Венеция меня разочаровала. Шел дождь, и город был погружен в необъяснимую печаль. Все, казалось, было покрыто плесенью, вода в каналах гнила, прекрасные дворцы были изъедены сыростью. Я позвонила Дали и сказала ему, что это город для старых лауреатов Нобелевской премии и погребальных гондол. Он нашел мою характеристику меткой и верной. Чтобы сделать ему приятное, я пообедала в Театро де ла Фенис и попыталась представить себе роскошные праздники прошлых дней, карнавалы, прибытие в гондолах приглашенных на бал Бестеги, фарандолы и регаты. Но без Дали все это не имело никакого смысла, и я чувствовала себя обыкновенной туристкой из Англии, путешествующей с друзьями и приходящей в восторг при виде позолоченных мозаик в базиликах.
Мы отправились в Милан через Падую, Верону и прочие известные города. Но больше меня впечатлили итальянские села. Я обожала фермерские окраины Сиены, кипарисы, сельские колокольни. Милан поразил меня своим безобразием. Мы один раз посетили собор Дуомо, и нам больше нечего было делать. Я воспользовалась этим и пошла в музей Брера, чтобы увидеть шедевры итальянской школы живописи. В тот же вечер в Ла Скала мы аплодировали Нуриеву и Марго Фонтейн в потрясающем балете. После этого наш любитель балета устроил для всей компании поздний ужин в одном из тех итальянских ресторанчиков, где можно провести часы, дегустируя лучшую домашнюю pasta. Рудольф Нуриев прибыл в сопровождении своего менеджера Джоан Тринг и итальянской балерины Карлы Фраччи. Приглашенных было человек 20, Нуриев сидел напротив меня, справа - какой-то молодой человек и муж Анни слева. Вдруг Нуриев, внимательно на меня посмотрев, проронил:
- Как бы я хотел управлять сейчас сценическими машинами в Ла Скала!
Когда его спросили почему, он сказал:
- Потому что будет достаточно открыть люк на сцене в Ла Скала, чтобы "эта дамочка" исчезла!
"Этой дамочкой" была я… Вечер окончился в апартаментах одной из балерин, и мы вернулись к себе очень поздно. На следующий день мы обедали на берегу озера Ком, напротив виллы д'Есте в компании Марго Фонтейн, оказавшейся очаровательной особой. Когда я ей сказала, как бы я хотела научиться танцевать, она ответила смеясь: "Вы уже слишком взрослая. Я начала, когда мне было 6 лет".
Дали всегда мне говорил, что талант проявляется еще в детстве, будь то талант к живописи, танцам или музыке. Он приводил в пример Моцарта и себя самого, нарисовавшего в самом нежном возрасте портреты отца и сестры. Это историческое событие произошло в Фигерасе, на улице Монтуриоль, на той самой улице его детства, где он так завидовал балконам с балюстрадами в соседних домах. Для него балюстрады были символом богатства буржуазии, а у них этого украшения не было.
Я только что вернулась в Лондон, когда позвонил Дали и попросил поехать с ним в Мадрид, чтобы получить пресловутый ключ от музея. В Барселоне мы заказали купе в поезде и утром оказались в Мадриде. Дали уже много лет не был в этом городе: толпа журналистов и фотографов ждала его на перроне. Мы остановились в отеле "Палас", поскольку даже великий Дали не удостоился чести быть принятым в "Рице", самом снобистском дворце мира. Ни одна знаменитость мира искусства - ни Элизабет Тэйлор со своими норковыми шубами, ни Элвис Пресли не были приняты в "Рице". Эта клиентура была признана слишком шумной для такого достойного заведения. Людовик XIV (она родилась в Мадриде) пришла нас встретить, и мы отправились к ней обедать. Обед проходил в ее саду, под каштанами. Был чудесный октябрьский день. Дали был счастлив вновь оказаться в этом городе, где он учился в Академии Искусств Сан-Фернандо и жил в студенческом общежитии с Гарсиа Лоркой. Он показал мне банкноту в 100 песет с изображением его профессора живописи Хулио Ромеро де Торреса. Образец картинки на обратной стороне банкноты употребляется до сих пор и ценится повсюду.
