И они вдвоем бежали. В полку объявили тревогу, пришел офицер из "особого отдела", переписал всех "западников" - под особый контроль. Но меня поставили читать курсантам курс про двигатели, поскольку я это хорошо знал. Прошло три-четыре дня - привезли их обоих. Хлопцы залезли ночевать в колхозную скирду, их увидел сторож, они стали убегать, и сторож прострелил из двухстволки колено Пензю. Поймали их, привезли в полк. Анания сразу отправили в штрафбат, а Гришу забрали в госпиталь и потом дали десять лет лагерей, он сидел в Норильске. Уже когда я прибыл сюда, я спрашивал про Анания. Его дядя сказал мне, что он с фронта не вернулся. А Гриша отсидел десять лет, был на поселении, а потом вернулся домой.
Начали разбираться, взяли одного из Горохова - был такой Юзик Емчик. Его прижали: "Кого ты знаешь?" Он сказал, что знает меня, что я был в УПА. Дело было в том, что этот Емчик женился на подружке девушки, с которой я гулял. Поэтому он знал, что я был в повстанцах, говорит про меня: "Он, бывало, появится дома, а потом опять его нет". Емчик служил в шуцманах в Локачах, за это его забрало НКВД, он сознался и сдал всех, кого знал. И сразу меня вызывают в "особый отдел". Я уже понял, к чему идет.
Захожу, за столом сидит майор. Подходит ко мне:
- Я начальник следственного отдела СМЕРШ Харьковского военного округа майор Золотоверхин. Будем знакомы! Ну, расскажите, как Вы были в УПА, кем Вы там были, что делали.
И меня арестовывают, срывают погоны и бросают в камеру, а потом вызывают на очную ставку с Емчиком. Спрашивают его, было ли у меня оружие, а он отвечает: "Я у него оружия не видел, может, оно в кармане было". Я хотел дать ему по морде, но мне руки скрутили и снова в камеру. Потом отвезли в контрразведку в Харьков, в "одиночку". Эта камера была немного шире, чем двери - нары, в дверях окошко, а возле дверей ведро с крышкой, чтобы в туалет ходить. Днем спать не давали, только задремаешь, надзиратель кричит: "Не спать!" А ночью берут на допросы, бьют. Мне там так выкрутили правую руку, что до сих пор болит. Три месяца мучили, я ни в чем не признавался и ничего не подписал. Потом привезли меня в суд военного трибунала, предлагали взять защитника, юриста. Я отказался - какая там защита?! Судья сказал так: "Поскольку вещественных доказательств нет, Ваше дело направляется в Москву на Особое совещание". И я еще шесть месяцев сидел в тюрьме на Холодной Горе, ждал результата. В июле 1945 года вызвали меня к начальнику тюрьмы: "Распишитесь!" А в этом документе: "По подозрению в украинском национализме… Обжалованию не подлежит". Дали мне десять лет и в тот же день отправили на этап.
Попал я в Норильск, на никелевый комбинат имени Завенягина. Наш лагерь назывался "Медвежий ручей", он был возле никелевого рудника. Директором комбината был генерал-майор Панюков, он ведал всеми войсками НКВД, а потом на его место стал генерал-майор Зверев. Мы строили этот комбинат, строили шахты, заводы. Сначала не было даже бараков, жили в брезентовых палатках. Снег, мороз… В палатке буржуйка, двухэтажные нары, снегом палатку занесет, буржуйку затопят, снег тает - внутрь вода течет, сосульки висят в палатке! Дали нам мешковину: "Идите, набивайте себе опилками матрасы!" Привезли опилки наполовину со снегом. Набиваешь этот матрас, лег - и мокро под тобой, снег тает.
Работали по четырнадцать часов в сутки. По темному гонят на работу и по темному пригоняют. А там три месяца полярный день, а три месяца полярная ночь - светят электродными дугами. Наша бригада занималась монтажом металлоконструкций - верхолазами были. Железо обледенеет - упадешь, так упадешь, спишут тебя. Многие гибли. А "техника безопасности" была такая - если монтажник сверху падает, то посмертно на него цепляют пояс. Вроде как пояс был, но он не привязался. А нам же поясов не выдавали!
