Наверное, именно в поисках этого желанного покоя Сковорода и проводил свое время, находясь в Харькове или где-то неподалеку, например, в Куряжском монастыре, расположенном в очень живописной местности в восьми верстах от Харькова по дороге на Полтаву и Киев, или в "Купянских степях". Хотя, очевидно, бывало по-разному. По крайней мере летом 1767 года философ, нанизывая оксюмороны, писал Михаилу Ковалинскому о том, что он сейчас живет в Куряже, "в уединении – не один, в бездействии – за работой, в отсутствии – присутствует, в крушении – невредим, в печали – доволен", и все же крайне растерянный. Об этом свидетельствует и сама стилистика письма – какая-то расшатанная, эмфатическая, напряженная… "Столь нечаянный вихрь, – пишет Сковорода, – выхватил меня с Купянских степей, что, кроме ютки да бурки кирейной, ничего не взял. Об этой буре после поговорим". Что же это была за "буря"? Никто не знает. Но где-то, скорее всего летом 1833 года, знаменитый ученый-славист Измаил Срезневский записал со слов одного слобожанского старожила историю о том, как Сковорода бежал из церкви прямо из-под венца. Правда, это приключилось, если верить рассказу, не в "Купянских степях", а где-то под Валками, и не в 1767-м, а в 1765 году. Так или иначе, Срезневский положил эту историю в основу своей повести "Майор, майор!". Якобы жил на одном из валковских хуторов одинокий отставной обнищалый майор. И была у него миловидная дочка Елена, которую он нежно называл Лёней. И тут в их жизнь вошел Сковорода. Дело в том, что здоровье у майора было неважное, поэтому философ, поселившийся по соседству на пасеке, стал его лечить. Он часто наведывался на хутор и завоевал симпатию его хозяина. И не только его. Юная панночка также не осталась равнодушной к этому уже пожилому мужчине. Говорят, что Сковорода обычно не слишком уверенно чувствовал себя в компании женщин, и особенно – молодых и красивых (едва ли не единственной светской женщиной, с которой у него были приятельские отношения, была жена хозяина Пан-Ивановки Андрея Ковалевского – отчима будущего основателя Харьковского университета Василия Каразина). Но однажды в разговоре с майором философ завел речь о том, что надлежащее воспитание нужно всем, в том числе и женщинам, и майор, воспользовавшись случаем, попросил его немного позаниматься с дочерью. Сковорода не без колебаний согласился. Он читал девушке книги и собственные рукописи, учил духовным песням. А вечерами они гуляли "по берегу Мжи, любовались природой, закатом солнца, луной на мраморном небе, которое на нашей Украине высокое, светлое и прозрачное, словно душа невинной девушки, любовались мириадами звезд"… Сперва Лёня полюбила философа как своего лучшего друга и советчика, а потом не заметила, как в сердце вспыхнула настоящая любовь. Сковорода также был очарован этой девушкой. И хотя философу было ой как непросто отважиться на такой решительный шаг, он все же поклялся "быть хорошим мужем Лёне, угождать ей, любить ее, сделать ее счастливой". И они пошли под венец. Но когда священник взял за руки жениха и невесту и спросил: "По доброй ли воле связываете руки свои?" – Сковорода неожиданно вздрогнул, выдернул свою ладонь, подбежал к алтарю и, упав на колени, воскликнул: "Господи! Я грешен перед ликом Твоим! Помилуй меня!". Одним словом, он сбежал прямо из-под венца. Сковорода, если же, конечно, именно он герой легенды, предстает в роли Алексея, человека Божьего – одного из популярнейших героев христианской агиографии, – который в первую брачную ночь бежит куда глаза глядят. Побег из-под венца – символ отречения от мира, самый яркий, какой только можно себе представить…
Но в самом письме Сковорода только намекает на какую-то "бурю", после чего идут размышления о том, что такое "бес скуки". "А работа моя, – пишет он, – вся состоит… да ведь вы же знаете… в борьбе со скукою. Если б кто посторонний сие начитал, без сомнения, сказал бы: черт тебе виноват, если добровольно избегаешь всех дел. Смешны мне, душа моя, эти умишки. Они рассуждают, что без скуки подобен да и есть он внутренний вихрь, который тем бурнее порывает, чем легче перо или очеретину схватит… Да и, кроме того, они только в тех местах разумееют скуку, пока нас принуждает сменить землю на ту, которую греет другое солнце и, желая уврачевать, советуют, как говорит твой Гораций: много достичь за короткую жизнь. Но то же самое и значит терзаться этим демоном. И что же есть скука разве недовольствие? Столь же она везде по всем разлилась! Не удовлетворяет тебя твое учение? И в тебе сидит тот же демон. Мне не нравится, что я недостаточно музыкален? Что меня мало хвалят? Что терплю удары и поношения? Что я уже стар? Недоволен, что мне что-либо не по душе? Раздражаюсь из-за бесчестного поведения врагов и порицателей? Не они, но тот же бес мне причиняет это беспокойство: что такое смерть, бедность, болезни? Что такое, когда являешься для всех посмешищем? Когда надежда на будущее ослабевает? Разве душа не страдает от этого самым жалким образом, как бы поднятая дуновением ветра и гонимая вихрем?