Потом Дали открыл для меня Эскуриал, великолепный дворец в форме жаровни Святого Лорана. Мэтру показалось забавным посетить апартаменты короля Филиппа IV, обстановка которых была очень сумрачной. Благодаря окнам своей опочивальни, выходящим на часовню, король мог присутствовать на мессе, не выходя из комнаты. Дали снова заговорил о Веласкесе, своем кумире, образце для подражания (вплоть до усов) и учителе. Потом мы отправились в музей Прадо. Как и в Лувре, он тащил меня из зала в зал, явно пренебрегая Гойей и римским искусством. Его интересовал только зал Веласкеса и особенно "святая святых", вершина мирового искусства - "Менины". Он долго говорил о гениальности художника, создавшего это загадочное полотно, объект стольких научных теорий и диссертаций. Почему король и королева видны только в их отражениях в зеркале? Кого так внимательно рассматривает маленькая инфанта? Кто тот загадочный персонаж, который входит в дверь на заднем плане картины? Вскоре вокруг нас собралась толпа, желавшая послушать комментарии Дали. Мы восхитились "Христом", "Карликами" и "Веласкеса" и вернулись в отель.
После сиесты мы отправились посмотреть парк Ретиро с его замечательным розарием и озерцем, над которым возвышался памятник 1900 года, украшенный статуями. Там мы выпили horchata и полюбовались мадридским небом, с сиянием которого ничто не могло сравниться. В этом парке, как и в саду Тюильри, все скамейки были заняты влюбленными.
Вечером маркиз де Лас Марисмас дель Гвадалквивир пригласил нас в театр. Этот старый театральный декоратор был завсегдатаем всех мадридских праздников и коктейлей. Мы посмотрели "Дона Хуана Тенорио" Хозе Зорилья, была премьера. Несмотря на некоторую скудость декораций, спектакль стал подлинным блаженством для Дали, знавшего весь текст наизусть. Но я не понимала причин такого восторга: это был традиционный "Дон Жуан" со статуей Командора и страстью к донне Инес. После спектакля мы отправились в "Валентин", место гуляний всего Мадрида. Стены были оклеены фотографиями звезд.
Наш стол был украшен тыквами, с которых перед ужином срезали верхушку, чтобы голуби, кишевшие повсюду, не садились на стол. Дамы были великолепны: Людовик XIV, дочь генерала Франко, маркиза де Виллаверде. Музыканты в костюмах из черного бархата, украшенных лентами, вероятно, студенты, играли на гитарах, и молодой артист, с которым Дали познакомился в Париже, Измаэль, исполнял песни Средних Веков и Возрождения.
Следующий день был необычайно важен для Дали: он встречался с генералом Франко.
Все утро он прохаживался по салону, взволнованный, но элегантный. Он надел серый фрак, высокую шляпу и, конечно, Большой Крест Изабеллы Католической. Он позаботился о своих усах с помощью воска Пино и воспользовался услугами парикмахера. Перед завтраком он оставил у моих дверей открытку с цитатой из "Дона Жуана Тенорио": "Что может быть более призрачным и хрупким, чем химеры мечты?". Конечно, он имел в виду свои мечты о музее. Я с гордостью смотрела, как он уходил, булавка Альфонса XIII сияла на его галстуке.
Я воспользовалась его отсутствием и отсутствием Людовика XIV, чтобы вернуться в Прадо. В одиночестве я могла спокойно полюбоваться картинами, интересовавшими меня больше всего. Боттичелли, Пьерро делла Франческо, "Благая весть, принесенная Марии", которую Дали копировал, когда учился в Академии Искусств… Обходя зал голландцев, я увидела нечто, что преследовало меня всю дальнейшую жизнь: три небольших фламандских полотна, затерянные среди шедевров Босха, они поразили меня в самое сердце. Это были пейзажи Жоакима Патинира, голландского художника XVI века. Несравненная синева, великолепные детали пейзажа, скалы. Я была потрясена. Вернувшись в отель, я сообщила Дали о моем открытии. Он улыбнулся:
- Ах, да "Переход через Стикс", "Бегство в Египет"! И это вам нравится, малышка Аманда? Ну, поздравьте меня для начала, я получил разрешение Франко. Он был великолепен. Он дал свое окончательное согласие на открытие музея. Мы идем пить шампанское. Нужно сейчас же позвонить Гале!
