Потом приходит март и первая весенняя капель. И стекленеет снег, и оседают грязные сугробы. И вот уже вдоль Коммунистического проспекта бегут ручьи, и к вечеру их затягивает льдом, который трещит под ногами Марины Ивановны, когда она торопится на станцию к ночному поезду… А жизнь течет по заведенному порядку: хождение в Дом писателей, поездки в город, стояние в очередях у тюрем, ожидания решений Литфонда, ожидания денег, болезни Мура – он все время простужается: ангины, воспаление легких, и каждый раз испуг, хлопоты с врачами, добывание лекарств, ссоры с Муром, который не подчиняется режиму. И переводы, переводы каждый день…
Где-то в марте Марина Ивановна совершает поездку в Болшево. Что ее заставило туда поехать? Разуверилась ли она в том, что маклерша найдет ей комнату, и она думает, что на лето, на худой конец, можно будет обосноваться и в Болшеве? Или еще надеется на комнату в Москве и хочет посмотреть, в порядке ли все вещи на даче. И пока еще не развезло дорогу и нет апрельской грязи, она приезжает в Болшево и на этой про́клятой даче застает гроб, а в гробу тот, кто поселился без спроса и повесился… Скажем прямо – это уже перебор! Судьба перестаралась.
А в довершение всего еще мартовское постановление Литфонда, и Марина Ивановна пишет Москвину:
Голицыно, Белорусской ж.д. – возле Дома
Писателей – 28-го марта 1940 г.
Дорогой Николай Яковлевич,
Нынче утром я шла в аптеку – за лекарством для Мура (у него очередной грипп, пролежал несколько дней с t°, нынче первый день встал, но, конечно, не выпускаю) – итак, бегу в аптеку, встречаю у станции С.И. и, радостно: – Ну что – получили деньги? (Я вчера вечером, наконец, принесла ей остаток долга, но ее не было, оставила, для передачи Финку.) – Да. – Значит, мы в расчете? – Да. М.И., но когда же остальное? – Т. е. какое остальное? Я же внесла все 830 р.! – Да, но это – одна путевка… Т. е. как – одна? – Да, плата за одну путевку – 830 р., а за две 1660 р. – Вы хотите сказать – за два месяца? – Нет, за один. Последнее постановление Литфонда. Вы, очевидно, меня не поняли: пользующиеся Домом отдыха свыше 3-ех месяцев платят 830 р. – Но мы же не в доме, мы в доме – часу не жили, мы же еще за комнату платим 250 р. – Я им говорила, что Вы мало зарабатываете… – И еще скажите. Скажите, что я больше 850 р. за двоих платить не могу. – Тогда они сразу снимут одного из вас с питания.
Расходимся. Два часа спустя прихожу в Дом завтракать – в руках, как обычно, кошелка с Муриной посудой. У телефона – С.И. – "…Она говорит, что столько платить не может…" – Пауза. – "Снять с питания? Хорошо. Сегодня же? Так и сделаю".
Иду в кухню, передаю свои котелки. Нюра: – Да разве Вы не завтракаете? – Я: – Нет. Дело в том – что они за каждого просят 830 р. – а у меня столько нет – и я, вообще, честный человек – и – я желаю им всего худшего – и дайте мне, пожалуйста, на одного человека. – Зашла С.И., предложила сегодня меня еще накормить, предложила мне воды, воду я выпила, от еды отказалась. – Сначала, сгоряча, я хотела написать Новикову – Шагинян – или даже поехать, – но потом – вдруг – поняла, что не надо, что это – моя судьба, что "одно к одному", т. е. данное – к многому. – Я, было, обратилась к Ермилову, члену правления Литфонда, выписала ему все цифры: весь доход за 5 месяцев (вплоть до 15-го июня) – и то, что уже выплачено в Литфонд, и за комнату, все очень точно, но – встретив его вторично, на улице (шла на почту), сказала, что главная моя цель – чтобы Мур смог здесь кончить школу, т. е. чтобы Литфонд – у нас путевка до 15-го апреля – дал нам путевку еще на 2 месяца. Продолжаю – Вам: если я буду просить сбавки (т. е. 830-850 р. за двоих), они нам не продлят и тогда вся эта мука с Муром, и его школой, и докторами, и банками, и ежемесячным учителем – была зря. Возможный случай: они нам дадут две путевки с условием, что я при первой возможности верну. Не хочу подписывать такой бумаги: 1) п.ч. знаю, что не верну, 2) п.ч. считаю такую цену – 830 р. за одну только еду: мою еду – ну – для себя неловкой, я никогда так широко не жила, не теперь начинать.