Кормили очень плохо, пайки были маленькие, многие не выдерживали и умирали. Я боялся там умирать, потому что тех, кто уже не мог ходить на работу, вывозили из бараков в отдельное помещение, как будто на отдых. Кормили их совсем мало, и они там понемногу "доходили". Умерших сносили в морг, раздевали и каждому к ноге привязывали дощечку с номером дела. У меня был номер Н-372. И самое страшное было то, как вывозили трупы из лагеря - клали по шесть трупов на сани и везли на проходную. Выписывают пропуск на трупы, а потом охранник берет трехлинейку и каждого колет штыком - может, еще живого вывозят. В нашем лагере кололи, а в других лагерях били трупам по голове молотом. Трупы везли под гору Шмидтиха, там днем жгли костры, чтобы земля растаяла, а на ночь выкапывали траншеи. Подъедут к траншее, сбросят трупы, бульдозер их засыплет землей и все. Вот такие были "похороны".
А.И. - Кто сидел в лагере вместе с Вами?
П.М. - У нас сидело пятьдесят тысяч человек. Кого там только не было - латыши, литовцы, эстонцы, чеченцы, а больше всего было украинцев. Много было грузин, татар.
А.И. - Каковы были взаимоотношения между заключенными?
П.М. - Все политзаключенные дружили между собой. До 1947 года вместе с нами сидели уголовники, а когда начался конфликт между Америкой и СССР, от нас всех криминальных убрали, для политических сделали отдельные лагеря. А нам всем повесили номера на спине. А когда вместе с нами были уголовники, то номеров еще не было.
С криминальными у нас были конфликты. Они ходили, отбирали пайку хлеба - заберет, а может, и прибьет кого-то за пайку. И на работу уголовник идти не хочет: "Я вор в законе!" Среди них много было таких, которые имели по 25 лет срока. Сидит-сидит, потом убьет кого-то, ему еще добавляют срок. Еще кого-то убьет - еще добавят. И так он сидит и сидит. Выйдет на работу специально, чтобы кого-нибудь убить. А раз убьет, то его будут год держать в тюрьме, на следствии. Он на работу ходить не будет, и мерзнуть не будет, и какую-то похлебку дают - он уже привык. Так что, если не будешь себя охранять, то он подойдет к тебе сзади, ломом ударит по голове и все. У нас уже был такой порядок, чтобы защититься. Вот дружат пару хлопцев, соберутся - один работает, а второй стоит с ломом и караулит, чтобы никто не подошел. Подходит уголовник:
- Хлопцы, дайте прикурить.
А сам держит под мышкой лопату без черенка - чтобы по голове врубить. Или молот имеет при себе, или кайло - вот такие были "специалисты"! Мы уже знали это дело, как только он подходит, мы сразу к нему:
- У нас огня нет! Беги подальше, а то сейчас мы тебе "прикурим"!
А.И. - Вы принимали участие в Норильском восстании 1953 года?
П.М. - Принимал, но хочу сказать, что оружия мы почти не имели, поэтому восстание было по сути мирным. В основном мы требовали смягчить лагерный режим. Например, на ночь бараки запирали на замок, а внутри бараков горели буржуйки. Бараки деревянные, могут загореться. Если никто с улицы не откроет барак - то сгорят люди. Так мы решили устроить забастовку - или смерть, или лучшие условия жизни. Первым выступил 25-й лагерь, а потом поднялись все лагеря Норильска.
