Один И-16 почему-то отваливает в сторону и выходит из боя. Вражеский истребитель бросается за ним, вот-вот догонит. Забыв обо всем, спешу на помощь "ишачку"; стараюсь подвернуть свою машину так, чтобы с ходу атаковать "мессера". Но мне это сделать трудно. Оценив обстановку, правый ведомый Дьяченко вырывается вперед, заходит "мессеру" в хвост и дает две очереди. Немецкий истребитель, словно сорвавшись с невидимой подвески, врезается в бугор. И-16, не меняя курса, идет дальше, домой.
Вспомнив о тройке СУ-2, повернувшей на восток, решаю лететь в том же направлении. Но впереди справа замечаю четыре самолета: два "мессера" гонятся за двумя нашими бомбардировщиками. Вот мы уже подошли к ним совсем близко, но они нас не замечают. Видимо, истребители всех армий мира одинаковы в этом отношении: преследуя почти беззащитную жертву, они смотрят только вперед. Боевой азарт лишает их чувства осторожности.
Я пристраиваюсь сзади к ведомому пары "мессеров" и сбиваю его первой очередью. Охваченный пламенем, он пошел вниз. Теперь в моем прицеле ведущий, который тоже не замечает меня и изо всех сил тянется за бомбардировщиком. Огненные трассы, его и моя, подобно двум молниям, сверкнули одновременно. "Мессер", хотя я и попал в него, успевает резким левым разворотом с набором высоты выскользнуть из моего прицела. За ним устремляются Лукашевич и Дьяченко. Все равно не уйдет! А мне надо найти свою тройку СУ-2…
Только я подумал о том, что надо немедленно идти искать мою тройку (я почему-то определил сам для себя, что буду прикрывать ее, она и сейчас казалась мне в самой большой опасности), только восстановилась в моем сознании, озарявшемся за эти несколько минут боя радостями, общая картина положения, определилась, почувствовалась со всей глубиной моя частная задача и я уже собрался рвануть свою машину в намеченном направлении, как вдруг произошло неожиданное. Я услышал удар. Мой самолет словно натолкнулся на воздушный вал, и в это же мгновение умолк мотор.
С момента взлета и до посадки летчик слышит мощный, оглушающий рев мотора своей машины. Все, что видится в воздухе, на земле, все свои действия, самое свое существование в продолжение полета - все он воспринимает вместе с этим почти неизменным, неутихающим гулом. Когда он внезапно прервался, наступившая тишина показалась мне взрывом, какой-то страшной, угрожающей безвоздушной пустотой.
Еще мгновение, и мысль заставляет бросить взгляд на землю. Такой момент в моей боевой практике уже был: там, над Прутом, я тоже сразу же подумал, куда мне придется приземлиться. Но там мотор еще некоторое время работал.
А сейчас… Я отчетливо вижу землю. Подо мной широкое, необозримое поле золотой пшеницы. По краям его две дороги. На дорогах клубится пыль, ветер относит ее в сторону. Идут машины, машины…
Все. Конец. Отсюда не удастся выбраться.
И в это мгновение вдруг взревел мотор, самолет рванул вперед. Нет, это был не рев! Это была самая чудесная песня. Гул мотора, его сила звучали музыкой радости. Сколько длилось его молчание, я не знаю. Почему отказал мотор и почему сам заработал - это оставалось пока загадкой. Да я тотчас и забыл о ней. Внимание было сосредоточено на другом. Я увидел, что на большое пшеничное поле, которое я выбрал для своей посадки, опускался СУ-2, тот, кого атаковал "мессер".
"Моя доля досталась им", - подумал я о тех двоих, которые взбивали пыль колесами своего самолета посреди золотистого поля. Им я уже ничем не могу помочь. Вдали я увидел мою тройку СУ-2. Пристраиваясь к ней, вспоминал о тех, что пошли прямо на юг, вдоль Днестра. С ними были МИГ и один И-16, значит там все в порядке. Одного бомбардировщика мы все же не уберегли от "мессершмит-тов". Он на нашей совести и на совести командиров звеньев, рассыпавших строй.
Самолеты Дьяченко и Лукашевича идут рядом, я вижу своих друзей в кабинах, представляю, как сосредоточенны их лица. Нет, когда возвращаешься домой после боя, близость самолета друга по одну и по другую стороны не вызывает чувства связанности.
На обратном маршруте я чувствовал что-то неладное с моим самолетом. Глазами увидеть повреждения я не мог;
они, если есть, могут быть внизу, однако они по-своему напоминали о себе. Когда СУ-2, уже собравшиеся группой, взяли направление на свой аэродром, я повел свою машину на посадку в Котовск.
Только прикоснулся колесами к земле, мой самолет повело вправо. Значит, повреждена правая "нога". Сильно накреняясь, самолет развернулся и остановился посреди аэродрома.
Чужой МИГ, перевалившийся набок, застывший на взлетной дорожке, сразу привлек внимание: подъезжают машины, торопятся сюда люди.
Низко над аэродромом проносятся два МИГа. Узнаю машины Дьяченко и Лукашевича. Помахал им, чтобы летели домой, - они взяли курс на Маяки.
Командир части, увидев меня нераненого, приказывает "убрать с поля" самолет и уезжает. Я тащусь за своим МИГом, взятым на буксир грузовиком, присматриваюсь к повреждениям, пытаюсь установить, что же произошло со мной в воздухе. Становится понятной исключительная, неповторимая, еще одна боевая ситуация.
Осколки зенитного снаряда попали в воздухозаборный коллектор, газы от взрыва всосал мотор и задохнулся на несколько секунд. Да, это было мгновение, а мне оно показалось таким долгим - столько за эти секунды я успел увидеть кругом и вспомнить.
Повреждение было пустяковое - все осколки пошли в колесо шасси, не задев мотора.
Техники с удивлением поглядывали на меня и на мой самолет.
- Да! Повезло же тебе! Видно, ты в рубашке родился.
- Иди отдыхай! Завтра все дырки заделаем, - сказал инженер.
Я пошел на КП и попросил командира части сообщить в наш полк о результатах боевого вылета и о причине моей вынужденной посадки в Котовске. В частности, я хотел доложить, что потерял два СУ-2.
- Один, - поправил меня командир бомбардировочного полка.
- Нет, два, - возразил я. - Сам видел: один, сбитый зениткой, упал, второй сел на пшеничном поле у самых дорог.
- Те, что сели в пшеницу, прилетели, - весело отозвался офицер штаба.
- Как же они вырвались оттуда? - удивился я.
- Смелость и находчивость их выручили, - пояснил с улыбкой командир полка. - Как только сели, сразу бросились к мотору - выяснить, почему он остановился. Оказалось, что пуля перебила трубку и в мотор перестал поступать бензин. Летчики достали из бортовой сумки кусок дюрита, обернули им трубку, закрепили проволокой и, пока бежали к ним немцы, успели взлететь. Запасливый штурман спас. Вот так-то.
Я живо представил себе пшеничное поле, людей у поврежденного самолета, бегущих фашистов. Каким мужеством, какой волей должен был обладать экипаж, чтобы под носом у врага лечить свою раненую машину, а потом дерзко вырваться из лап смерти.
- Пойдем с нами ужинать, гость, - предложил командир полка.
- Вынужденный гость.
- Бывает. Мы соседи! - В голосе командира чувствовалось удовлетворение тем, что бомбардировщики выполнили свое задание.
Я был рад за этот вылет, за бомбардировщиков, за свое звено и такой удачный разрыв зенитного снаряда подо мной.
Как ни хорошо в гостях, а дома лучше. И угостили меня, и дали постель, и покормили утром, когда я поднялся вместе со всеми летчиками, чтобы отправиться на аэродром, - все было как положено. Но мне очень хотелось в родной полк. Там друзья, там своя, не похожая какими-то чертами на здешнюю жизнь.
Да, не похожая. Мне интересно было отмечать про себя отличие их порядков от наших. Когда мы с командиром полка вошли в столовую, там находилось уже много людей. Одни вставали, другие садились. Летчики сидели перед неубранной посудой и ждали, когда к ним подойдет официантка. Командир прошел к своему столу, и этого никто как будто не заметил. В столовой стоял шум голосов и звон посуды.
У нас ужин проходит совсем иначе - как в настоящем фронтовом полку. Вечером авиаторы собираются в столовой не только для того, чтобы поесть. Они встречаются после напряженной боевой работы. Кое-кто приходит раненым, кое-кто в лучах новой, только что завоеванной славы. А иных здесь уже больше не увидишь.
Нет, это не просто ужин. Наш командир и комиссар эту встречу за столами умеют всегда делать значительной, приятной для всех. У нас каждая эскадрилья имеет общий стол, составленный из небольших столиков. Все летчики занимают свои места одновременно. Ужин начинается кратким словом Виктора Петровича. Он говорит о павших в боях, отмечает героев дня. Музыка хоть и не всегда импонирует настроению летчиков, но все-таки помогает им на время отвлечься, забыть о тяготах войны.
На второй день я с утра начал хлопотать о своем самолете. Но ведомственные преграды и во время войны оказываются подчас сильнее законных и благородных стремлений. К вечеру мой самолет был совершенно исправным, готовым к полету, но стоял без колеса. Я бегу на КП, умоляю инженера поставить колесо.
- Ничем не могу помочь, - отвечает он.
- Но я же бездельничаю, самолет простаивает. Мне воевать надо.
- Пойми, не я отказываю - командир БАО. Он считает, что ты не нашего полка, и он не имеет права дать тебе, чужому, колесо. Звони в свой полк, проси, чтобы привезли.
Звоню в полк, прошу привезти колесо. Обещают на рассвете доставить. Что ж, придется еще раз поужинать под тарахтенье тарелок и ложек.
Утром рядом с моим неподвижным МИГом пробегают самолеты, уходящие на боевое задание. Где-то там, севернее Котовска, в небе идут жаркие бои, а я "загораю" на аэродроме. Солнце уже стоит в зените, а нашего У-2 нет и нет. Уже вечер, а его все нет. Что могло помешать?
Жду.
Летит! Радостно увидеть над землей знакомый силуэт трудяги У-2, который летит тебе на выручку.
Вот оно, собранное, накачанное воздухом колесо! Катится к моим ногам.
Доставивший его молодой летчик смотрит на мои хлопоты как-то равнодушно.
Спрашиваю:
- Что нового в полку?
- Воюют… - односложно отвечает он.
- Почему рано утром не вылетел?
- Самолет чинили… "Мессеры" крыло пробили.
- Был налет?
- Это и задержало. Одного ихнего тоже свалили. Прямо на аэродром шлепнулся.
- Кто сбил?
- Один оружейник из самодельной зенитки.
- Пулеметом на подъемнике?
- Да.
Мне не терпится быстрее вернуться в полк. Всего двое суток не был там, а сколько новостей! Передав колесо техникам, я возвращаюсь к У-2. Хочу расспросить лейтенанта обо всем поподробнее, но он торопится лететь.
- Проверни винт, - просит летчик.
- Подожди, проверну. Из наших никто не погиб?
- Вчера один… Сегодня ездили хоронить.
- Кто?
- Не запомнил фамилию.
- Во время налета?
- Нет. "Хеншель" появился над аэродромом. Разведчик, наверно. За ним погнались наши, двое. Один такой черный, с бакенбардами.
- Фигичев погиб?
- Нет, он вернулся. Погиб его напарник. Забыл фамилию. Хотел выручить Фигичева…
- Как все это произошло?
- Да так, - неохотно поясняет лейтенант. - Этого "хеншеля" прикрывали "мессершмитты". И закружили нашу пару. Одного нашего - никак не вспомню фамилию - подбили, и он сел возле деревни. Там его перевязали, ранен был. А Фигичев продолжал драться с шестеркой "мессеров". Раненый увидел, что немцы зажимают Фигичева, и запустил свой самолет. Говорят, взлетел он как положено и высоту набрал. Потом вдруг камнем пошел к земле. Там и похоронили его. Высокий такой, блондин.
- Дьяченко?
- Точно, он.
Я забыл о просьбе лейтенанта и, не помня себя, пошел в направлении своего самолета. Слышал, как он окликнул меня, чтобы я крутнул винт, но я не мог возвратиться. Молодым летчикам не нужно видеть слезы.
Дьяченко… Значит, смерть выхватила товарища, который шел совсем рядом со мной, а я рядом с ним. Я привык к Дьяченко в полетах. В бою мне казалось, что он неуязвим. Он был мужественным, бесстрашным бойцом и этими своими чертами полюбился мне. Он был резковат, но добр и смел. Он и я, мы как-то притерлись один к другому своими характерами, я русский, сибиряк, он степняк, украинец. Я чувствовал себя сильнее, когда знал, что Дьяченко летит рядом со мной. Надежный летчик рядом - это твоя опора, твоя уверенность, твоя окрыленность и твой успех.
Я подошел к своему самолету. Техники ставили на место колесо. Нужно было немного подождать, но я не задержался возле них, чтобы не стали расспрашивать. Да и говорить ни о чем не мог. Ни о чем. Мы с Дьяченко были друзьями больше в воздухе, чем на земле. С ним в моей памяти связывались все бои, все дни войны. Теперь, без него, мне казалось, у меня не было никого близкого, я словно лишился всего. Я думал о нем, о наших совместных полетах, боях.
- Готов! - услышал я.
Пожал замасленные руки товарищам и поднялся в кабину. Мотор, словно тоже истосковавшийся по работе, хватанул винтом воздух.
До свидания, Котовск! Полет, который так волновал меня, продлился целых два дня. Лишь сегодня я расскажу товарищам о случае в воздухе с разрывом снаряда, об экипаже СУ-2, совершившем подвиг.
В воздухе снова вспоминаю о Дьяченко. Теперь, под рокот мотора, я думаю о его соколиной смерти. На память приходит "Песня о Соколе".
"…Ты храбро бился! Ты видел небо… О смелый Сокол! В бою с врагами истек ты кровью… Пускай ты умер! Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером…"
Моя душа наполнилась гордостью за Дьяченко. Он, раненный, рванулся в небо на помощь Фигичеву - это в его характере. Он считал для себя позором сидеть на земле, когда его товарищ дерется один. Жаль только, что он мало успел сделать. Его сил, энергии и мужества хватило бы еще на многих врагов.
Маяки… С высоты различаю опустевшую стоянку. Самолет Дьяченко всегда стоял рядом с моим.
На краю аэродрома собралась толпа людей. После посадки я отрулил машину в кукурузу и пошел узнать, что заинтересовало наших летчиков. Оказалось, что они изучают, рассматривают сбитый сегодня "мессершмитт". Хотя от него остались одни обломки, все-таки интересно пощупать руками зверя, за которым ежедневно охотимся в небе.
В измятой кабине самолета виден изуродованный труп летчика с Железным крестом на груди. О том, что это опытный ас, говорят и знаки, нарисованные на машине. Он сбил десять английских самолетов и потопил два катера. Да, если бы наш оружейник не свалил его сегодня, фашист натворил бы еще много кровавых дел.
Летчики ощупывают бронированное стекло кабины "мессершмитта" и невольно делают вывод: с такой передней защитой можно смело идти в лобовую атаку. А между тем фашисты боятся их и всегда отваливают первыми. Значит, кроме брони, нужно еще иметь и железные нервы. Нам бы такой щит перед грудью. Мы бы крушили врагов и спереди и сзади!..
Вооружение у "мессера" тоже мощное: две пушки. А на МИГе нет ни одной.
А это что за кнопки? Да это же радиоприемник и передатчик - вместе. Ничего не скажешь: хорошо оборудована кабина.
Почему же летчик не выпрыгнул? Очевидно, "мессер" шел очень низко, когда оружейник всадил в него пулеметную очередь.
Кстати, а где же наш герой-изобретатель? Отыскав оружейника, я пожимаю ему руку. Он поправляет на голове старенькую пилотку и смущенно опускает голову.
- Удачно ты рубанул его! - восхищенно говорит незнакомый мне молоденький сержант.
- Он сам налез на мою пулеметную очередь, - скромничает оружейник.
- Его еще в воздухе рвануло, - поясняет подошедший Вахненко. - Сам видел. Видно, пуля попала в контейнер со снарядами.
- А другие "мессеры" сразу смылись, как только этого свалили,
- Значит, если из каждой группы сбивать одного, будет порядок, - вступает в разговор Фигичев, который подошел к нам вместе с командиром полка.
- Не бросай, сержант, свою зенитку - она и в Котовске пригодится, - говорит Виктор Петрович Иванов.
Значит, мы перебазируемся в Котовск? Это связано с изменением маршрутов наших полетов. Но знают ли эти люди, что с севера сюда, на Котовск и Первомайск, по всем дорогам движутся нескончаемым потоком колонны вражеских войск?
Уходил еще один фронтовой день. Возвратившись с боевого задания, я увидел Вахненко в кругу молодых летчиков, только что прибывших в полк. Стройные, в новеньком обмундировании, в фуражках с "крабами", они живо напомнили мне о совсем иной, довоенной, жизни.
- О чем беседуете? - спросил я, остановившись возле них.
Они с любопытством и, как мне показалось, с восхищением смотрели на меня. Ведь я только что вышел из тяжелого воздушного боя.
- Так, о всяких случаях, товарищ старший лейтенант, - отозвался высокий, статный сержант с открытым русским лицом.
Я первому подал ему руку.
- Никитин, - представился он.
"Бывают же такие", - невольно подумал я. Всем своим видом сержант напоминал известное скульптурное изображение летчика. Молодой красивый парень в летной форме задумчиво смотрит в небо. Одной рукой он прикрывает от солнца глаза, а другой придерживает опущенный к ногам парашют. Он стоит на земле, а видится в полете. Вот и Никитин показался мне таким.
- Труд, - протянул мне руку высокий худощавый сосед Никитина.
- Конечно, бой - это труд, - ответил я, не поняв, что хотел он сказать этим словом.
- Это фамилия у него Труд, - пояснил Никитин.
- Я говорю, что на фронте тоже нужен труд, - пришлось мне схитрить.
Все прибывшие в полк летчики были ненамного моложе меня. Но я уже целый месяц провоевал на фронте, и этот небольшой срок разделял нас, словно широкая бурная река, которую надо переплыть. Они стояли еще на том, мирном берегу, и каждое слово фронтовика имело для них особый смысл. Я понимал, как важно сейчас передать им все, что мы уже знаем о войне, о боях и о противнике. Они, молоденькие соколята, не должны платить своей кровью за ту науку, которую добыли в боях опытные бойцы.
Мы говорили недолго, торопили неотложные дела. Когда остались наедине с техником, Вахненко вдруг вытянулся по стойке "смирно" и подчеркнуто официально, чего с ним никогда не было, отчеканил:
- Товарищ командир, разрешите обратиться!
- Пожалуйста, обращайтесь, - ответил я, не сдержав улыбки.
- Ребята мне только что сказали… В авиашколы набирают из техников. Хочу поступить.
Кто-кто, но авиатехники знают, чем была война для наших летчиков. Они видят, какими возвращаемся мы подчас с заданий, сколько машин осталось в нашем полку.
Меня тронуло стремление Вахненко.
- Что же, очень хорошее желание, - сказал я.
- Я давно хочу стать летчиком. Теперь как раз смогу переучиться. Поговорите с командиром полка, чтобы меня направили в школу. Буду истребителем - к вам вернусь.
Вся красота души человека наиболее полно проявляется в самые важные и ответственные моменты его жизни. Вахненко надо было бы по-дружески обнять: лицо техника светилось мечтой, той самой, которой когда-то жил я. И эта мечта вела летчика из школы прямо на поле боя, туда, где в первой же схватке его ждет, может быть, гибель.
- Я попрошу за тебя Виктора Петровича. В этот же день поздно вечером Вахненко забежал ко мне в общежитие. Одет во все выходное. Пилотка на нем старенькая, но чистая. Почему-то сразу, взглянув на нее, я по звездочке узнал, что она была моей.
- Узнаете? - спросил Вахненко, краснея.
- Тебя? Не узнаю. Праздничный какой-то.
- Сейчас с машинами уезжаю на станцию, а там поездом в авиашколу. Направление в кармане. Зашел проститься.
- Отлично. Желаю счастья и удачи, - протянул я ему руку.