чисто американское соединение ребячливости и деловитости. Порода сказывается, как говорил Толстой, любивший эту поговорку из конюшенного обихода. Двести лет - и вся история! "Американские мужчины-мальчики", - сказал Хемингуэй. "Американцы, даже когда они седы, и лысы, и жуют вставными зубами, производят впечатление подростков", - писал по свежему впечатлению Горький. А вот дети у них, напротив, очень солидны. Одна девочка, когда мы показывали тройку в школе, задала нам вопрос: "В нашем обществе положение человека определяется деньгами, а у вас чем?"
Фред, сын строителя-монтажника, учился в восьмом классе. Кроме того, он, как и его сверстники, подрабатывал - на ферме у Томаса. Скопил денег, купил телку. Телка сама по себе была ему ни к чему. Просто денег хватило на телку. Повез телку на ярмарку, показал, продал. Еще заработал денег и - купил лошадь. Вы скажете: "Чичиков!" Какой же Чичиков, когда он под шляпой, в седле и с лассо в руках - Фенимор Купер! Гари Купер! Именно так и смотрели на него местные девчонки. Только он на них не смотрел. Я спросил у Фреда, что же это он все с нами да с лошадьми…
- А, эти пташки, - просто отозвался он. - Времени, знаете, совершенно на них не хватает. Впрочем, сегодня у нас в ковбойском клубе танцы. Хотите пойти?
Я спросил у доктора, не пойдет ли он на молодежный вечер в ковбойский клуб? Доктор отвлекся от экрана, где непрерывно лилась ковбойская кровь, и в глазах у него, у доктора, был отчетливый вопрос: "Тебе сколько лет?"
Фред был выделен нам в помощь, лишние руки требовались - рысаки из-за перерыва в тренинге стали подхватывать на унос.
Фред садился верхом на одну пристяжную, я - на другую, доктор делал проездку кореннику в экипаже. Так мы готовились к публичным выездам. Множество беспокойств владело нами: собирается толпа, крик, вспышки магния…
- Просят местного пастора взять пассажиром, - сообщил вдобавок Фред, когда мы были в Бостоне.
- Ты, главное, пока этот старикан будет в пролетку карабкаться, - наставлял его доктор, - у левой пристяжки возле самой морды стой. Она - с-скотина, но ты стой и держи!
- Я буду стоять, как должен ковбой, даже если на него несется стадо бизонов! - отвечал мальчик.
Как ни заняты были у меня и руки и голова вожжами, гужами, постромками, но с облучка через голову левой пристяжной не забыл я в тот день посмотреть, как это - "стадо бизонов", и увидел взгляд, что был у начальника полярного порта и у штурмана дальнего плаванья, который был и поэт.
Толпа в отдалении гудела. Доктор с пастором уселись в экипаж. Журналисты опутали нас проводами. Лошади напружинились.
- Мотор!
- Говори, да покороче, - велел доктор.
- Для русских тройка - символ. Нашу миссию мы считаем вдвойне символической, потому что показываем тройку народу, история которого началась с конского пробега.
Провода убрали.
- Пускай! - в один голос с доктором сказали мы Фреду.
Светило солнце, медвежья полость сверкала, бубенцы перезванивались, хотя гужи были, конечно, слабоваты, а поводок от уздечки пристегнут не совсем правильно…
Потом фотографии, обошедшие зарубежную прессу, попались на глаза самому Фомину, и уж он прописал мне по первое число за этот поводок.
- Позор! Позор на весь мир! - сокрушался великий кучер. - У тебя бубенцы на какую сторону от гривы подвешены? Почему повод от уздечки через згу не продернут? Что же после этого о нас в Америке говорить станут!
Вопроса о зге в Америке никто непосредственно не затрагивал. Принимали нас как картинку из хрестоматии. Но как мог оправдаться я на великом судилище, стихийном, однако представительном, где собрался весь беговой мир?
Было это в день больших призов, устроенных по случаю ежегодного Праздника зимы и двухсотлетия русской рысистой породы. Дело вел, конечно, Валентин Михайлович.
- Истинно культурный человек, - говорил он, - не может не знать назначения зги! Наша национальная упряжь представляет собой результат длительного эволюционного отбора по мере того, как вырабатывались и совершенствовались приемы езды. На бескрайних просторах нашей Родины, в условиях бездорожья…
Короче, Валентин Михайлович подробно осветил историю каждого компонента конской упряжи, и на фоне этого обзора моя оплошность с поводком выглядела особенно непростительной. Все слушали и согласно кивали.
- Да, - в порядке приговора произнес Башилов, - умных мало.
- Ну, что с него спрашивать, - сказал под конец старик Кольцов, Сергей Васильевич. - Если уж ни рук, ни головы нет, то ведь их не приставишь.
И это прозвучало даже как известное смягчение решительного вердикта. Так что уж я в дальнейшем, на весь беговой день, решил держаться в тени Сергея Васильевича, прибывшего посмотреть, порадоваться, как сын его, Валерий, выиграет в честь двухсотлетия породы "Кубок Крепыша". Почему выиграет? Даже мне было это ясно как на ладони. Великий Фомин, по выражению наездников, хромал на левую переднюю, то есть колено у него не успело зажить, и он в этот день был только зрителем. А Валерий был на подъеме. Он удачно проехал в Париже на приз Триумфальной арки, а пока ездил он в Париж, за тройкой его присматривал сам Кольцов-старший.
