Беседуя с Ивинской о жизни Пастернака, я неожиданно обнаружил много совпадений с эпизодами моей жизни. Например, нас с братом Эриком тайно крестила старая няня Параскева в 1942 году в православной церкви - единственной, действовавшей во время войны в Самарканде. Отец был на фронте, а мама, член партии, работавшая преподавателем в университете, уже через неделю вынуждена была уволить Параскеву: о факте крещения было доложено органам. Пастернак писал в автобиографическом очерке, что его в детстве тайно крестила русская няня Акулина. В молодости я случайно убил красивую птицу и, обливаясь слезами, тайно от всех похоронил ее под персиковым деревом. Пастернак писал, что в молодости, на Урале, случайно убил птицу и тоже со слезами похоронил ее. У меня, как и у Бориса Леонидовича, была сломана правая нога: я перенес операцию, и это изменило мою походку. Мне казались важными даже такие незначительные совпадения, как имя Борис и рождение под знаком Водолея. У меня музыкальный слух - я даже учился играть на скрипке, главной едой я тоже считаю суп. Моя привычка задаривать друзей, равнодушие к собственной одежде, постоянное нежелание что-либо покупать для себя, привычка целовать при встрече знакомых, близких по духу женщин, а также другие мелочи отдаленно напоминали привычки Пастернака.
В тот первый приход к Ивинской я пробыл у нее около часа. Отказавшись от чая, слушал рассказ о романе, вышедшем в "Новом мире", и удивился, почему ее воспоминания никто не опубликовал. Ольга Всеволодовна показала мне свою книгу "В плену времени", изданную в Париже в 1978 году. На мой вопрос о том, где можно ее прочитать, ответила:
- Я думаю, что нигде. А вы приходите ко мне и читайте книгу здесь.
Митя просто подскочил на месте:
- Как это - приходить и читать?
Ольга Всеволодовна уверенно заявила:
- Борису можно, он друг Олега и нам уже не чужой. И мне будет с кем поговорить, совсем меня без людей оставили. А жить ведь недолго осталось.
Написав мне на обложке "Нового мира" слова благодарности за визит, она заметила:
- Октябрь - месяц для меня знаменательный: в 1946 году в октябре ко мне в редакции "Нового мира" подошел Борис Леонидович, и началась наша жизнь.
Арестованная органами после смерти Пастернака в 1960 году, Ивинская, страдая и тоскуя, в 1962-м писала своей подруге Люсе Поповой из лагеря:
Как часто я говорила Боре, чуть он заговорит о смерти: не подстрой мне такого свинства! И как мы не хотели думать, что смерть может нас разлучить. Как он был спокоен, что ничто не разлучит нас! И вот, видимо, надо было не удерживать мне его: умереть вдвоем, как он хотел, сразу, в октябре, в разгар скандала. А все женская моя погоня за счастьем - все еще порадоваться. Дура я все же беспечная. <…> Люся, а ты честно думаешь, что мы еще увидимся? Я много думала о Боре и о тебе в этот день. Все с тобой связано. Ты самая близкая, и не в мелочах, а так - в основных вехах жизни.
Именно концлагерем, так же жестко, как Варлам Шаламов, назвала места своего заключения Ольга Ивинская. С Шаламовым Ольга Всеволодовна встретилась вновь через 25 лет, по его возвращении с Колымы в Москву. Они были знакомы с середины 30-х годов, когда вместе работали в одном журнале. Шаламов был влюблен в Ольгу и помнил о ней все годы заключения в колымском концлагере.
Я дал слово бывать у Ивинской каждый четверг после пяти вечера, когда Митя уже возвращался с работы. Он постоянно жил у мамы на Вятской улице, оберегая ее покой и помогая во всем. Зайдя к Ивинской ровно через неделю, я больше часа читал книгу "В плену времени", а затем мы пили чай, и Ольга Всеволодовна с интересом говорила о перестройке. Она надеялась, что теперь появится возможность рассказать людям правду о Пастернаке. Ивинская сохраняла прекрасную память, живую речь и удивительное чувство юмора.