Но Гала была несколько раздосадована. Все журнальные киоски были переполнены одним испанским изданием, где на первом плане фигурировали мои фотографии с Дали. На этих фотографиях мы нежно смотрели друг на друга, и бесцеремонные журналистские комментарии гласили: "Любовная история в Кадакесе".
В репортаже рассказывалось, что мы ничуть не скрывали наших отношений, что старый гений сумел наконец оценить молодежь в лице юной англичанки, которая все лето жила с ним, в то время как Гала вынуждена была удалиться в замок Пуболь и заняться его обустройством. Дали был явно огорчен, но не мог ничего с этим поделать. Испанская пресса была одной из самых профессиональных по части скандалов и сплетен. Процессы и опровержения не могли ничего изменить. "Злословьте, злословьте, от этого что-нибудь да случится!"
Я вернулась в Прадо во время сиесты Дали, любовалась Патиниром и инкрустированными мрамором столиками, потом присутствовала на рандеву с журналистом Антонио Олано, который пришел вместе с внуком генерала Франко, Франческо Мартинесом Бордиу, красивым и скромным парнем. Мы пили чай в огромной круглой гостиной отеля, посещаемой накрашенными маркизами и шумными туристами. В тот же вечер мы должны были обедать у г-на Сикре, человека с несметным состоянием, обладателя прекрасной яхты, проводившего большую часть своего времени в Монте-Карло и принимавшего у себя звезд и коронованных особ. У него была вилла в окрестностях Мадрида, и Дали не особенно хотелось туда ехать. Но Людовик XIV, как никогда похожая на Короля-Солнце, разубранная драгоценностями, так этого хотела, что мэтр уступил.
Я носила тогда фиолетовое платье и сапоги с домовушками. К платью я приколола значок с надписью "Я люблю Пикассо", забавлявший Дали. У Сикре собрались сливки мадридского общества, сам он был необыкновенно щедр и экспансивен. Кроме семейства Виллаверде (дочери Франко и ее мужа), там были маркиз де Лас Марисмас, герцогиня Альба, принцессы, актрисы и тореро Луи Мигуель Домингуин. Говорили о псовой охоте, о праздниках, о чуждом для меня светском обществе. Весь собравшийся бомонд посматривал на меня с любопытством. Дали строил из себя звезду, я ужасно скучала и думала, что гений его масштаба не должен опускаться до того, чтобы выслушивать подобные банальности.
Когда мы возвращались в отель, я ему заметила:
- Я любила вас сегодня утром, элегантного и величественного, собиравшегося на встречу с главой государства, но сегодня вечером я вас не люблю.
На следующий день, когда мы покидали Мадрид, он преподнес мне маленькую книжечку. Это был "Дон Хуан Тенорио" с посвящением мне. Надпись на книге гласила: "Аманде ее омерзительный слуга. Дали". Был ли он на самом деле таким уж мазохистом? Он утверждал, что любит страдать, ревновать, исполнять мои капризы и мириться с моими вспышками плохого настроения. Однако я пыталась быть нежной и любезной с ним. Это был, конечно, плохой метод, потому что он сходил с ума от Галы, которая его без конца одергивала.
Перед отъездом в Барселону мы посетили королевский дворец и Дали купил мне традиционную черную юбку и сомбреро, гармонирующее с юбкой, но я не устояла перед маленькой трикотажной шапочкой, которую натянула на глаза. Она была бежевой и похожей на колпачок: я ее купила.
- Pio Nono! - вскричал Дали. - Вы не могли мне доставить большего удовольствия! Такой колпачок я носил ребенком в Фигерасе. Дайте мне вас обнять! Вы угадываете все мои желания, наверное, вы моя сестра, потому что мы думаем об одном и том же.
