- Я бы его подвел, а не товарищей. Пожил бы у него, подглядел бы, где он деньги прячет… Стянул бы и ушел. Ищи-свищи ветра в поле.
Пыляй вздохнул.
- И ничего бы толку с деньгами не сделал. Вез носов бы все остались, все бы каин нюхать стали. Водкой бы обжирались, пирожными, конфетами, а под ногтями все равно бы грязь была хоть с какими деньгами.
Вьюнок посмотрел на него с подозрительным недоумением. Этот взгляд смутил Пыляя. Он забормотал о болезнях и запутался совсем. Вьюнок рассматривал его с неменьшим вниманием, чем тот так недавно - девчонку.
- Это ты что это?
- Это я так.
- Нет не так, - с каменной холодностью отрезал Вьюнок, - а глядишь ты вредно и говоришь чудно. У тебя не тиф ли наклевывается, Пыляй?
- Нет, не тиф!
- А что?
- Ничего, говорю! Что прилип?
Пыляй опрокинулся на спину и мечтательно закрыв глаза вытянулся во весь рост.
- Скучно мне тут. Как животная в хлеву - я. А можно и на небо глядеть в стеклы и можно, чтоб зубы не болели. Про разные такие штуки слыхал я раньше, а не верил - брешут много. А девчонка вот - живая такая. Да ведь словом этого не сказать. Если бы я ученый был, я бы тебя словом прошибить мог. А у меня слов нету.
Вьюнок следил за ним внимательно, но слушал его путаную речь, как бред. В темных, сырых подвалах, в холоде, грязи и голоде, мальчишки заболевали часто и удивляться тут было бы нечему, но Вьюнок все-таки дивился необычной болтовне больного.
- Девчонка - клоп, а какие слова у ней, точно из решета вода, так и хлещет. Как они там в домах живут? Ты не видал?
- Не видал!
- Вот то-то и есть. А она, может, через свое стекло глядит сейчас на нас и все видит. Вот это дело. Это не животная в хлеву, как я. Пожрал, да спать. Выспался, да пожрал. Этак и коровы могут, а вот ты по-другому сумей!
- Зачем? - оборвал Вьюнок.
Пыляй приподнялся, посмотрел на него с некоторой растерянностью, потом, оправившись - с гневом и презрением.
- Дурак ты, Вьюн!
Мальчишка расхохотался неожиданному ответу и, не сердясь, спросил:
- А ты?
- А я тоже дурак, животная в хлеву!
Вьюнок насупился:
- К чему ты плетешь все это?
Пыляй рассердился:
- К тому, что за деньги только жрать да пить. А на свете еще есть разные такие штуки…
- Какие?
- А вот там, у них, которые в домах живут…
- Ты откудова знаешь?
- Постарше тебя, вот и знаю.
Пыляй поиграл мускулами голых в прорехах рубахи рук и слова его, подкрепленные этим жестом, подчеркивавшим не только старшинство, но и силу, показались Вьюнку убедительными. Он замолчал.
Пыляй не возобновил разговора. Наоборот, он весь день пристально следил за собой, боясь проговориться. Но чем больше он сторонился от товарищей, тем пристальнее приглядывался он к домам, окнам, дверям и исчезавшим за ними ребятам.
Перед вечером он выспался за ночь. В сумерки Коська угощал ребят на три рубля, вырученные от продажи примуса. Ближайшим своим сподвижникам он сунул каждому в рот на две секунды бутылку с водкой.
Пыляй с отвращением проглотил едкую, как горечь никотина, жидкость, храбро удержался от кашля и корчей, и победоносно покосился на Вьюнка, к которому перешла бутылка. Коська толкнул Пыляя:
- Будешь ты сторожить девчонку. Сегодня мы ночью с ней разделаемся.
Пыляй вздрогнул, но кивнул головой и буркнул:
- Посторожу. Я выспался здорово.
Вечером Коська проводил его до места. Пыляй остановился у лазейки.
- Может быть, мне с тобой лучше пойти?
- Нет, сиди тут. Я Вьюнка возьму.
Пыляй подчинился молча - с Коськой не приходилось спорить. Но спускался в сырой и темный подвал он без прежней твердости и спокойствия.
