– На какого это чёрта? Я – человек русский и всех немцев там русским песням выучил. Куда ихним Бетховенам со своими "Лили Марлен" до нас! Как выйду на эстраду, весь зал орет: "Тройка! Тройка!". Это я их "Гайда тройке" и "Тройка мчится" обучил – их с глухими бубенцами исполняю, а вся солдатня подпевает. Вот как!
– Ну, а как же в Италию попали?
– Обратно очень просто. Назначили меня в турне на итальянский фронт. В Венеции капитуляция пристукнула. Наши русские армяне говорят: "Мы в свой монастырь – есть здесь такой – спрячемся, а тебе амба…" Армянский батальон там стоял… Говорят: "Топай ты в Болонью, там поляки. У них ховайся…"
– Нашли поляков? Приняли вас?
– Ну, а как же? Прихожу к полковнику и говорю: "так и так, я человек русский, и, кроме как к вам, деваться некуда. Гроб". Поляк попался сознательный, сочувственный, оценил ситуацию. "Ладно, – говорит, – оставайся. Только записать тебя надо поляком, по фамилии Пшек, всего одна буква разницы, а по-польски это складнее получается…" "Мне, – говорю, – этой буквы не жалко, пан полковник, чёрт с ней, только я человек русский…" "И я сам, – говорит, – по существу русский офицер, а вместе с тем – поляк. Ничего не поделаешь!" Ну, и я "и" на "е" переменил и стал как бы врид-поляком…
– Каково же вам жилось?
– Знаменито в мировом масштабе! Играл по вечерам в офицерской кантине. Зарплаты, правда, не давали, но английский паек на всю семью. Жена с тещей стиркой на солдат занимались… пока поляки в Англию не поехали.
– А вы куда?
– Мне полковник сказал, что в Англию меня протащить невозможно – контроль очень строг, и к украинцам меня направил, в Милано… Я было обрадовался, а вышло совсем даже наоборот.
– Как это наоборот?
– Очень просто. Я к ним со всей душой, свои ведь… "Я, говорю, русский человек", а они "не разумем москальской мовы"… Я, конечно, ставрополец, сам не хуже их по-украински балакаю, а тут зацепило меня… Растакие вы сякие, думаю, когда я вам в Киеве куплеты пел, так разумели? Вынул свою "малютку", да и затянул под нее:
Ще не вмэрла Украина,
Може скоро вмэрти,
Бо такие голодранци
Довэдуть до смэрти.
– Ну? – спрашиваю я.
– Еле ноги унес, вот вам и "ну". Итальянские карабинеры отстояли, однако препроводили в лагерь Римини за проволоку.
– Это до выдачи Советам было или после?
– Аккурат через неделю. Там – полная паника… Все русские, кто в чехов, кто в сербов, кто в мадьяр перелицовываются…
– А вам в кого пришлось превратиться?
– Ни в кого. Надоело мне это. Комендант мне говорит: "возвращайтесь на родину", а я ему: "извиняюсь, я – человек русский, сами туда катитесь, а я подожду…" Подрезал ночью проволоку и… к тузу десятка – ваших нет! Ариведерчи, о-кей, грацие!
– А жена и бабка?
– И они выползли. Я дыру по-стахановски размахнул. Рекордную.
И ящик с инструментами выволок. Деньжонки были, подался сюда, в Неаполь, белое соджорно выхлопотал… Ну, и живу!
– А за океан как же? ИРО вам не миновать.
– Пускай она сама за океан плывет. Я – человек русский, мне отсюда до дому ближе. Живу и проживу. Синдикат на эстраду не пускает? Не возражаю. Мало, что ли, остерий? Портовая матросня во как меня встречает – мировой успех! Да что мы с вами ради встречи эту кислятину тянем? – Камарьеро! Уна бутилья Асти да милле лире! Шипучего… Мы – люди русские!
Бутылка во льду вызывает сенсацию среди итальянцев.
– Русси… русси…, – проносится по кафе.
Алеша лихо взбивает свои вихры. Мы чокаемся.
– На чёрта мне этот океан с его Америкой? Зато здесь я человек русский, хоть на плакат меня ставь… Одно только плохо, – сбивает вихры на лоб Алеша.
– Что же?
– У итальянцев буквы "шэ" совсем не имеется.
– Вам-то до нее какое дело?
– С фамилией моей некультурно получается. "Псико" меня матросня зовет… Выходит не то псих, не та псина… Не сценично по моей известности…
"Наша Страна", Буэнос-Айрес, 1953
(Сб. "Я – человек русский")
Письмо из Конго от Алеши Пшик
Многие наши читатели заинтересовались дальнейшей судьбой Алеши Пшик – человека русского – и спрашивали меня о ней. Я не мог дать ответа, так как знал лишь то, что Алеша из Сицилии укатил, вернее, уплыл куда-то в Африку. Но недавно я получил от него письмо и спешу поделиться им с читателями.