Pio Nono было на самом деле круглым печеньем, которого уже не делали. Я подумала, что оно должно было походить на пончик. В результате меня обязали носить Pio Nono все зимы напролет.
Я снова обрела Лондон и свои занятия живописью. Я копировала Бужуре и рассказала об этом Дали по телефону.
- Ах, Бужуре! - сказал он. - Я доволен, что вы обратились к традиционному искусству, но это очень трудно, вы знаете. Вам нужно работать и работать, если вы хотите научиться рисовать. Вы должны писать так "гиперреалистично", как это возможно. Копируйте фотографии! Я покажу вам последние произведения Ричарда Эстеса, американского художника, самого реалистичного из всех. Он тщательно копировал открытки и обложки журналов.
Я процитировала Дали Оскара Уайльда: "Великий художник не должен видеть вещи такими, какие они есть на самом деле. Если он начнет это делать, он перестанет быть художником".
- Одно другому не мешает, - возразил Дали, - даже когда рисуешь гиперреалистично, не видишь действительность такой, какая она есть. Благодаря художнику действительность преображается, его глаза вбирают в себя действительность и трансформируют ее, подобно тому, как искусство алхимии превращает грубые металлы в чистое золото.
Его телефонные счета, наверное, были астрономическими, потому что наши беседы длились бесконечно долго. Он звонил мне либо утром, лежа в кровати и переваривая завтрак (он называл это "переваривать breakfast", потому что в Нью-Йорке горничные из "Сан-Режиса" спрашивали его: "did you enjoy your breakfast, sir?"), либо после обеда из своей мастерской, чтобы рассказать мне о том, что он только что нарисовал или открыл. Поскольку он никогда не мог запомнить чей-либо номер телефона, мой номер набирала его горничная Маргарита. Она выучила это сочетание цифр наизусть.
Жизнь в Лондоне всегда была достаточно сумасшедшей. Я снялась для нескольких модных журналов, участвовала в нескольких показах моделей Оззи Кларка. По вечерам мы обедали с друзьями в клубе Аретуза, на Кингс Роуд. Потом мы шли танцевать на дискотеку "Трампс" на Жермин стрит. На меня смотрели как на плей-герл, которая думает только о развлечениях и меняет мужчин, как перчатки. Однажды вечером я до самого утра пила с Оззи Кларком и самым знаменитым футболистом того времени Джорджем Бестом. Джордж проводил меня домой. Я не поняла ни слова из того, что он мне говорил, и он в свою очередь был убежден в том, что я шведка. На следующий день весь дом строил тысячи предположений о том, что же именно произошло между мной и футболистом. Никто не хотел верить, что между нами ничего не было.
При всей моей ненависти к фанаткам, вызванной их мазохизмом и низкопоклонством по отношению к музыкантам, за которыми они следовали, как тени, - меня часто воспринимали как суперфанатку Дали, суперзвезды. Иногда, правда, меня называли музой. Я была обижена, но, в глубине души, я понимала, что меня можно было назвать суперфанаткой, потому я всюду сопровождала мэтра и терпела его причуды. Однако слово "терпела" мало соответствовало нашей ситуации, так как я была восхищена и очарована этой дружбой, благодаря которой мне так завидовали. Дружба с Дали, подобно страсти, изменила всю мою жизнь.
Глава 16
Я прилетела в Париж в конце ноября. Моя жизнь состояла теперь из постоянных переездов. В эту зиму Дали попросил меня поселиться около "Мериса", в отеле "Интерконтиненталь", на улице Кастильон. Мне нужно было только перейти через улицу, чтобы оказаться у мэтра. Естественно, он меня постоянно приглашал. Для меня окончилась эпоха Сен-Жермен-де-Пре, улицы Сены, квартала Флоры. Это был шаг вперед в наших отношениях с Дали. Гала была согласна с подобным выбором жилища. "Мерис" был слишком официален. Из окна Дали открывался точно такой же вид, как и мне на улице Риволи. Каждый второй день Гала предпочитала оставаться одна, и мы с Дали отправлялись обедать в "Максим", где для нас был зарезервирован столик.