Хотя наше восстание и подавили войсками, но оно дало результат. Зэки не вышли на работу - все заводы стали! Такие заводы, как никелевый, не могут стоять, а вольнонаемных людей столько не было, чтобы они могли их обслужить. Что хочешь делай - а заводы надо запустить. Вызвали комиссию из Москвы, комиссия спросила, какие наши требования. Мы сказали - добавить хлеба, снять номера, открыть бараки. Бараки нам открыли, увеличили паек хлеба и даже позволили открыть в зонах ларьки, а зэков перевели на "хозрасчет". Из того, что ты заработал, часть высчитывают за еду, за обмундирование, а то, что остается, перечисляют на твой лицевой счет. Оставалось очень мало - пара рублей, не больше. Но все равно, это было лучше - в ларьке можно было купить мыла, зубного порошка, банку сгущенки или рыбных консервов. Уже было немного легче. Ну, и номера нам сняли с плеч, с шапки.
Когда комиссия приехала, я попросился к ним на прием. Сказал: "Как же так? Меня заочно судили, я не видел ни судьи, никого, мне бумажку прислали с приговором. Как так можно заочно судить?" Ответа не было. В этой комиссии был заместитель Берии полковник Кузнецов, командующий войсками МВД генерал-майор Серов, начальник ГУЛАГа по Красноярскому краю генерал-майор Царев, первый секретарь ЦК партии Кузнецов.
Я потом работал в мастерской, где ремонтировались экскаваторы, буровые станки, там никель добывался скрытым способом - 36-метровый шпур забуривают, привозят взрывчатку, подрывают, а потом экскаваторы выбирают породу, грузят в вагоны и везут на комбинат. Чтобы не было простоя вагонов, часто породу грузили зеки, вручную. Экскаваторы были американские, шестикубовые - "Марион", "Бисариус", были уральские УЗТ. На экскаваторах, на кранах работали зэки, машинистами паровозов тоже были зеки.
В лагере я отбыл десять лет. В июле 1955 года закончился мой срок, но у меня еще было пять лет высылки. Еще пять лет жил в Норильске, паспорт у меня был с отметкой согласно "Положения о паспортах", меня уже нигде бы не прописали с таким паспортом. Сначала работал на никелевом руднике, потом станконаладчиком на инструментальном заводе. Работал с токарными, фрезерными, шлифовальными станками, хорошо ознакомился со станками, с резьбами. Хотели меня отправить в Игарку, на лесоповал, но директор завода сказал, что я хороший специалист и не дал мне отправить.
Олю я нашел в Норильске после освобождения. Она, как и я, отбыла десять лет лагерей. В Норильске мы поженились, а в 1960 году приехали сюда, во Владимир-Волынский, здесь жил мой младший брат. Нигде не хотели нас прописать, давали 24 часа на то, чтобы мы уехали из города. Куда бы я ни приехал - Владимир, Горохов, Нововолынск - везде то же самое.
А.И. - Как удалось устроиться во Владимире-Волынском?
П.М. - Нелегальным путем. Мой двоюродный брат работал в Нововолынске в ЖЭКе, был шофером у одного начальничка. Говорит мне: "Дай мне паспорт, я тебя к себе пропишу!" А у моей жены один родственник был председателем сельсовета в селе Печихвосты Гороховского района, он прописал ее в селе. А брат прописал меня в Нововолынске, к себе на квартиру. Когда я уже имел прописку, то устроился на рудоремонтный завод станочником. Жилья не было, но во Владимире-Волынском как раз открывался сахарный завод, я показал главному механику трудовую, он говорит: "Давай, иди к нам!" Я говорю: "Мне хоть какое-то жилье нужно. Пойду на любую работу!" Дали мне квартиру и мы прописались здесь.
А.И. - КГБ интересовалось Вами?
П.М. - А как же! Недавно тут один бывший повстанец умирал, лежал совсем больной, я приходил его проведывать. Он сказал мне: "Знаешь что? Я должен был за тобой следить". А при советах один кагэбист сказал мне прямо в глаза: "Я все равно уничтожу тебя и твою жену!"
Одно время меня поставили "временно" работать начальником мастерской - я девять лет работал, и все время меня оформляли "временно исполняющим обязанности"! Это делалось для того, чтобы они могли меня уволить в любой момент, потому что если я проработаю больше года, то по закону меня не имели права уволить просто так.
Перед пенсией я работал мастером по ремонту оборудования, там же, на заводе. В 1982 году ушел на пенсию, мне предлагали еще работать, но мне так надоело, что за мной следят, что я не хотел больше работать. У меня в мастерской был кабинет для совещаний, так один кагэбист, его фамилия была Сидорко, подошел к окну - следить за мной. А под окном был канализационный колодец - так он упал в этот колодец! Я смеялся над ним: "Что же ты, Сидорко, присмотрел за мной?" А он кричал: "Я все равно тебя выслежу! Ты был бандит и будешь!" Ходили за мной их агенты. При независимой Украине три человека мне признались, что их заставляли следить за мной. Они говорили мне: "Мы о тебе никогда плохого не сказали!" Да и что они могли сказать? Я работал, ничем таким не занимался.
Когда меня провожали на пенсию, то собралось все начальство, вручили мне грамоту, ИТРовцы собрали деньги, купили мне ковер на память. А парторг завода даже не расписался на этой грамоте.
А.И. - Ваши родители не пострадали за Ваше участие в повстанческом движении?
П.М. - Нет. Когда меня забрали в 5-й учебный полк, я написал домой письмо, что служу в армии. Отец хранил это письмо, и когда пришли его арестовывать, он показал его, в нем был номер части, где я служил. А когда меня арестовали, то таких людей, которые сдали бы моих родителей, не нашлось. И так они остались дома, их не выслали.
Вот так прошла моя жизнь. Я никогда не жалел и не жалею о том, что отдал свои молодые годы борьбе за Украину. Мне повезло остаться в живых, а сколько молодых патриотов положили за это свою жизнь! Вечная им слава!
Интервью, лит. обработка и перевод: А. Ивашин
Савка Максим Васильевич
М.С. - Я родился 7 сентября 1924 года в селе Поздимир Сокальского уезда Львовского воеводства, сейчас мое село относится к Радеховскому району Львовской области. Моего отца звали Василий Андреевич, он был 1882 года рождения, а мать звали Мария.
Папа в старую войну (Первую мировую - прим. А.И.) воевал на фронте в австрийской армии. Когда отец был на войне, его жена умерла, и после войны он женился второй раз. От первого брака имел двух дочерей - одна 1904 года, вторая 1914 года. А от второй жены нас было пятеро детей - брат Иван 1922 года, я 1924 года, брат 1927 года, сестра 1932 года и брат 1935 года. Сестра до сих пор живет в селе, а брат 1935 года - в Червонограде. Старший брат Иван был в ОУН станичным, десять лет отсидел, сейчас тоже живет в селе.
Максим Савка, сентябрь 2013 года
А.И. - Как семья жила в материальном плане?
М.С. - Так, середняки были. Имели девять моргов земли - семья большая, сами все обрабатывали. Хозяйство имели - кони, коровы, две-три свиньи, двенадцать овец, куры. Жилось нам неплохо.
А.И. - Как украинское население относилось к польской власти?
М.С. - Мы с поляками не любили друг друга. Поляки - это были оккупанты Украины, заставляли нас по-польски говорить. Зашел куда-нибудь в администрацию - только по-польски надо говорить. Жандармы могли избить. И издевались над нами, называли нас "kabanie", "byki" и тому подобное. Иногда бывали стычки. Вот, к примеру, город Червоноград, двенадцать километров от нас, в то время назывался Кристинополь. Помню, когда я был еще маленький, там проводили фестиваль - праздник. Здесь, в Сокале, празднуют на Петра и Павла, а там на Онуфрия. Наши хлопцы из села, человек шесть или семь, пришли туда, купили себе косы (потому что как раз нужно было косить), а там поляки-"стшельцы" (члены польской военизированной организации "Стшелец" - прим. А.И.) начали драку. Наши ребята стали бить их косами, прибежала полиция, арестовала всех, но наших отпустили, потому что это не они начали. Из тех наших ребят был один главный - его называли "политиком". Как только где-то что-то происходило, то его поляки забирали, в тюрьмах сидел.