Письмо объемистое – на нескольких страницах и отдельных клочках. Писал он его, очевидно, не сразу, а с перерывами. Чисто личные сведения и наметки дальнейших планов Алеши я выпускаю, сохраняя лишь, так сказать, художественно-лирическую часть его манускрипта, в которой, кроме знаков препинания, ничего не изменяю. Итак…
"Здравствуйте, дорожайший Борис Николаевич с фамилией!
Привет вам из страны называемой Конго, где я теперь гастролирую с успехом на тысячу и более процентов! Даешь Конго!!!
Доехали мы сюда благополучно, только сначала в Казабланке попали в небольшой переплет: трамваи и автобусы повалены и французы на улицу выходить боятся. А мне что? Я ведь не француз, а человек русский. Хожу по всем кафанам и, если замечу, что арапы бузу затирают, – тычу себя в грудь и кричу: русс, русс!
Успех, конечно, имел, особенно с бубенцами, но вижу, что особых достижений ожидать нельзя, так как полицейские патрули не в свое дело мешаются. Решил ехать дальше.
Документы там выправить очень просто, если на доллары. Однако в целях гражданства пришлось временно стать белым арапом египетского месторождения и нанять для этого четырех свидетелей по доллару. Теперь я Али-Ша-Шейк. В общем и целом, незначительное изменение. Проворачивал это дело мой теперешний компаньон по антрепризе – настоящий черный арап, по социальному положению фокусник, жена его балерина, специальности голого желудочного танца. Очень высокий класс. Мамаша, как увидела – три дня плевала. При ее возрасте такая художественность, конечно, не усваивается.
Билеты на пароход пришлось купить, однако, за время пути оправдали. Даже в первый класс меня и фокусника приглашали, а танца не допустили по причине присутствия детского возраста. Так до Леопольдвилля доехали, а дальше гастрольным порядком, этапами, вверх по этой самой Конге-реке. Ничего особенного. Река как река, только купаться в ней нельзя при учете крокодилов. А по реке различные комбинаты и новостройки. Однако живут в них французы вполне замечательно, а негритянские нацмены обыкновенно, по-советски: в бараках и голые ходят. Ресторанов и кофеен много, но театральная часть на очень низком уровне. Успех нам везде обеспечен, как с желудочной хореографией, так и без нее. Население здесь белое разное, больше французы, но есть и русские. Даже русская водка в барах, только дорога. И негритянские нацмены разные. Одни совсем черные, а другие, как пригорелая каша. Я с ними по-русски говорю, и они все понимают. В общем и целом, живем – не плачем, даже и мамаша. Только под русское Рождество в высокой степени запсиховала, так что я даже в лес смылся от такого нарушения общественного порядка.
Иду лесом и сам психую, потому что этот конговый лес даже и на лес не похож, одна путаница и попугаи. Дошел до негритянского хутора, вроде колхоза: одни бабы работают и во всем полная недостаточность. Сел я под деревом, вынул "малютку" – она всегда при мне, и "соловей" тоже. Заиграл я "Вниз по Волге-реке", а сам плачу… Как-никак, Конго – не Волга…
Публики разом набежало – полный сбор! Лупят на меня гляделки и зубы скалят. Ах, вы, думаю, цветнокожие нацмены, на русское горе смеетесь? Так я вам враз докажу, что такое есть русский человек.
Смахнул рукавом слезу и как наярю "Светит месяц" с переборами, да с соловьиным присвистом!!
Даже попугаи орать перестали! Ей-Богу, не вру!
А публика – один сплошной аплодисмент африканским способом: у них по животу ладонями аплодировать принято.
У меня, конечно, духу добавилось.
– Крути веселей! – кричу. – Потому что сегодня у нас по русскому календарю Христос рождается, и вы это должны отметить!
А им того только и надо. Все поняли и прыгать стали. Для танца у них, конечно, мало развития – одно телодвижение, вроде физкультурной зарядки. А я, принимая во внимание их нацменство, гопака им зажариваю и сам ногами их инструктирую. Пошло дело! Правильности, конечно, не получилось, но в основном освоили.