Ее книга поразила меня обилием интереснейших и ранее неизвестных подробностей из жизни Пастернака, важных сведений об истоках рождения знаменитых стихов, об удивительной истории написания и выхода в свет романа "Доктор Живаго". В книге Ивинской были приведены погромные речи известных советских писателей, клеймивших предателя Пастернака за Нобелевскую премию в октябре 1958 года. Особо выделялись главы, где пересказаны откровенные беседы Пастернака с любимой женщиной о власти и мироздании, об окружавших его людях и родне, с которыми он не мог делиться сокровенными мыслями. Ивинская писала о простоте и сложности гениального человека, создавшего в последнее десятилетие своей жизни литературные шедевры мирового значения. И важным толчком для этого стали глубинное взаимопонимание и любовь поэта и Ольги.
Подтверждение своему впечатлению от книги Ивинской я позже нашел в письмах Пастернака. Например, в предновогоднем, откровенном письме сестрам в Англию от 17 декабря 1957 года Пастернак пишет:
Шура , общие знакомые, так называемые друзья дома и даже члены моей семьи понятия не имеют о вещах слишком близких, больших и великих, чтобы я стал посвящать их в их ход. Одних я щажу, чтобы не волновать, другие - чересчур средние, давно остановившиеся в развитии, опустившиеся, которых я принимаю и угощаю обедами по воскресеньям, чтобы Зине не было так скучно. Главная линия жизни проходит мимо, вне их досягания, не затрудняя их понимания, ведомая только Ольге Всеволодовне. Это два разных, не сообщающихся мира.
В письме из тбилисской ссылки от 4 марта 1959 года Борис Леонидович обращается к Ольге: "Олюша, золото мое <…> Радость моя, прелесть моя, какое невероятное счастье, что ты есть на свете <…> будем великодушны к другим <…> во имя светлой неразрывности, так горячо, так постоянно и полно связывающей нас <…> Обнимаю тебя, белая прелесть и нежность моя <…>".
У меня возник закономерный вопрос к Ольге Всеволодовне: почему ее книгу не издали теперь, когда активно идет перестройка?
- Издательство "Советский писатель" даже подписало со мной договор. Вот жду, что еще при жизни выйдет в России моя книга из плена времени, - с надеждой сообщила Ольга Ивинская.
К началу 1990 года число наших встреч перевалило за три десятка. Приближался юбилей поэта, а о книге не было ни слуху ни духу. В январе открылась большая юбилейная выставка к столетию Бориса Пастернака. Поразительной особенностью ее являлось полное отсутствие какого-либо упоминания об Ольге Ивинской - последней любви и друге поэта, той, кому он посвятил, по словам литератора Владимира Корнилова, быть может, лучшие стихи русской любовной лирики.
При этом пастернаковские юбилейные конференции и публикации за рубежом неизменно говорили об Ольге Ивинской как о Ларе романа "Доктор Живаго", как о Гретхен-Маргарите гениального пастернаковского перевода "Фауста" Гете, как о любимой женщине - адресате знаменитых стихов поэта. Такие публикации присылала Ирина из Парижа, где жила с семьей с 1985 года. Ольге приходили вырезки из английских, итальянских, немецких и американских газет и журналов с поздравлениями с юбилеем Бориса Пастернака. Известный писатель Борис Парамонов, много лет работающий литературным обозревателем на радио "Свобода", в обширном исследовании романа "Доктор Живаго" и книги Ивинской "В плену времени", опубликованном в парижском русском журнале "Континент", выразительно и точно отметил: "Ивинская - не только любовь Пастернака, это его Тема!"
Маститый знаток русской литературы Глеб Струве, впервые издавший вместе с профессором Борисом Филипповым четырехтомное собрание сочинений Пастернака , вышедшее в 1961 году в Мичиганском университете, США, прочитав книгу Ивинской, написал: "Несмотря на ГУЛАГ, Лара выполнила данное Пастернаку слово. Она будет долго жить в своих словах, написанных ею как пленником времени. Ее мощное писательское дарование - великолепное описание людей и событий - даст ее книге долгую жизнь. Пастернак знал, что делал, когда выбрал Ивинскую источником своего вдохновения".