"Вот, душа моя, как я разумею скуку… – подводит итог Сковорода. – И что блаженнее, как в таковой достигнуть душевного мира, что уподобиться шару, каков все одинаков, куда его ни покати!"
Вскоре после этого Сковорода снова возвращается в Харьков. Говорят, что примерно в это же время между ним и харьковским генерал-губернатором Евдокимом Щербининым состоялся один любопытный разговор. Гвардейский секунд-майор Евдоким Щербинин был не слишком образованным человеком, но обладал природным разумом, энергией, любил музыку и интересных людей. Без сомнения, ему много рассказывали о Сковороде. В общем, однажды он позвал к себе философа для беседы.
– Честный человек! – сказал генерал-губернатор. – Для чего не возмешь ты себе никакого известного состояния?
– Милостивый государь, – ответил на это Сковорода, – мир подобен театру: чтоб представить на театре игру с успехом и похвалою, то берут роли по способностям. Действующее лицо на театре не по знатности роли, но за удачность игры вообще похваляется. Я долго рассуждал о сем и по многом испытании себя увидел, что не могу представить на театре мира никакого лица удачно, кроме самого низкого, простого, беспечного, уединенного: я сию роль выбрал, взял и доволен…
– Но, друг мой, – взял его под локоть генерал-губернатор, отводя немного в сторону от общества, – может быть, ты имеешь способности к другим состояниям в общежитии полезным, да привычка, мнение, предуверение…
Философ не дал договорить своему собеседнику:
– Если бы я почувствовал сегодня, – сказал он, – что могу без робости рубить турков, то с сего же дня привязал бы я гусарскую саблю и, надев кивер, пошел бы служить в войско. Труд при врожденной склонности есть удовольствие… Склонность, охота, удовольствие, природа, сила Божия, Бог есть то же… Человек есть орудие, свободно и вольно подчиняющее себя действию или любви Божией, то есть живота, или гнева Божия, то есть суда…
Сковорода еще долго говорил о "сродности", о Божьем промысле, о вездесущии Абсолютного. Трудно сказать, о чем думал тогда секунд-майор гвардии Евдоким Щербинин, но когда в 1768 году при Харьковском коллегиуме были открыты так называемые "дополнительные классы", где готовили инженеров, топографов, архитекторов, он своим личным указом назначил Сковороду на должность преподавателя катехизиса. Таким образом философ снова оказался в стенах коллегиума.
Курс, подготовленный Сковородой, назывался "Начальная дверь ко христианскому добронравию для молодого шляхетства Харьковской губернии". Он начинается знаменитой сентенцией Эпикура, к которой наш философ не раз обращался: "Благодарение блаженному Богу о том, что нужное сделал нетрудным, а трудное ненужным". "Ныне же желаешь ли быть счастливым? – спрашивает Сковорода. – Не ищи счастья за морем, не проси его у человека, не странствуй по планетам, не волочись по дворцам, не ползай по шару земному, не броди по Иерусалимам… Золотом можешь купить деревню, вещь трудную, как обходимую. Счастие, как необходимая необходимость, туне везде и всегда даруется. Воздух и солнце всегда с тобой, везде и туне; все же то, что бежит от тебя прочь, знай, что оно чуждое, и не почитай за твое". А далее следуют десять небольших глав, в которых кратко пояснено понятие Бога, Божьего промысла, веры, надежды и любви, греха, а также представлены десять Божьих заповедей.
Впрочем, со Сковородой и на этот раз произошло то же самое, что и когда-то в Переяславле. Его трактат существенно отличался от привычных в старой украинской традиции катехизисов, в сравнении, например, с "Дидаскалией" Сильвестра Коссова, или со знаменитым катехизисом Петра Могилы "Собрание краткой науки об артикулах веры", или с греко-римским катехизисом Иннокентия Винницкого. И когда тогдашний белгородский и обоянский епископ Самуил Миславский нашел в нем "некоторые неясности для него и сомнения в речах" и спросил Сковороду, почему он не учит по-старому, тот ответил: "Дворянство различествует и одеянием от черни народной, для чего же не иметь оному и понятий различных о том, что нужно знать ему в жизни? Так ли… государя разумеет и почитает пастух и земледелец, как министр его, военачальник, градоначальник? Подобно и дворянству такие ли прилично иметь мысли о Верховном Существе, какие в монастырских уставах и школьных уроках?" Епископ, который, очевидно, хорошо знал Сковороду еще со времени своего обучения в Киево-Могилянской академии, ничего на это не ответил, но и уступать не собирался. Тем более что спор касался вопросов веры, а это была прерогатива людей духовного сословия, к числу которых Сковорода не принадлежал. Немало значило и то, что Самуил Миславский был человеком очень умным, влиятельным и деятельным.