Глава шестая
Коська толкует с Чугуновым
Несколько мгновений Иван Архипович безмолвно смотрел на странного оборванца. Коська не мог не сжалиться над растерявшимся отцом: он потянул его за подол пиджака в двери и добавил снисходительно:
- Не на улице разговаривать будем, пойдем в квартиру, что ли?
Тогда оправившийся Чугунов впился в его плечи дрожащими пальцами и завопил:
- Где она? Где? Говори, мальчик!
- Там скажу.
- Да иди же, иди!
Толкая его вперед, тревожа сонных жильцов топотом ног, стуком дверей, вздохами нетерпения, Чугунов довел до своей комнаты нежданного гостя. Наталья Егоровна, открыв дверь, отступила в недоумении. Иван Архипович крикнул ей, подталкивая вперед мальчишку:
- Вот он, вот знает…
- Что?
- Он знает, где Аля…
Она скрестила на груди руки, ожидая, что скажет оборванец, оглядывавший комнату и хозяев. Коська прошел вперед, сел на стул к столу и повторил спокойно:
- Да, я знаю, где ваша девчонка!
- Где? Что с ней?
- Ничего, - мрачно ухмыльнулся он, - сидит, дожидается… Я вот и пришел, чтобы вас к ней провести…
- Так идем же, идем же, несчастный! - кинулся к нему Чугунов, - идем.
Коська отпрянул от его протянутых рук и хлопнул по столу ладонью:
- Деньги на бочку, товарищи!
- Какие деньги?
Иван Архипович отступил в недоумении. Наталья Егоровна взглянула на мужа испуганными глазами. Коська повторил свой жест.
- Деньги на бочку. За девчонку деньги! Сто рубликов, товарищи.
- Кому деньги? Кому, тебе?
- А кому же? Я ведь провожать пойду. Я ведь девчонку предоставлю.
Он нагло запрокинул голову, чувствуя себя победителем, и засмеялся негромко:
- Раскошеливайся, дяденька! Право слово, небольшой капитал - сто рублей.
К Чугунову вдруг возвратилось хладнокровие. Он шагнул к оборванцу с угрозой и, сдвинув брови, прошипел ему в лицо:
- Да я тебя, паршивца, сейчас в милицию отправлю… Если сам не оторву тебе головы, щенок!
Коська вскочил.
- Что?
- Говори, где девочка! - прогудел над ним несдерживавшийся от гнева отец, - говори!
Мальчишка отскочил к окну и поманил с усмешкой к себе Чугунова.
- Иди-ка, погляди сюда, дяденька!
Спокойный тон его и разбойничьи повадки заставили насторожиться. Иван Архипович, сжав губы, подошел. Тогда Коська, указывая на одиноко маячившую тень под воротами противоположного дома, сказал:
- Видал?
- Ничего не вижу и видеть не хочу.
- Нет, погляди хорошенько. Вон в воротах мальчишка дежурит: это со мной. Если я ему значок легонький сделаю, так он помчится, что твой автомобиль. И не успеем мы с тобой, дяденька, дойти до милиции, как девчонке твоей сиким-башка будет. Понял?
Чугунов отшатнулся от окна, от слабо освещенной улицы, от темных теней за выступами домов. Человек двадцатого века, житель современной Москвы на минуту почувствовал себя беспомощнее московского обывателя времен допетровских, когда эти улицы кишели разбойным народом, опричниками Грозного, буйными стрельцами Софьи, беглыми крепостными. Он взглянул на маленького бандита со страхом. Наталья Егоровна повисла на его руках.
- Отдай ему, отдай ему все… Не трогай его, пусть ведет к Але… Пусть, пусть…
Она долго еще шептала, как безумная:
- Пусть… пусть…
Иван Архипович стряхнул ее руки со своих и прошептал в ужасе:
- Что же это такое?
- А ничего, - прохрипел возбужденно, как победитель после крепкой схватки с врагом, Коська, - нашему брату тоже есть-пить надо.
- Значит, вы ее… Алю нарочно вы…
- Что болтать зря, - перебил его тот, - деньги на бочку и айда. Пока темно, все кончим, ну?
Наталья Егоровна металась по комнате, открывала ящики, доставала деньги, выкидывала какие-то вещи.
- У нас нет таких денег, - бормотала она, - вот, возьми все, что есть… Вот возьми обручальные кольца… Вот часы…
- Подожди же! - пробовал было остановить ее Иван Архипович.
- Аля не может ждать! - кричала она, - не может ждать! Где она у них? Кто ее кормит? Она умрет от страху там….
Чугунов встал перед Коськой, скрестив на груди руки и вперив в него гневные, расплавленные бешенством глаза:
- Ты же разбойник, мальчишка! Бандит!
- Мы - шарашики! - спокойно поправил тот, - какие там разбойники. Шарашики только… Наше дело налететь, ошарашить и назад. Вот шарашиками и зовут.
Иван Архипович смотрел на него, недоумевая. Самоуверенность мальчишки могла умерить всякий гнев и несчастный отец пробормотал тихо:
- Откуда вы такие явились! Откуда вы взялись!
- А нам каким быть надо?
Холодный, как будто слегка усмешливый тон мальчишки отрезвил Чугунова. Он вдруг притих. Но, еще не сдаваясь, прошептал:
- Ты в приюте был?
- Местов не припасли раньше, а теперь и сам не пойду. На воле лучше живется.
- Разбоем?
- Чем придется. Иной раз по помойкам ходим, да оттуда селедочные головы выуживаем. А теперь вот круг твоей девчонки похарчимся немного. Ну, что ты, тетушка, наскребла там, покажи-ка!
Наталья Егоровна выбросила на стол часы, кольца, серебряные ложки, два крестика. Коська покосился на вещи, скорчил кривую рожу:
- Деньгами бы лучше. С этим добром возиться охоты нет.
Наталья Егоровна слушала его с замирающим сердцем, как будто ждала приговора над дочерью. Мальчишка шмыгнул носом, махнул рукой:
- Ну, ладно. Денег-то сколько наскребла?
- Вот, вот - все, что было…
Иван Архипович бросился было между ними, но Наталья Егоровна уже ничего не видела, не слышала, крича исступленно;
- Нет, нет! Бери все, только отдайте девочку, отдайте девочку…
- Отдадим. Нам от ней пользы нет, только кормить пришлось, - говорил Коська, подбирая кольца и разглядывая часы, - для того и держали, чтоб отдать… А за корм там - накиньте еще что-нибудь из одежонки что ли…
Иван Архипович, сжав зубы, старался сосчитать деньги, прикидывал стоимость вещей. С лихорадочной быстротой он соображал, что можно было сделать, чтобы поймать маленького разбойника и предотвратить месть. Но уверенная наглость мальчишки разбивала все его планы. Притихшая улица за окном, мрачные силуэты кремлевских башен и стен, как темные призраки разбойной московской старины, страшили всеми ужасами бандитских ухваток. Закусив губы, чтобы не застонать от бессильного гнева, он решил подчиниться.
Коська напяливал на себя пиджак, болтавшийся на нем, как пальто, совал в карманы деньги, часы и воровато оглядывался кругом, выискивая что-нибудь еще из подходящих вещей.
- Довольно же! - крикнул Чугунов, - довольно, говорю!
Коська подумал, кивнул головой.
- Будет.
- А если ты, мальчишка, все это…
- Вру? - подхватил он спокойно, - не бойся, дяденька. Если я тебя обманул, так разбей мне башку камнем на этом же месте. Идет?
- Пойдем! - едва сдерживаясь толкнул его Чугунов, - я обойдусь и без камня с тобой!
- Ну и ладно! Прощайте, тетенька!
Наталья Егоровна, сжав до боли холодные руки, проводила их до дверей и только шепнула мужу:
- Вернись, с Алей… Или я не выживу!
Иван Архипович надвинул шапку и, не выпуская из рук плеча мальчишки, мрачно пошел вслед за ним.
Глава седьмая
Большая ошибка Петрока Малого. - Последняя ночь в башне. - Решительная схватка
Глухой гул уличного движения, просачивавшийся через каменные громады башенных стен, свидетельствовал, что день начался своих порядком и ничто не изменилось кругом. Сменявшие друг друга сторожа подтверждали маленькой заложнице справедливость ее выводов. Мальчишки были равнодушны ко всем ее страданиям и думали только о том, чтобы поскорее вырваться на солнце из мрачного подвала.
Аля уже не пыталась разжалобить их, соблазнить обещанием отцовской помощи. Ребята верили больше Коське, чем ей. Ее мучил голод, но она не просила ни о чем своих мучителей. Иногда, испуганная шорохом шнырявших в соломе крыс, она вскакивала и начинала кружиться по темному подвалу. Часто трогала она кирпичи и ощупывала стены, надеясь найти какую-нибудь таинственную лазейку.
Но сырые стены были гладки и прочны. Она пробовала дергать железные кольца и скрепы, попадавшиеся ей под руки, но они не открывали ей и намека на какой-то тайный ход. Славный строитель Китайгородской стены не позаботился об этом. Петроку Малому, оставившему нам в настоящем их виде башни и стены Китай-города, не пришло в голову прорубать выходы в подвалах бойниц для будущих обитателей стен и их невольных гостей. Терпкий камень пережил на четыре столетия своего строителя и мертвому итальянцу не было дела до сердившейся на его работу девчонки.
А она выстукивала кулачками стены, гневно отворачивалась от них и опять садилась на солому, прислушиваясь к шороху крыс и мышей.
Так прошел длинный день. Голод перестал чувствоваться с прежней остротой, но вместе с ним пропадала охота двигаться, говорить и думать.
Пленница затихла и присмирела. Ванюшка, сменивший очередного сторожа, заставил ее пить и есть. Он сунул ей в руки две воблы и каравай хлеба, поставил рядом консервную коробку с водой, сказал сухо:
- Жри.
Она повертела в руках хлеб и воблу. Ванюшка с презрением посмотрел на бессильные ее пальцы, не умевшие ободрать шкуру с рыбы. Выругавшись, он с быстротой необычайной ободрал их и отдал.
- Этого сделать не можешь! - добавил он с презрением и жалостью, - а тоже еще…
Аля молча сжевала все, что ей дали. Она боязливо взялась за консервную коробку, но жажда была слишком мучительна. Она вздохнула и выпила все.
- Еще, что ли? - буркнул Ванюшка, стоявший над ней.
- Будет.
- Ну и ладно. Захочешь - спросишь.
Утоленный голод вернул силы. С ними вместе вернулись тоска и отчаяние. Крысиная возня в соломе стихла к вечеру. Тишина мрачного подвала давила еще большей тоской. Если бы не постоянные свидетели, сторожившие ее, она выплакала бы тоску, уткнувшись в солому, вместо подушки. Но при ребятах она не смела ни плакать, ни жаловаться.
Она молчала весь день и тем же суровым молчанием встретила вечерний уличный гул и ночное затишье.
Ванюшка уступил место Пыляю. Аля плохо разглядела в темноте нового часового и даже не повернула к нему головы. Он ждал долго, потом, когда последняя щель была заложена кирпичом, пододвинулся к пленнице.
Она продолжала молчать. Он угрюмо сказал, наконец:
- Ну, а еще что там у вас?
- Где? - обернулась Аля, узнавая мальчишку.
- Там, где ты живешь.
- Мало ли что? Все есть.
Он вздохнул и, наклонив голову, попросил мягче:
- Ну, расскажи.
- Про что?
- Ну про все это, - замялся он, - что вы там еще делаете?
Веселая надежда взвилась в ней, как вихрь в выжженной бесплодной степи. Аля проворно ответила.
- Учимся мы, Пыляй, чтобы все знать, все понимать, все уметь. Показывают нам все: как электричество делается, отчего машины двигаются, почему аэропланы летят, а не падают… Вот у нас школа сегодня должна была в сад идти, где всякие звери есть! И львы, и тигры, и слон. А птиц сколько! Если бы ты меня выпустил вчера, и я бы пошла, Пыляй!
Он ничего не ответил, но через минуту спросил угрюмо и глядя в сторону:
- Это что ж. Меня все равно там не примут.
- Где не примут, Пыляй?
- Вот там, где вы живете.
Аля задумалась, потом покачала головой.
- Примут, Пыляй. Если бы я отцу сказала, что ты учиться хочешь…
- Зубы у меня болят часто, - вставил он.
- А зубы вылечат. Тебя бы устроил отец в школу. Он все сделает, если я попрошу.
Пыляй перебил ее:
- Мне бы сапожником быть выучиться…
Она взглянула на него с недоумением. Он пояснил коротко:
- У них денег много!
Аля пожала плечиками:
- Ты всем сделаешься, чем захочешь. Она помолчала и добавила неуверенно:
- Разве у сапожников много денег?
- Так и тащат ему. Я за одним глядел. Окошко у него над землей, и мне все видно было.
- Делайся сапожником, Пыляй, - согласилась она. - Это все равно. Чем хочешь, тем и будешь. Только тут не оставайся.
- Мне скушно тут! - прошептал он со вздохом. - Я бы не знай что… Да вот видишь…
И опять с новой надеждой и страстной силой, задыхаясь от волнения, бросилась к нему девочка:
- Беги отсюда, Пыляй! Давай вместе убежим, ты у нас в доме спрячешься и тебя не найдет никто! Я дворнику скажу, он этого длинного вашего Коську на порог не пустит. Ты знаешь, какой отец у меня? Он одной рукой пять пудов поднять может. Разве тебе хорошо тут?
- В Ташкенте, сказывали, сожгли нас сколько? А как холодно, туда ехать придется.
- Ну, уйдем, Пыляй, уйдем вместе!
Он отвернулся к окну, струившему тонкие, как нитки, лучи света. Аля посмотрела на них и вспомнила дом: так же просачивались в занавеску струйки уличного фонаря, когда в сумерках, нахлобучив на уши слуховые трубки радиоаппарата, слушала она музыку, пение и живые слова. И страшно ей стало за Пыляя, всю жизнь проводившего, как подвальная крыса, на гнилой соломе, в каменной сырости, и духоте. Она всплеснула руками и крикнула:
- Ну, один уйди, Пыляй, только не живи тут. Не надо меня пускать. А только когда я выйду, с отцом сюда вернусь и тебя мы возьмем. Хочешь?
Он стоял перед ней, широко расставив ноги и упрямо, как рассерженный бычок, качал головой.
В нем происходила борьба. С привычкой человека, обманываемого каждым днем своей жизни, он оценивал и то и другое.
Величины были слишком неравные. Сзади него мерещилась подвальная жизнь; ночи на соломе и камне или в мусорном ящике, дни в голоде, брани, драке и скуке; а все будущее - в темноте, постоянном бегстве и опасности. Его не пленял кокаин, не веселила водка и он мог предпочесть хорошую сказку о другой жизни жратве до отвратительной тяжести в желудке.
Эта жизнь, как таинственная машина, сплетенная из стекол, книжек, зубных щеток, желтеньких башмачков и множества подобных вещей, выделывала таких вот людей, как эта девчонка.
И не быть никогда таким человеком, не пролезть этой машины было страшно. Он дрожал и, силясь скрыть свое волнение, нарочно качал головой и говорил, стараясь победить девчонку, загасить свет, которым пылали ее слова:
- Не возьмете вы меня…
- Возьмем, возьмем, Пыляй!
- Не выучусь я книжкам…
- Выучишься, выучишься, Пыляй! Если бы тут светло было, я тебе сейчас бы буквы показала. Это совсем просто, Пыляй…
И опять с практичностью человека, имевшего суровый житейский опыт, усмехнулся Пыляй недоверчиво. Он погремел коробком спичек, зажег одну из них и, содрав ногой солому с полу, обнажил сырую землю!
- Ну, покажи какую-нибудь!
Аля присела и вычертила ногтем свое имя.
- Вот гляди: две палочки, как шалаш, а посредине перекладина. Это - а!
Спичка погасла, но две палочки с перекладиной выжглись в мозгу навеки. Пыляй повторил про себя:
- Как шалаш: - а!
- Вот меня Алей звать, - толковала девочка в темноте, - значит моя первая буква такая, как я нарисовала - а. Запомнил?
- Запомнил, - неохотно ответил Пыляй.
- Ну и так все запомнишь, их всего только тридцать две буквы знать надо… И с ними ты любую книжку прочитать сможешь…