В результате же вышла целая программа. Натащили они своего просяного пива (вкус ниже среднего, но берет), говядины жареной, барабаны приволокли, вроде артельных котлов, и сами номера ставят. А меня самый толстый старик абсентом угощает. Я им еще играл, и потом сказал заключительное слово:
– Поскольку вы, – говорю, – со мной наше Рождество празднично отметили, то должен вам разъяснить, что я – человек русский. Россия же такая страна, где по низвержении большевистского террористического режима будет всем жить более чем возможно. На этой основе и вы сможете тогда к нам эмигрировать и будете безо всяких ограничений в правах жительства, в профессии и зарплате… Потому что у нас свои нацмены всегда на равноценном положении. Пока!
Задрал себе рубашку и им по местному способу поаплодировал, чтобы понятнее было.
Далее следует длинный рассказ Алеши о его дальнейших планах поездки вокруг Африки, это я выпускаю – потом подпись:
"С уважением и приветом от жены и мамаши тоже, ваш Али-Ша-Шейк, но, извиняюсь, человек русский"."
А после подписи приписка:
"Возвращаюсь домой, смотрю на небо, а там уже полностью вызвездило. Я себе думаю: государства разные и разные в них народы, что я теперь практически усвоил. Однако, небо одно для всех. Вот тут и корень вопроса, с которым я к вам обращаюсь, на базе того, что вы в настоящем царского времени университете обучались, а я отмененной религиозности в школе не проходил. Если так рассуждать об общественности неба, то почему Христос в то время не в России родился, а в колонии? Я так соображаю, что в среде русских людей это было бы более подходяще и целесообразно. Надо думать, что тогда и вся мировая политика по-другому бы перестроилась. Пожалуйста, обязательно ответьте".
"Наша страна", № 207,
Буэнос-Айрес, 2 января 1954 г.
Девять помидор
Госпитальный поселок ИРО, в котором пребываем теперь мы с Андреем Ивановичем, раскинут в густом апельсиновом саду. Наши койки стоят рядом. Между ними – большое окно, а перед окном – крохотная площадка рыхлой вулканической почвы, на которую целый день бьет горячее солнце через прорывы в густой зелени апельсинов и фиг.
На этой площадке – девять кустов аккуратно, со знанием дела посаженных и всегда обильно политых помидор. Десятый куст не уместился.
Мы оба с Андреем Ивановичем больны плевритом. Болезнь эта долгая и скучная, но не тяжелая: ходим в городок, учимся на ремесленных курсах, можем и поработать легонько…
Помидоры посадил Андрей Иванович. Это его единоличное хозяйство.
– Андрей Иванович, – говорю ему я, – да ведь урожая-то мы с вами не увидим, выздоровеем же, выпишут нас…
– Что из того, – отвечает Андрей Иванович, – другому препоручу. Он увидит. А земля-то пустует. Нельзя же…
Андрей Иванович и сам смеется, называя землей три квадратных метра вулканической пыли, но вся его натура протестует, видя что-либо пропадающее зря. Когда санитар собирает полный бачок объедков после нашего обеда, Андрею Ивановичу становится не по себе.
– Эх, какого бы кабана можно с них выкормить!
Он – крестьянин из-под Пятигорска, прямой потомок первых колонизаторов и устроителей этого края. Свое родословие он знает:
– Прадед мой мальчишкой-поводырем со слепцами под Пятигорск пришел. Потом подрос, укрепился, землю исхлопотал, ну и стал жить…
Дальнейшая история рода Андрея Ивановича и его самого типовая, как говорят в советах, разве что ярче других подобных. Отец по столыпинской реформе вышел на отруб. Совсем хорошо зажили. В тридцатом году его раскулачили и сослали. Из ссылки бежал, попался и пропал. Сам Андрей Иванович уцелел, мыкаясь под многими личинами. Воевать за Сталина не пожелал, а вырыл себе подземелье под печкой и пролежал в нем… ровно год до прихода немцев. Выходил только ночью, да и то в женском платье.
Романтика? Нет, быт, подлинный быт нашего времени или безвременья, чёрт его знает. Таких "подпольщиков" я знаю десятки.
Когда немцы начали пятиться, Андрей Иванович запряг пару "благоприобретенных" коней, посадил жену, сына Колю и пошел с обозом таких же Андреев Ивановичей по льду Азовского моря, по степям Украины, Карпатским горам, до самого Толмеццо, итальянского городка. Приходилось порой и пробиваться, отстреливаясь от советских патриотов (таким обозам немцы выдавали оружие).
Тоже романтика? Нет, тоже быт. Северокавказских крестьян в "Казачьем стане" ген. Доманова было не меньше, чем самих казаков и на пригнанных ими коней сели пять казачьих полков.
Дальнейшие приключения подсоветского графа Монте-Кристо рассказывать нет места. По окончании войны он побывал и турком, и мадьяром и далее гражданином неизвестного в ООН государства Новохорватии… обнажив свое лицо лишь в 1949 г. Но кто бы из пятигорских соседей узнал теперь Андрея Ивановича, колхозника?!
И галстух, и шляпа, и пиджак, – не дрянной ировский, а умело купленный по случаю, – сидит на нем, как и полагается. По виду он схож теперь с добропорядочным немецким бюргером и много более европеец, чем вечно расхристанный и взлохмаченный итальянский контадино.
Годы лагерного сидения Андрея Ивановича и Коли также не пропали зря, как и все, что попадает в их руки. Коля стал хорошим столяром, а Андрей Иванович – мастером по изделию портфелей, сумочек, кожаных портсигаров. Теперь, собираясь в США, оба учат английский. По-итальянски говорят, конечно, не дивными созвучиями Петрарки и Тассо, но в переводчике не нуждаются.
Теперь в лазарете Андрей Иванович внимательно, не спеша, прочитывает все получаемые мною газета и журналы. Перед сном мы беседуем.
– Вот господин Февр в этой статейке про колхозников пишут, что они на царя согласны будут, коли он им по рупь двадцать крупчатку даст. Не с того краю он подходит. Крупчатку-то не царь мужику, а мужик царю или кому другому даст. А от того рублик настоящий потребует, чтобы он, рублик, действительно этой крупчатки стоил. С "патретиком", как "романовские" были. Вот и итальянцы болтают, когда у них "рей" был – вино лиру стоило, а теперь – сто сорок. В "патретике" дело, в личной известности, как бы в соседстве, а то – нынче один, завтра – другой… какая ей может быть доверенность?
Тоской по родине, такой, какой изображают ее наши, извините за выражение, поэты, Андрей Иванович ни в какой мере не страдает, но и за океан не торопится.
– Заедешь, а потом, как вертаться?
– А вертаться будем, Андрей Иванович?
– А как же? Обязательно. Вот будет война…
– Так по-вашему будет?
– К тому все идет. Иначе быть не может.
– Ну, а крестьянство опять за Сталина не встанет?
– Это, как Америка организует, но, надо полагать, что второй раз Власова в петлю не сунут. Есть же у них рассуждение.
– Так и второй Власов будет?
– Найдется. Мало ли их, генералов. Не в них, а в колхозе дело. Раздавал бы Гитлер землю крестьянству, думаете, много солдат у Иоськи осталось бы?
* * *
Андрей Иванович не исключение. Он обычный современный русский крестьянин, из тех, кого в советах называют передовиками. Он
– реальность, а не призрак, созданный "старой" ли, зарубежной или "новой" профтехнической интеллигенцией. Первая скомбинировала этот призрак нетленных мощей Антона Горемыки и Платона Каратаева, добавив по неизжитой памяти о разгромленных "дворянских гнездах" кое-что от разбойника Чуркина. Вторая изобразила его по своему образу и подобию – нищим духом, растертым в порошок гражданином очередей, учрежденского планового очковтирательства и жилплощади в 6 кв. метров, а он-то подлинный российский Иван, не непомнящий, а твердо помнящий свое родство, прикатил сюда в зарубежье на своей тачанке и рассказывает здесь об этом родстве и кровью Дахау – Лиенца – Римини, и… девятью помидорами, посаженными, "чтобы земля зря не пропадала".
Этот Иван – реальный факт, лежащий в данный момент на соседней койне. Помидоры за окном тоже реальны. Реально и содержание чемодана, который повезет этот Иван или Андрей Иванович при все более и более возможном возвращении. В нем и галстух, и освоенные ремесла, и, главное, ясное понимание сочетания рублика, пуда крупчатки, его самого – Ивана и "патретика".
А что мы повезем в наших чемоданах, господа "старые" идеалистические и "новые" профтехнические интеллигенты? Что?
[Алексей Алымов]
"Наша страна", № 51,
Буэнос-Айрес, 19 августа 1950 г.
Вавилонская башня
Вспоминается мне прошлое, еще сравнительно недавнее, но уже бесконечно далеко ушедшее: наше "плюсквамперфектум". Передо мной "колхозный базар". Я в мясной лавке.
– Граждане, которые с мозгами – на этот край, а которые с печенками – туда топайте… Вася, вышиби мадамочке мозги без очереди, видишь – детная. Печеночка у нас сегодня мировая, на все сто, кругом шестнадцать! – рассыпается бойкий продавец, а из очереди слышится томный голос:
– Я сюда прямо от зубника прикатилась… так переживала, так переживала, – нерв умерщвлял!..
– Товарищ в спецовке, вы что там подхалимаж разводите! Без очереди не всовывайтесь – бедный будете! Не бузите!