Да, Сергей Васильевич был истинный гоголевский ямщик. "И сидит черт знает на чем, а привстал да замахнулся… да затянул…" Петь Сергей Васильевич, положим, не пел, но зато пело да играло все, что ни попадало ему в руки. "Я лошадей зна-аю", - это он сам говорил. Однако он их не просто знал, он их понимал, и даже не как человек, хотя бы и очень знающий, а просто как может лошадь понимать другую лошадь. Вот это было и у Томаса, ковбоя. Внутреннее чутье в отношении к животному, которое у тебя в руках. Вообще я таких людей видел всюду, по всему свету они есть, даже друг на друга похожи, только - редки.
Все признанные ипподромные мастера побаивались Сергея Васильевича. Он, наездник сельский, иногда вдруг приводил какого-нибудь своего конька "на гастроль", как он выражался, и - выигрывал. Ему знал цену директор конного завода, и был директор рад вдвойне, что младший Кольцов уехал пожинать лавры в Париж, а старик за него остался. "У старика-то ведь не руки, а часы фирмы Павел Буре!" - так выражался директор. Почему часы, это уж неизвестно, но понятно было всякому: кони после рук Сергея Васильевича будут идти как идеальный механизм! "А Валерий вернется, - развивал свою идею директор, - и с сердцем проедет". Это уж тем более понятно: молодому на приз ехать способнее, молодым везде у нас дорога!
Словом, приз давно был разыгран в мечтах. И разыгран по всей справедливости. Весь завод, конюхи, кузнецы, табунщики приехали на ипподром, как на праздник. Приехали получить положенное. А сверх того, директор выделил средства, чтобы каждому, кто причастен к подготовке юбилейной тройки, был подарен полутулупчик. Сергей Васильевич заранее присмотрел себе один и даже померил.
Я случайно видел, как он мерил, и в ту минуту вдруг мелькнула мысль, до чего похож он на Пугачева из "Капитанской дочки", когда тот надевает на себя гриневский заячий тулуп: та же ухватка, та же борода, те же быстрые глаза, одним словом, та же… Ну, вы перечтите или припомните и поймете.
Мы шли с Кольцовым через беговой круг, напрямик, чтобы попасть в публику прямо к старту. Нас нагнал в автомашине заводской директор, Борис Яковлевич, и предложил подвезти. Он пожал Сергею Васильевичу руку с исключительным чувством, а когда старик сказал, что хотел бы просто так дойти, еще раз пожал - на прощание, но до скорой и счастливой встречи. Сколько вынесли они, сколько держались, отстаивая честь и смысл этой нашей породы, и вот наступил их день, на их улице - праздник. Сейчас будет старт, потом - победа, потом "До-орогой длинною и ночкой лунною"…
В это время догнала нас какая-то мне незнакомая тройка - рыжие. И наездника я не знал. Но Сергей Васильевич, только увидел его, весь засветился и закричал: "Земляк!" Наездник, немолодых уже лет, тоже, как видно, обрадовался, улыбнулся, но улыбка быстро сошла с его лица. Сергей Васильевич даже спросил:
- Что не весел, земляк?
- Чему радоваться? - отозвался тот. - Остался вот перед самым призом без пассажиров.
Пассажиры на соревнованиях троек обязательны. Они по делу необходимы. Это мы в Америке ездили по-кучерски, управляя в одиночку, а пассажиры были там для вида, но ведь мы ехали трусцой по сравнению с той резвостью, какая бывает в призах. В призе пассажиры - те же кучера, только занятые пристяжками: у каждого в руках по одной вожже, по одной пристяжке. А наездник занят полностью коренником. Секрет заключается в слаженности: пристяжки летят на галопе, несут всю тяжесть экипажа, коренник на рыси дает резвость.
- Куда же они у тебя пропали? - спросил про пассажиров Кольцов.
- Один с температурой под сорок слег, и у другого сорок, только не в том смысле.
- Понимаю… - отозвался Кольцов. И вдруг предлагает: - А что, где наша не пропадала, давай я у тебя за пассажира проеду!
- А второй? - все еще уныло спросил наездник.
- Второй… - Глазки Кольцова по-пугачевски забегали. - А вторым мы безрукого возьмем. Ничего, сойдет!
- Как же так, безрукий-то? - удивился кольцовский земляк.
- Нет, - разъяснил Кольцов, - у него передние конечности имеются, он, по существу, рук лишен.
Тут я понял, что речь касается меня.
- Идет! - повеселел земляк саратовский (С. В. родом был из-под Саратова). - Прошу садиться.
Мы сели в сани на широкое заднее сиденье. Тройка тронулась.
- Ты как, в шансах? - спросил у земляка старик Кольцов.
Земляк опять приуныл:
- Какое в шансах! Коренник правой задней приталкивает. Как бы с хода не сбился. Да и какие шансы! Ведь ясно: Валерий твой один и - близкого никого. Новый Кейтон. Молодежь нас забивает!
- Э, что там, - вдруг встрепенулся Кольцов-отец, которого, как мне показалось, задела эта постановка вопроса о конфликте поколений. - Ты вот что, - велел он совсем по-хозяйски земляку, - ты вертай обратно на конюшню, мы там что-нибудь с тобой придумаем. Нас ведь, стариков, голыми руками не возьмешь.
- Что придумаешь, - по-прежнему уныло отозвался земляк, - когда классу настоящего нет?
- Зато вожжи в руках, - отвечал Кольцов.
Это я от него уже слышал. Как только я у него спрашивал, почему у меня лошадь как-то боком идет, а у него - на чистейшем ходу, он брезгливо косился на меня, а потом причмокивал и говорил: "Вожжи в руках!"
Мы вернулись в конюшню, где размещался со своими рыжими саратовский наездник. Тут Сергей Васильевич еще больше почувствовал себя хозяином.
- Дверь закрой! - велел он мне.