По поводу юбилейной выставки Митя сказал:
- Видна мертвая хватка советских органов, ЦГАЛИ и семейства Пастернак, железом, обмокнутым в сурьму, выжигающих всякое упоминание о маме.
На его запрос в "Советский писатель" по поводу издания книги последовал невразумительный ответ об отсутствии бумаги, о возникших трудностях и тому подобном. Тогда Митя произнес знаковую фразу:
- Похоже, мы попались на крючок органов, а книга мамы никогда в СССР не выйдет. Как говорила Ариадна Сергеевна, властям и семейству нужно только глазированное вранье о Пастернаке, а Ольгу представят злобной антисоветчицей, сбивавшей Пастернака со светлого пути к коммунизму.
Ольга Всеволодовна заметила:
- Аля всегда добавляла, что мы туда не дойдем - помрем в вестибюле.
С досады на обман и унижение я предложил Ивинской издать ее книгу через благотворительную организацию Чернобыльского комитета, где тогда работал. Моя сестра Алла Мансурова, литератор, руководила центром "Дети Чернобыля" и активно поддержала меня. Митя только усмехнулся на это предложение. А Ольга Всеволодовна согласилась:
- Книга все равно лежит в "Совписе" без движения.
Я подготовил письмо от Госкомчернобыля и отвез его в "Совпис", уверив, что будем издавать книгу ограниченным тиражом для детей чернобыльцев. Заверения подействовали, и нам передали права на издание. Однако попытка издать книгу в 1991 году не увенчалась успехом, о чем я не сказал Ивинской. Митя чутьем догадался об этом, но с любопытством наблюдал за моими усилиями.
В августе 1991-го в СССР провалился антигосударственный путч и сменилось руководство советских органов. Тогда я попросил председателя Госкомчернобыля Волощука разрешить издать книгу Ивинской тиражом 20 тысяч экземпляров. Мою просьбу активно поддержала его жена Лена, очень любившая поэзию Пастернака .
При подготовке издания я предложил Ивинской внести в книгу дополнения, раскрыть ряд загадок и заполнить белые пятна, оставшиеся в тексте с советских времен, но она отказалась.
- Попробуйте издать то, что вышло в Париже в 1978 году, - попросила она.
Мне удалось уговорить Ольгу Всеволодовну назвать книгу "Годы с Борисом Пастернаком", а на титуле обложки поставить полюбившуюся мне фотографию Пастернака с Ивинской, сделанную в измалковской избе. На тыльной стороне обложки договорились поместить фотографию молодой Ольги и строки из письма Пастернака о Ларе его романа. На эти мои просьбы она легко согласилась. Книгу печатали в тверской типографии.
26 июня 1992 года Ольга Никифорова и Сергей Томаш, мои друзья из издательской фирмы "Чернобыль-пресс", привезли из Твери два сигнальных экземпляра книги "Годы с Борисом Пастернаком". На следующий день мы с женой Любой и десятилетним внуком Ильей приехали на Вятскую улицу, где в узком кругу отмечался 80-летний юбилей Ольги Ивинской.
Когда пришел мой черед поздравлять виновницу торжества, я с волнением вручил Ольге Всеволодовне два экземпляра ее книги, впервые изданной в России. Листая книгу, Ивинская выглядела спокойной, что особенно бросалось в глаза на фоне радостного восхищения ее гостей.
Присутствовавшая на юбилейной встрече Анна Саакянц, ближайший помощник Ариадны Эфрон по изданию наследия Марины Цветаевой, сказала, обращаясь ко мне:
- Поздравляю за мужество! Такую книгу можно было издать только за сто первым километром.
Затем, увидев в книге адрес тверской типографии, она воскликнула:
- Я так и знала!
У Саакянц, друга Ольги Ивинской и Ирины Емельяновой, был богатый опыт изнурительной борьбы с органами и цензурой при издании сборников стихотворений Марины Цветаевой.
Неожиданно для всех Ольга Всеволодовна попросила у Мити авторучку и на одном экземпляре книги написала: "Дорогому Борису Мансуровичу, благодаря его воле вышла эта книга. О. Ивинская. 27 июня 1992 года".