Этим кончается целый период моей голицынской жизни: вся совместность. Жаль – для Мура, для себя – не очень, последнее время все было очень сухо, – не сравнить с нашими временами, просто: у меня не было ни одного человека, которому бы я радовалась, а без этого мне и все сорок не нужны. Приехала очень элегантная детская писательница и сразу дала мне совет писать сначала все начерно, а потом уже "отделывать", на что я скромно ответила, что у каждого – свой опыт, свои возможности – и невозможности… Я, вообще, с Вашего отъезда, перед всеми извиняюсь, что я так хорошо (т. е. медленно, тщательно, беспощадно) работаю – и так мало зарабатываю. На обороте, кстати, найдете мой заработок. Я убеждена, что, если бы я плохо работала и хорошо зарабатывала, люди бы меня бесконечно больше уважали, но – мне из людского уважения – не шубу шить: мне не из людского уважения шубу шить, а из своих рукописных страниц.
С 15-го февраля по 15-ое марта Литфонд за столование нас обоих взял 800 р., т. е. 400 р. за человека.
С 15-го марта по 15-ое апреля Литфонд за столование нас обоих хочет 1600 р., т. е. 830 р. за человека, т. е. больше чем вдвое. И мы еще платим 250 р. за комнату, т. е. вся жизнь нам обходится 1910 р., т. е. 955 р. на человека. Живущие же в Доме отдыха платят 550 р. и пользуются всем (чем мы не).
Мои получки
60 % за Важа Пшавелу – Гоготур и Апшина – 1190 р.
100 % за Важа Пшавелу – Барс – 600 р.
60 % за Робин-Гуда 1 – 200 р.
25 % аванса за Этери – 1300 р.
– 3290 р.+ 60 % за редактирование французского перевода Джангара – приблизительно 150 р. и 60 % за Р. Гуда – 300 р., к-рые вскоре должна получить.
Итого, с 15-го января по 15-ое июня (ибо до сдачи Этери не заработаю больше ни копейки) – 3840 р. – за 5 месяцев. А с меня требуют 1910 р. в месяц.
Этери еще не начинала, теперь весь день придется мыть посуду, п.ч. ее мало и не выношу грязной.
Звонить больше не придется, буду бывать в Доме 2 раза в день, – к 2 ч. и к 7 ч. – забирать по две еды, а то – неловко. Дружок, когда Вы говорили: занять у Литфонда – я уже тогда ощутила – безнадежность. Дают только богатым. – On ne prète qu’aux riches: старая французская поговорка. Читаю сейчас Житие протопопа Аввакума. Обнимаю Вас и Таню.
МЦ
А у Мура записано в дневнике:
"Сегодня 29 марта 1940 г. Мы с мамой получили новую затрещину: утром мать встретила на улице Серафиму Ивановну (упр. д/о), которая сообщила, что теперь мы должны платить в два раза больше, чем раньше. Конечно, мама этого платить никак не может. Тогда С.И. позвонила в Литфонд и там сказали – пусть платит за одного человека и получает на одного. Теперь мы будем ходить в дом отдыха и брать пищу на одного человека и делить между собою. Итак, наше общение с пребывающими в доме отдыха прекратилось: будем брать еду на одного человека и есть дома. Не быть нам за столом со всеми… Мне-то лично наплевать, но каково-то маме!"
Так в конце марта кончилась для Марины Ивановны "вся совместность", то есть – знакомства, встречи, разговоры. Она пишет: "Жаль – для Мура, для себя – не очень…" А Мур: "Мне-то лично наплевать, но каково-то маме!.." А в общем-то им обоим совсем не наплевать! И помимо той обиды и унижения, которое Марина Ивановна испытывает, приходя на кухню за одной порцией еды (о чем она потом будет не раз поминать), Дом писателей для Мура был хоть каким-то развлечением в деревенском однообразии голицынского бытия. А для Марины Ивановны – отвлечением от тягостных мыслей, от скудности и нудности, от отгороженности жизни за тем "куриным двориком!". Хотя бы иллюзия совместности была…
Апрель и май Марина Ивановна проводит все там же, на Коммунистическом проспекте, в доме Лисицыных.
Есть майское письмо к Вере Меркурьевой.
Голицыно, 10-го мая 1940 г.
Дорогая Вера Меркурьева,
Не объясните равнодушием: всю зиму болел – сейчас еще хворает – сын, всю зиму – каждый день – переводила грузин – огромные глыбы неисповедимых подстрочников – а теперь прибавилось хозяйство (раньше мы столовались в Доме отдыха, теперь таскаю сюда и весь день перемываю свои две кастрюльки и переливаю – из пустого в порожнее: если бы – из пустого в порожнее!) – кроме того, не потеряла – а погребла Ваше письмо с адресом, только помнила Арбат, а Арбат – велик.
О Вашем знакомом. Я поняла, что это писатель, приехавший в писательский дом – жить, и рассчитывала встретиться с ним вечером (мы иногда заходим туда по вечерам), а когда мы пришли – его там не оказалось, т. е. оказалось, что он нарочно приезжал от Вас и тотчас же уехал. Вышло очень неловко: я даже не предложила ему чаю.
Буду у Вас (т. е. – надеюсь быть) 12-го, в выходной день, часам к 11-ти – 12-ти утра, простите за такой негостевой час, но я в городе бываю редко и всегда на мало, и всегда столько (маленьких!) дел.
10-го июня собираюсь перебраться поближе к Москве, тогда авось будем чаще встречаться – если Вам этого, после встречи со мной, захочется.
Итак, до после-завтра!
Сердечно обнимаю.
МЦ.
Непременно передайте Вашему знакомому, что я очень жалею, что его тогда – так – отпустила, но мне было просто неловко задерживать его, думая, что он торопится раскладываться и устраиваться.
Объясните ему.
29 мая письмо к Ольге Мочаловой. И хотя цитатами из этого письма я тоже уже пользовалась, но считаю нужным привести его целиком:
Голицыно, Белорусской ж.д.
Дом писателей.
29-го мая 1940 г.
Мне кажется – это было лето 1917 г. Достоверно – Борисоглебский переулок, старый дом, низкий верх, наши две молодости – с той, неувядающей. Помню слово Бальмонта после Вашего ухода: – Ты знаешь, Марина, я слышал бесчисленных начинающих поэтов и поэтесс. И в женских стихах – всегда что-то есть.
Не было ли у Вас стихов про овощи (морковь)? Или я путаю? Тогда – простите.
…А волк мне – и по сейчас нравится, и если бы Вы знали, как я именно сейчас по такому сытому волку (ску) – тоскую! Вот Вам выписка с полей моей черновой тетради (перевожу третью за́ зиму – и неизбывную – грузинскую поэму):
"Голицыно, кажется, 24 мая 1940 г. – новый неприютный дом – по ночам опять не сплю – боюсь – слишком много стекла – одиночество – ночные звуки и страхи: то машина, черт ее знает что ищущая, то нечеловеческая кошка, то треск дерева – вскакиваю, укрываюсь на постель к Муру (не бужу), – и опять читаю (хорошо ему было – писать! лучше, чем мне – читать!) – и опять – треск, и опять – скачок, – и та́к – до света. Днем – холод, просто – лед, ледяные руки и ноги и мозги, девчонка переехала ногу велосипедом, второй день не выхожу: нога – гора, на телеграмму, посланную 21-го – ни звука, в доме – ни масла, ни овощей, одна картошка, а писательской еды не хватает – голодновато, в лавках – ничего, только маргарин (брезгую – неодолимо!) и раз удалось достать клюквенного варенья. Голова – тупая, ледяная, уж не знаю, что́ тупее (бездарнее) – подстрочник – или я??
У меня нет друзей, а без них – гибель".
(Мур – это мой 15-летний сын, всю зиму болевший: пять болезней, – только что отболевший пятой. Остальные пояснения – при встрече.)
Спасибо за стихи. Они мне напомнили – и на секунду вернули – меня – ту́. Но водопад – упал.
Мне очень, очень хочется Вас увидеть – у меня из тех времен почти никого не осталось: – Иных уж нет, а те – далече… и у меня здесь нет ни одного женского друга.
Теперь – как осуществить встречу? Хотите – приезжайте ко мне в следующий выходной (т. е. через – следующий) – 6-го. Это наши с сыном последние здесь дни, 8-го начнутся сборы, а 10-го мы выезжаем, – куда, еще неизвестно – во всяком случае, встреча – затянется.
Ехать с Белорусского вокзала, касса пригородных поездов (впрочем, раз Фили – Вы эту дорогу знаете). Вот на выбор, два поезда: 12 ч. 55 м. (т. е. без пяти час) – тогда Вы у меня будете в начале третьего и 2 ч. 41 м. – тогда Вы у меня будете без чего-то четыре. Поезжайте лучше первым – больше времени будет, пойдем в лес (мы на самой опушке), около 7 ч. пообедаем (завтра еду в город и чего-нб. куплю, – голодной не будете), а вечером – когда захотите – проводим Вас с сыном на вокзал, вечерних поездов – много.
Если же тотчас же по получении напишете мне по адр.: Ст. Голицыно, Белорусской ж.д., Дом творчества писателей, М.И.Ц. (последнее, конечно, – полностью) – каким поездом Вы едете – мы Вас встретим, а Вы нас – конечно узнаете: я все-таки немножко – похожа, а сын похож на меня – ту́, еще примета: он очень высокий. – Пишите час отхода поезда, час прихода я высчитаю.
Дальше: если бы мы почему-нибудь разминулись – спрашивайте Коммунистический проспект, Дом писателей (всякий знает) и, минуя Дом писателей, идите по Коммунистическому проспекту дальше, до самого конца, последний дом справа: дача Лисицыной, № 24, открывайте калитку, проходите куриный дворик, открывайте вторую калитку – и левое крыльцо – наше.
Но если – во́время известите – встретим непременно.
До свидания! Еще раз спасибо за стихи и память.
МЦ
Я живу – не в Доме, но письма идут – туда.
Но встретиться им 6 июня в Голицыне не удалось – уже 7-го Марина Ивановна должна была освободить комнату. Она посылает Ольге Мочаловой открытку, предупреждая, чтобы та не приезжала.
Москва 31 мая 1940 г.
Милая Ольга Алексеевна,
Вчера, 30-го, отправила Вам письмо с приглашением на 6-е и вчера же узнала, что мы должны выехать уже 7-го и что кроме того я должна галопом переписывать свой грузинский перевод. Поэтому – увы – наша встреча откладывается. 3-го я должна смотреть комнату, сдающуюся на лето, как только устроюсь – напишу Вам и увидимся еще в Москве.
Мне очень жаль, что так вышло, но кто из нас хозяин своей судьбы?
Итак – до скорого свидания!
Я думаю, мы сможем увидеться около 12-го, когда хоть немножко устроюсь и сдам грузин.
М.Ц.
В комнате
Зоологического музея
Лето Марина Ивановна провела на улице Герцена, дом № 6, квартира 20, это был университетский дом, и когда-то квартира принадлежала известному академику, биологу Алексею Николаевичу Северцову, сыну знаменитого зоолога, зоогеографа Николая Алексеевича Северцова, неутомимого путешественника, исследователя Памира, где есть пик Северцова. А на Заилийском Алатау в избушке метеоролога я заночевала однажды на леднике Северцова, во время одной из моих дальних поездок…
Николай Алексеевич умер в 1885-м, а Алексей Николаевич в 1936 году. Так что к тому времени, когда дом на Герцена приютил Марину Ивановну, в академической квартире жили сын и дочь А.Н. Северцова. Сын, Сергей Алексеевич, был зоологом; дочь, Наталья Алексеевна, художницей. Она была замужем за Александром Георгиевичем Габричевским – искусствоведом, литературоведом, переводчиком. Они собирались летние месяцы провести в Крыму, а Сергей Алексеевич уезжал в экспедицию, и Николай Николаевич Вильмонт, друг этого дома, уговорил их пустить на время их отсутствия в свою квартиру Марину Ивановну с сыном, которым некуда было деться из Голицына.
Должно быть, это и была та самая комната, которую Марина Ивановна собиралась смотреть 3 июня, о чем и сообщила в письме к Ольге Мочаловой. Переехала ли она 7 июня прямо из Голицына в квартиру на улице Герцена или еще некоторое время мыкалась в Мерзляковском в том темном шестиметровом закутке, ожидала ли она, когда Габричевские-Северцовы отбудут, или они уже отбыли, но в середине июня она живет на улице Герцена.
Попасть в этот дом можно с Моховой, через двор, и с улицы Герцена. Это массивное старое здание, возведенное еще архитектором Быковским в семидесятых годах прошлого столетия, его разрезает на два крыла высокая арка, выдержанная в строгих классических линиях, открывающая взору прохожих деревья и кусты, разросшиеся посередине университетского дворика. Арка эта как бы должна была разъединять и в то же время соединять два университетских корпуса, два факультета – биологический и зоологический, которые в отдаленные от нас времена размещались в этом здании, а со двора в этом же здании были расположены квартиры профессоров.
Марина Ивановна жила, как она записала в своей тетради, "в комнате Зоологического музея, выходящей на университетский двор, вход через арку, колоннада во входе – покой, то благообразие, которого нет и наверное не будет в моей… оставшейся жизни…"
В эту комнату "Зоологического музея" и привел меня Тарасенков в июле 1940 года.
Но, когда спустя сорок лет я приехала сюда на машине с тремя молодыми энтузиастами по инициативе Льва Мнухина, у которого в его маленькой квартире был целый музей Цветаевой, и он хотел заснять для истории все места, где жила Цветаева (жаль, не было с нами еще одного энтузиаста, Льва Турчинского, собравшего все первоиздания, все книги Цветаевой, – коллекционеры, как видно, никогда не переводятся!), – то была очень смущена… Следуя записи Марины Ивановны, мы прошли под аркой в университетский двор, но память хранила не арку, а какие-то ворота и красную кирпичную стену дома со двора и первое за углом крыльцо направо… Крыльцо за углом направо было, но квартир не было. Все правое крыло дома занимали университетские аудитории. Правда, за прошедшие годы квартиры могли и перестроить. Но почему в памяти застряли именно какие-то ворота, а не эта красавица арка?! Почему у меня такое ощущение, что я впервые прошла под этой аркой в университетский двор? И где тут могли быть ворота!.. И уже в полной нерешительности я повела молодых людей вдоль левого крыла дома, рассчитывая тут отыскать квартиру Северцова, но все подъезды были заколочены, дом пуст, и номера квартир не обозначены. Только в одном из подъездов еще обитали жильцы, но это было уже новое поколение жильцов, и где была квартира академика Северцова, они не знали, а фамилия Габричевских им ничего не говорила, ибо и он, и она уже успели уплыть через реку Стикс, догоняя отца и деда Северцовых… Но все же нам удалось встретить одну древнюю старушку, явно чью-то профессорскую вдову, случайно задержавшуюся в этом доме, который подлежал перестройке.
– Северцов?! – обрадовалась она. – Ну как же не знать, конечно же, отлично знала! И дочку его Наташу помню…