В 1933 году в нашем селе повесили украинский флаг на церкви - ребят арестовали, потом выпустили, потому что никого не нашли. А на польские праздники поляки вывесят свои красно-белые флаги, так наши их поснимают, в навоз измажут и повесят обратно.
Мы устраивали свой фестиваль - на выгоне за селом. Поставим шест и вывешиваем наш сине-желтый флаг. Полиция приезжает: "Почему это здесь сине-желтый флаг?" - "Потому что здесь украинцы гуляют. А на польском празднике был бы красно-белый". Поговорили с ними, и они уехали. У нас были такие развлечения - и концерты, и соревнования, и на конях ездили. А сейчас я приехал в село, там в центре сделали площадь - так на этой площади можно машину бутылок набрать! А при Польше, бывало, пьяного и не найдешь - бойкотировали курение, выпивку. Было в селе пару пьяниц, так с ними девушки отказывались гулять. Мы вели здоровый образ жизни, занимались спортом. В селе работала читальня, библиотека, ставили концерты. И хочу сказать, что иногда поляки нас нападали - например, мы ставим концерт, они нападут, начинается драка.
В 1930 году у нас прошла "пацификация" (репрессивная акция польских властей против украинского населения, проведенная в ответ на "саботажную акцию" ОУН - прим. А.И.), мой отец прятался в лесу, а наш сосед не спрятался, и его очень сильно избили… Польская армия приехала - ловили людей, били кнутами, палками. Вот тогда у нас зародилась злость. Когда мы ходили в школу, у нас в учебниках были портреты Юзефа Пилсудского, Игнация Мосцицкого - так каждый их из своего учебника вырвал! А потом директор узнал об этом, приходила полиция, родителей вызывали. Так зарождался протест. Мы были детьми, но уже все понимали.
А.И. - При Польше в селе действовало подполье ОУН?
М.С. - Действовало. Я-то был маленький, не знал, кто этим занимается, но поляки же арестовывали людей "за политику".
В 1939 году, когда пришли русские, я еще ходил в школу. В 1940 году записался в железнодорожное училище, но нас завезли на работу на кирпично-керамический завод в Каменку-Струмиловую. Форму дали - черные брюки, черные куртки, фуражки, кокарды с двумя молотками. Там мы тоже занимались спортом - каждый имел значки ГТО, ГСО, воздушной обороны.
В то время люди ждали, что вот-вот будет война, что немец будет наступать. Мы уже знали об этом, потому что из нашего села были люди на немецкой стороне, за Бугом, и эти люди переходили границу, приходили домой и говорили: "Завтра будет война!"
В Каменке нас и застала война, люди разными способами стали убегать домой. Из нашего села на заводе работало семь человек, и мы тоже убежали. Пришли на железнодорожную станцию, подошли к справочной - там уже немцы. Что делать - надо идти домой. Шли полями, потому что дороги простреливали немецкие самолеты. Подходим к селу Павлов, видим - два советских танка стоит. Они фрица еще не видели, а мы в черной форме - боялись, что будут по нам стрелять, но ничего, обошлось. Доходим до кладбища, тут на велосипедах едут немцы. Проехали они мимо нас, за поворот - и там началась стрельба! Подбегают к нам еще какие-то немцы: "Хенде хох!" Подходит офицер: "Рус?! Призывник?! Комсомол?!" А с ним мужик, переводчик, он и говорит: "Нет, это школьники, они из школы идут, они там учились, работали". И немец нас отпустил, но перед этим пообрывал нам с формы значки, забрал себе "на память". Пошли мы дальше, пришли в Новый Витков, и там нас забрали в комендатуру. Посмотрели паспорта, разобрались, отпустили нас. Пришли мы в село Корчин, это уже возле Поздимира, а там немец на велосипеде едет: "Хенде хох!" Опять нас арестовали и в Поздимир - там пленных держали, и нас туда "оформили". Люди увидели нас, пошли к учителю по фамилии Гринюк. Он по-немецки хорошо говорил, пришел к немцам, рассказал о каждом из нас - кто отец, мать, где кто учился. И немцы нас выпустили.