Мало помалу я познакомилась со знаменитостями, о которых раньше только слышала. Например, с герцогиней Виндзорской, которая, казалось, была искренне рада встретить Дали через столько лет после ее визита в Порт Льигат. Как-то мы обедали с Онассисом, и он рассказал нам забавную историю. Однажды молодой человек подошел к нему в ресторане и попросил его об одной маленькой услуге, много для него значившей. У него был назначен деловой обед и для того, чтобы впечатлить партнеров, ему было просто необходимо перемолвиться парой слов с миллиардером. Все это должно было иметь такой вид, как будто они с Онассисом давно знакомы. Онассиса это предложение позабавило, и он согласился.
Пообедав, он прошел мимо столика молодого человека и остановился, чтобы его поприветствовать: "Ах, здравствуйте, как вы поживаете? До скорой встречи!" Тот сделал вид, что его не знает, и поздоровался с презрительным видом. Онассис сначала был ошарашен, а потом эта выходка показалась ему настолько оригинальной, что он предложил наглецу должность в своей компании. К моему удивлению, Онассис даже говорил по-каталонски с Дали. Дали обожал забавные истории, особенно самые сальные из них. Он часто водил меня в Пигаль посмотреть спектакль шансонье из "Театра двух ослов", особенно он ценил Пьера-Жана Вилхарда и тех шансонье, которые издевались над правительством или имитировали знаменитостей. Однажды дебютант по имени Тьерри ле Лурон спародировал Дали и его забавный акцент. На следующий день Дали пригласил его на чай в "Мерис", но был разочарован скромностью пародиста. После этого случая он стал обращать внимание на молодых актеров, еще посещавших курсы драматического искусства. Катрин Лашен, например, почти каждый день приходила читать ему классиков или отрывки из пресловутой эротической трагедии мэтра. В "Максиме" мы часто встречали Фей Данауэй, снимавшуюся в Париже в фильме Рене Клемана "Дом под деревьями".
Дали был очарован кино и сожалел о том, что у него не было достаточно средств, чтобы снять подлинный сюрреалистский фильм. Но все киношники, которые наносили ему визит,
Аллегрете, Кармело Бене, Жак Тати и Райшенбах, покидали "Мерис", возмущенные условиями мэтра. В первую очередь Дали было нужно много денег, потом - неограниченный художественный материал в виде слонов, вертолетов, чудовищ. Он хотел переплюнуть Феллини. Однако он любил в шутку напомнить, что он написал весь сценарий "Андалузского пса" на коробке от ботинок. Но было справедливым также и то, что у него осталась застарелая ревность к Бунюэлю, вместе с которым он снял "Золотой век". Он видел все фильмы Бунюэля, начиная от "Виридиана на Млечном Пути". Но он никогда не упускал случая напомнить, что Бунюэль был влюблен в Галу, когда они жили под одной крышей, и что он был глухим.
- Строят из себя глухих, когда не хотят слушать других. Именно поэтому Бунюэль, упрямый, как осел, стал глухим!
Он очень любил "Тристану" и находил, что Катрин Денев прекрасно справилась с ролью, что не помешало ему после появления "Ослиной шкуры" осчастливить ее следующим комплиментом: "Моя дорогая, вы самый прекрасный осел, которого только можно себе представить!" Дали обожал ломать копья и таким образом приобрел много врагов. Прежде всего в шоу-бизнесе. Он ненавидел Иве Монтана и не мог понять причин успеха Джонни Холлидея. Он называл журналиста Бувара промокашкой. И, конечно, в живописи никто не заслуживал пощады: Бернар Бюффе был для него - "холодной закуской". Детская "мазня" его соотечественника Миро вызывала у мэтра только ярость. Он отказывал в таланте Джексону Поллоку и Мондриану. Не говоря уже о "черном чудовище" Сезанне, картину которого "Купальщицы" он сравнивал с мешком картошки. Когда Сезанна превозносили до небес, мэтру это было невыносимо. Для него Сезанном от литературы был Бодлер. Он говорил, что ненавидит романтизм Верлена и Рембо. Но я никогда не знала, где тут кончается провокация и начинается искренность.