Я стал ее убеждать, что через неделю привезут тираж из Твери, и тогда можно будет дарить книги всем. Но она настояла, чтобы я взял книгу сейчас. Дней через десять я привез Ольге Всеволодовне пять пачек книг "Годы с Борисом Пастернаком". Только тогда, попросив меня вскрыть одну из пачек, Ивинская радостно засмеялась и воскликнула: "О Господи! Неужели?!"
После затянувшейся паузы, выпив лекарство, она сказала:
- Знаете, до этого момента я не верила, что книга выйдет в России при моей жизни. А те два экземпляра, что вы вручили на юбилее, я считала ленинскими : их сделали, чтобы я успокоилась, но тиража книги никогда не будет. Боже, как я жалею, что не верила в выход книги! Теперь я должна вам рассказать многое из того, что хотела написать. Потому прошу вас регулярно приходить ко мне и задавать любые вопросы, я отвечу на них без оглядки на лица и обстоятельства. Вам я буду рассказывать и то, что пока никому не известно .
Больше всего меня интересовало, как родились стихотворения из тетради Юрия Живаго - в книге воспоминаний об этом говорилось, но слишком кратко. Хотелось узнать, как создавались блистательный перевод "Фауста", очаровательный веер стихотворных переводов Шандора Петефи и почему Пастернак снова взялся за перевод трагедии "Мария Стюарт". Конечно, я надеялся также услышать о содержимом архива Ивинской, изъятого органами при аресте, и хотел узнать, когда будут опубликованы его материалы. Ольга Всеволодовна сказала, что есть много интересных подробностей, связанных со стихами, написанными между Измалковым и Переделкиным летом 1953 года, и стихами, вошедшими в цикл "Когда разгуляется".
Наши беседы проходили с частыми паузами, так как через каждые семь-десять минут разговора Ольга Всеволодовна должна была успокоиться и отдохнуть. Многие ее откровения казались мне просто невероятными, но позже я убеждался в их правдивости, находя подтверждения в других источниках и публикациях, выходивших после ее смерти. Интересная закономерность присутствовала в ходе этих бесед: в начале рассказа Ольга Всеволодовна обычно говорила "Борис Леонидович", а уже в следующем упоминании - "Боря".
К концу 1992 года вышел советский пятитомник собрания сочинений Пастернака, где имелись кое-какие формальные комментарии к стихам поэта. Знаменитые стихи 1947–1960-х годов комментировались сухо и серо, на что я посетовал Ивинской.
- Откуда им знать о реальной жизни Бориса Леонидовича, которая отразилась в его стихах? - ответила она. - Вторая книга романа, стихи и переводы 50-х годов передают взлеты, бури и противостояние власти в нашей с Борей жизни и любви. Борис Леонидович всегда хотел сам написать комментарий к своим стихам и переводам. Он жаловался, что предисловие к переводу "Фауста" ему категорически запретили сделать. Сборник его стихов 1957 года, к которому Боря готовил интересный комментарий, запретили к изданию из-за скандала с романом. Боря говорил мне: "Как можно понять появление второй части стихотворения Лермонтова памяти Пушкина, если не знать, что стихотворение "На смерть поэта" ("Погиб поэт, невольник чести") вызвало при дворе царя насмешки и подлый наговор в адрес Натальи Николаевны? "Она недолго задержится во вдовушках, быстро выскочит замуж" - такую мерзкую сплетню привез Лермонтову с царского двора придворный повеса. Лермонтов в гневе прогнал его и написал вторую, резкую часть стихотворения: "А вы, надменные потомки… Вы, жадною толпой стоящие у трона, / Свободы, Гения и Славы палачи…" За этот протест царь сослал Лермонтова на Кавказ, на смерть. Боюсь, что после моей смерти и тебя, Олюшка, будут преследовать сплетни и наговоры. И найдется ли новый Лермонтов, который защитит тебя?" Так печально заключил наш разговор Борис Леонидович .
В одной из бесед Ивинская говорила, какой болью стала для Пастернака гибель Марины Цветаевой: