Интриги, слухи, доносы… Ситуация понемногу становилась просто невыносимой. По крайней мере в письмах Сковороды все чаще слышны тревожные нотки. Уже в ноябре 1763 года он пишет Ковалинскому: "Если не обманывает меня моя душа, чувствую, что снова поднимается против меня зависть, как вследствие моей к тебе исключительной дружбы, так и ввиду некоторых слов, какие обычно говорю на уроках греческого языка. Это значит: мир таков, что, если сам что-нибудь сделать не может, другим завидует". А вот начало следующего письма: "И мне уже скорпион готовит жало и замышляет нападение". Неужели "мне с этими чудищами, пока я живу, придется бороться?"
Дело дошло до того, что друзья, дабы не раздражать толпу еще больше, вообще перестали встречаться. Даже писать друг другу письма стало не совсем безопасно. "Я решил уступить толпе, – сокрушенно говорил Сковорода Ковалинскому, – чтобы как-нибудь по неосторожности не повредить тому, к кому можно отнести слова: "верный друг познается в беде". Ты также прекрати слать мне твои очаровательные письма, пока не успокоится это смятение и не спадет пламя ненависти". И заканчивает Сковорода это письмо словами древнегреческого поэта Феокрита: "Надо быть мужественным, милый Батт: возможно, завтра будет лучше".
В чем же обвиняли Сковороду его недруги? Об этом узнаем из его письма Василию Максимовичу, написанного в 1764 году. "Если бы они, – говорит Сковорода, – обычные мне беззакония приписывали, сносно бы было. Но сии немилосердники столь неограниченным дышут на меня языковредием, что кроме чрезвычайной моих нравов порчи, от них проповедуемой, делают меня душегубителем, или еретиком, и по сей причине запрещают подкомандным своим слушать мои разговоры. Сего я не терпя, сделал краткое очищение, которое Вам, другу моему, и посылаю. Оно хотя лаятельных их челюстей заградить не может, однако, думаю, понесколько сделает косноязычными, дабы незлобивые и правые сердца меньше от сего соблазнов претерпевали".
Во-первых, говорит Сковорода, ходят слухи, что я якобы говорил юношам, что одни человеческие состояния неблагополучны, тогда как другие – блаженны. Это было действительно серьезное обвинение, ибо такое понимание природы вещей укореняет зло в самом бытии, делает мир разделенным пополам на черное и белое, а его Творца – ответственным за зло. Но я не мог такого сказать, – возражает Сковорода, – поскольку в этом вопросе я разделяю мнение святого Максима Исповедника, который утверждал, что зло само по себе не существует. Оно не существует потому, что не является ни местом, ни временем, ни качеством, ни количеством… Одним словом, к злу нельзя применить ни одну из десяти категорий Аристотеля, охватывающих всю сферу бытия. Вспомним, что писал святой Максим: "Где разум теряет в силе, там, как правило, присутствует власть чувств, с которой особым образом соединена сила греха, и она, в свою очередь, с помощью наслаждения ведет душу к желаниям сродненной с ней плоти, вследствие чего душа, взяв на себе вроде и естественное дело – страстную и сластолюбивую заботу о плоти, отвлекает себя от истинной естественной жизни и склоняет к злу, которое самостоятельно существовать не может".
Но как же нет зла, когда в этом мире одно только зло и видим? – спросишь ты. Но его таки нет, ибо зло – это не что иное, как те самые созданные Богом правильные вещи, но приведенные кем-то в беспорядок. И насколько я могу судить, этот беспорядок по большей части зависит от времени, места, меры и персоны. Разве я не понимаю, что человеческая жизнь похожа на комедию? Можно сказать, что ты по своей природе не способен хорошо сыграть такую-то роль. Но разве можно сказать, что какая-нибудь роль является вредной для комедии, если умный автор считал ее необходимой? Так и премудрый Творец определил в комедии нашей жизни всевозможные роли: и большие, и малые. Если я вижу, например, что кто-то по характеру своему брезгливый, жалостливый, нерешительный, тогда я могу сказать, что ему не стоит быть врачом или поваром. Но разве говорил я когда-нибудь, что медицина и кулинария вредны? Я просто учил всегда оглядываться на свою природу, короче говоря, познать самого себя, познать то, для чего ты рожден, ибо Бог никого не обделил. А откуда же тогда в мире такой беспорядок и сумятица? Не оттуда ли, что многие, как говорит пословица, не будучи грибами, залезли в лукошко?
Во-вторых, ходят сплетни, что я якобы осуждаю употребление мяса и вина. А это уже действительно манихейская ересь. Да, я советовал некоторым, чтобы они были осторожны по отношению к мясу и вину. Но это то же самое, когда отец не позволяет своему маленькому сыночку брать в руки нож или баловаться порохом, поскольку тот еще не дорос до этого. Любая еда и питье – хороши, но только, опять же, необходимо учитывать время, место, меру и персону. Разве это не смешно, если бы кто-то дал маленькому ребенку крепкой водки, а кавалеру, который вернулся с зимней охоты, – молока?
Кое-кто даже утверждает, что я считаю опасными золото, серебро, дорогую одежду, что я вообще не люблю людей, поскольку бегу от них куда глаза глядят. Но и это ложь…
Сковорода не ошибся, когда сказал, что его враги вряд ли станут прислушиваться к каким-либо пояснениям – после завершения 1763–1764 учебного года он был вынужден во второй раз покинуть Харьковский коллегиум. На дворе стояло горячее лето. В то время Сковорода, наверное, много рассказывал Михаилу Ковалинскому о своей жизни в Киеве, об истории этого города, которая уходила в такую седую старину, что в свое время ходила легенда о том, что Киев – это и есть воспетая Гомером Троя, о пышной красоте киевских храмов, о Могилянской академии, о Печерской лавре и ее святых – недаром Киев снискал славу "второго Иерусалима". Неудивительно, что юноше захотелось увидеть все это своими глазами. Он пригласил с собой и своего любимого учителя. Сковорода с радостью согласился, и в августе месяце друзья отправились в Киев. Очевидно, что в этой поездке было много чего интересного, но более всего Ковалинскому врезалась в память одна история, случившаяся во время посещения Лавры. Среди лаврских монахов было немало и однокашников Сковороды по Могилянской академии, и просто знакомых, был и родственник Иустин (в миру – Иван) Звиряка, который поначалу работал в типографии, а потом был за старшего в Китаевской пустыни. Так вот, когда наши путники прибыли в Лавру, тамошние монахи насели на Сковороду, уговаривая его остаться в обители.
– Полно бродить по свету, – говорили они. – Пора пристать к гавани, нам известны твои таланты, святая Лавра примет тебя, аки мати свое чадо, ты будешь столб Церкви и украшение обители.
– Ах, преподобные! – усмехаясь ответил на это философ. – Я столботворения умножать собою не хочу, довольно и вас, столбов неотесанных, во храме Божием.
После такого "приветствия" настала тишина. А Сковорода тем временем уже серьезно продолжал:
– Риза, риза! Коль не многих ты опреподобила! Коль многих очаровала. Мир ловит людей разными сетями, накрывая оные богатствами, честьми, славою, друзьями, знакомствами, покровительством, выгодами, утехами и святынею, но всех нещастнее сеть последняя. Блажен, кто святость сердца, то есть щастие свое, не сокрыл в ризу, но в волю Господню!
Лаврские монахи менялись в лице, слушая слова философа, но звон колоколов позвал их и они молча отправились на молитву. Кажется, это был последний раз, когда Сковороде предлагали монашеский постриг…
Через пару месяцев Сковорода вернулся в Харьков. По большей части именно здесь он будет жить в ближайшие годы. Мы немного знаем о том, что именно делал философ с осени 1764-го до июня 1768 года. Конечно, он, как и раньше, заботится о своих воспитанниках, читает книги, наслаждается музыкой, пишет стихи. Собственно говоря, это были последние годы, когда он выступал в роли поэта. В дальнейшем Сковорода будет обращаться к поэзии разве что от случая к случаю, создав немногим более десятка стихотворений.
Сковорода-поэт известен всем прежде всего как автор цикла под названием "Сад божественных песней, прозябших из зерн Священного Писания". Эти "божественные песни" он писал более трех десятилетий. Самое раннее стихотворение из вошедших в "Сад…" датировано 1753-м годом, а последнее – "Чолнок мой бури вихр шатает…" – было создано в 1785 году. В своем "саду" Сковорода растит из библейских "зернышек" прежде всего соответствующую церковному календарю набожную лирику, в частности стихи на Рождество и на Пасху. Его рождественские образки до краев наполнены радостью. "Станьте с хором все собором / Веселитеся, яко с нами Бог", – призывает поэт Божьих ангелов в песне "Ангелы, снижайтеся, ко земле сближайтеся…", а в песне "Тайна странна и преславна…" зачарованно созерцает мистерию вифлеемского вертепа. К пасхальным праздникам были сочинены песни "Кто ли мене разлучит от любви твоей…" и "Объяли вкруг мя раны смертоносны…". Песня "Воньми, небо и земля, ныне ужаснися…" написана на Крещение, "Голова всяка свой имеет смысл…" – в честь Святого Духа. Наряду с этими духовными песнями видим буколическое стихотворение "Ой ты, птичко жолтобоко…", вольный перевод шестнадцатой оды второй книги од Горация "О, покою наш небесный! Где ты скрылся с наших глаз?".
Стихотворения "Сада…" проникнуты глубоким религиозным чувством и в определенном смысле являются, так сказать, "заметками на полях" Библии. А еще сковородиновские песни издавна было заведено трактовать как своего рода "поэтическую биографию" автора, в частности как отзвук его напряженной духовной схватки с "богопротивной троицей": миром, плотью и дьяволом. Недаром время от времени "богатый сад" Григория Сковороды становится "садом Гефсиманским", когда на сердце поэта ложилась грусть, печаль или страх, словно на душу самого Христа перед смертью.
Самой известной песней "Сада…" является десятая – "Всякому городу нрав и права…". Она "произрастает" из слов Иисуса, сына Сираха: "Блажен муж, иже в премудрости умрет и иже в разуме своем поучается святыне":
Всякому городу нрав и права;
Всяка имеет свой ум голова;
Всякому сердцу своя есть любовь,
Всякому горлу свой есть вкус каков.
А мне одна только в свете дума,
А мне одно только не йдет с ума…
Несмотря на то, что в десятой песне явно слышатся сатирические нотки, особенно заметные в ее многочисленных народных переделках, – это, прежде всего, набожная поэзия. Разве не так, если по своему идейному и образному строю "Всякому городу нрав и права…" удивительно похожа на старинные песни лириков о Страшном суде, о святом Николае, о крестных муках Спасителя, и особенно – на псалом "Нет в мире Правды, Правды не найти"? А с другой стороны, это стихотворение является "подражанием" Горацию, в частности его оде "К Меценату" ("О царский правнук Меценат…"). В изображенных на манер великого римского лирика "пороках черни" Сковорода склонен видеть беспорядочную смесь страстей, мировое торжище, которого мудрый человек должен всячески сторониться. Таким образом, пользуясь старой риторической схемой "один любит одно, другой – другое, третий – третье, я же люблю вот это", поэт создал едва ли не лучшую в украинской духовной лирике эпохи барокко набожную песню о мировом "разнопутье". В конце концов, это песня о смерти, если вспомнить хотя бы то, что ее эпиграфом поначалу были слова "Solum curo feliciter mori" ("Забочусь лишь о том, чтобы счастливо умереть"), а заканчивается она так:
Смерте страшна, замашная косо!
Ты не щадишь и царских волосов.
Ты не глядишь, где мужик, а где царь,
Все жереш так, как солому пожар.
Кто ж на ея плюет острую сталь?
Тот, чия совесть, как чистый хрусталь.
К числу самых известных песен "Сада" относятся и "Ах поля, поля зелены…" ("Песня 13-я") и "Ой ты, птичко жолтобоко…" ("Песня 18-я"). В первой из них Сковорода с помощью традиционных образов буколической поэзии (цветущие поля, чистые ручьи, пение птиц, пастух, овцы, звуки свирели) рисует картину привольной спокойной жизни на лоне роскошной природы. Обращаясь к поэзии Вергилия (эпиграфом к раннему варианту этой песни взяты слова из "Георгик" Вергилия), философ говорит о сельской идиллии и спокойствии мудрого человека. Тем временем в 18-й песне он разрабатывает мотив Горация "живи незаметно". А вот выразительные средства этого произведения взяты из украинской народной лирики. Как справедливо говорил Александр Потебня, Сковорода объединяет здесь старинные украинские песни "Ой ремезе, ремезоньку" и "Ой не стой, верба, над водой":
Стоит явор над горою,
Все кивает головою.
Буйны ветры повевают,
Руки явору ламают.
А вербочки шумят низко,
Волокут мене до сна.
Тут течет поточок близко;
Видно воду аж до дна.
Часть стихотворений "Сада…" была положена на музыку, очевидно, самим же Сковородой. В любом случае, "Песня 10-я", "Песня 13-я" и "Песня 18-я" еще при жизни поэта вошли в репертуар украинских кобзарей и лирников под названием "сковородиновские псалмы" или "сковородиновские веснянки". Александру Хашдеу, публикуя эти стихи в 1831 году на страницах популярного московского издания "Телескоп", отмечал: "Предлагаемые три песни Сковороды, написанные им для простого народа на слободском наречии, достигли своего назначения. Малороссийские слепцы поют их под именем "сковородинских веснянок"; по крайней мере так назвал их мне один слепец в Харькове, научившийся оным… от самого Сковороды в пустыне Моначиновской".
Хорошо известна также 30-я песня "Сада…" ("Осень нам проходит, а весна прошла…"), посвященная теме скоротечности жизни. Поэт раскрывает ее в экзистенциальной плоскости, говоря о том, что делает человеческую жизнь наслаждением, а именно о надежде на Бога и о бесстрастии, понимаемом как отсутствие страха смерти. В конце этого стихотворения всплывает и весьма приметный образ Христа-Эпикура, с помощью которого Сковорода пытается совместить евангельскую историю и свой любимый "эпикурейский" мотив наслаждения.
Последним по времени произведением, вошедшим в "Сад…", является 29-я песня ("Чолнок мой бури вихр шатает…"). Она имеет покаянный характер и основывается на аллегорическом толковании евангельской истории о том, как Христос утихомирил Тивериадское озеро. Ее лирический герой, уподобляя себя горемычному мореплавателю, возлагает все свои надежды на Христа. Именно он здесь назван "Петрою", то есть пристанищем, "каменной горой", которая, как писал поэт в комментарии к последней строчке 14-й песни "Сада…", является образцом блаженства, места, где человек может спрятаться от мирской суеты.
Перу Сковороды принадлежит и немало написанных на латыни стихотворений. Среди них – уже упоминавшиеся стихи ко дню рождения Василия Томары и 25 стихотворений в письмах к Михаилу Ковалинскому. Свои латинские стихотворения Сковорода писал элегическим дистихом, ямбическим триметром, асклепиадовой строфой, ямбом и амфибрахием. А по тематике их можно разделить на лирические, приветственные и набожные.
Вероятно, одним из лучших его латинских стихотворений является вот это, написанное на тему, которую можно обозначить словами: "Лелейте свой сад!":
Молодость года настала! Природы лицо оновилось,
Радостно взялся весною снова за труд хлебороб.
Весь он в заботах хозяйских, готовясь к зиме предстоящей,
Нивы свои засевает, смотрит деревья в саду.
Скажешь ты: счастлив оратай. Но еще более счастлив,
Кто ежечасно лелеет ниву бессмертной души.
В целом, Сковорода-поэт обращался преимущественно к тем мотивам, которые были самыми популярными в метафизической лирике украинского барокко: море света, жизнь – дорога, мир как театр, человеческое "разнопутье". Довольно часто всплывает у него и мотив призрачности мира и суеты преходящей человеческой жизни, то есть мотив смерти, который можно считать "царской дорогой" украинской барочной поэзии. Кроме того, в поэзии Сковороды звучат мотивы умиротворения, счастья, деревенского рая, Христовой бедности. Однажды, а именно в стихотворении "De libertate", появляется и мотив "золотой вольности". В этом кратком стихотворении, которое, очевидно, является отрывком какого-то большого произведения, Сковорода, прославляя борьбу Украины за свободу, рисует образ Богдана Хмельницкого как "отца свободы", избранника Божьего, который твердой рукой выводит свой народ из неволи.
В жанровом отношении поэзия Сковороды тоже довольно разнообразна. Здесь есть рождественские и пасхальные песни-канты, эпиграммы, элегии, панегирики, приветственные песни, в частности генетлиаконы (стихи ко дню рождения), духовные и светские оды, эмблематические стихотворения, стихотворные фабулы и т. д. Заметное место в поэзии Сковороды занимает, например, эпиграмма – один из популярнейших жанров украинской барочной литературы, с присущими для него внутренними рифмами, аллитерациями, ассонансами, повторами тематических слов. Большая часть оригинальных и переводных эпиграмм Сковороды написана на латыни. Пожалуй, одной из самых любимых эпиграмм поэта была "Inveni portum…" ("Найдена гавань…"), на которую он наткнулся в популярном романе французского писателя Алена Рене Лесажа "Жиль Блаз" и создал целый ряд вариаций на эту тему. Вот одна из них:
Гавань нашел я – Христа. Тело и мир, прощайте,
И не терзайте меня, ибо нашел я покой.