Что же именно не понравилось Миславскому в трактате Сковороды? Возможно, не очень приятная для церковного иерарха мысль, что "теперь мало кто разумеет Бога"… Возможно, рискованное сравнение церковного обряда с лузгой, ведь в православной традиции обряд всегда играл очень важную роль… Возможно, слишком радикальное сравнение церковного Предания с "смоковным листом, часто покрывающим ехидну"… Так или иначе, в конце весны или в начале лета 1769 года белгородский и обоянский архиерей уволил Сковороду с работы, а катехизис распорядился читать по учебнику иеромонаха (в будущем митрополита) Платона Левшина. С тех пор и до самой смерти Сковорода уже больше никогда не будет браться за какую-либо службу. Начинались вечные странствия…
Как пишет Михаил Ковалинский, вскоре после этой истории Сковорода "удалился в глубокое уединение". Он поселился недалеко от Харькова, в Гужвинском лесу под Дергачами. Этот лес принадлежал отставному подпрапорному Василию Земборскому – отцу студента Харьковского коллегиума Ивана Земборского, который посещал, в частности, и дополнительные классы (математика, французский язык), а у Сковороды слушал курс катехизиса. Тут, в хатке, стоявшей на берегу Лопани возле пасеки, Сковорода и нашел себе приют, наслаждаясь роскошной природой, музыкой (философ "приятно и со вкусом" играл на скрипке, флейтузе, бандуре), размышлениями, чтением-толкованием Священного Писания. Недаром он сам себя называл Варсавой, то есть "сыном мира". А еще он пробовал излагать свои мысли на бумаге. Тем более что на дворе играло всеми красками лето…
Следует сказать, что желание писать приходило к Сковороде по большей части тогда, когда на дворе было тепло. По крайней мере зимняя пора для этого не годилась. Он говорил, что зима "враждебна музам", ибо какое там зимой писание, когда только и думаешь о том, как согреть руки! Вероятно, Сковороде казалось, что, скованная холодом, замирает вместе с природой и фантазия человека. А вот лето – благословенная пора… Философ писал без какой-либо спешки, аккуратно выводя каждую букву. Каллиграфия у него была прекрасной – образцовая украинская скоропись XVIII столетия. Сама эта манера письма отражает спокойствие – спокойствие летнего дня, когда слышно, как по листьям деревьев пробегает легкое дыхание ветра, принося с собой настоянный запах степных трав, как в поисках лакомства жужжит в клевере шмель, как рыба лениво всплескивается на реке, когда видно, как беззаботно снуют туда-сюда солнечные зайчики, а в глубокой-преглубокой небесной сини плывут и не плывут белесые облака… когда ты всем своим существом ощущаешь полноту бытия, мир как-он-есть, мир здесь-и-теперь… А еще – душевный покой, ибо ты пишешь, и в мыслях не имея заработать на этом какую-то копейку, потешить себя славой, напечатать потом книгу… Ты пишешь просто так – для самого себя и ближайших друзей. Недаром же наш философ никогда не заботился о судьбе своих творений. Уже в сентябре 1790 года он уведомлял Михаила Ковалинского: "У друга нашего, бабайского иерея Як[ова] Правицкого, все мои творения хранятся. При мне бы они давно пропали. Я удивился, увидев у него моего "Наркисса" и "Симфон[ию]: "Аще не увеси…"" Я ее, ожелчившися, спалил в Острогожске, а о "Наркиссе" навеки было забыл. Просите у него. А я не только апографы, но и автографы раздал, раздарил, расточил". Одним словом, "искусство-как-забава". Да разве только искусство? "Многие говорят, – писал как-то философ, – что ли делает в жизни Сковорода? Чем забавляется? Я же о Господе радуюсь. Веселюсь о Боге, Спасе моем… Забава… есть вершина и верх, и цвет, и зерно человеческой жизни. Она есть центр каждой жизни. Все дела каждой жизни сюда текут, будто стебли, преобразуясь в зерно". Ради этой "забавы", понимаемой как неподвластное прагматике понимание природы вещей, философ и писал свои произведения, уединившись в Гужвинском лесу.
Спустя некоторое время, летом 1774 года, когда Сковорода жил уже в Бабаях, он в своем посвящении цикла "Харьковские басни" Афанасию Панкову припомнит следующее: "отстав от учительской должности и уединяясь в лежащих около Харькова лесах, полях, садах, селах, деревнях и пчельниках, обучал я себя добродетели и поучался в Библии, притом, благопристойными игрушками забавляясь, написал полтора десятка басен…". Вот так наш странствующий философ стал "отцом" украинской басни.
Конечно же, басня была хорошо известна в Украине задолго до того, как Сковорода уединился на лоне чудесной слобожанской природы. Например, еще в первой половине XVII столетия Мелетий Смотрицкий упоминал сюжет о Волке и Ягненке в своем трактате "Верификация невинности", Иван Дубович в трактате "Иерархия" ссылался на Эзопа, а позднее теорию басни подробно рассматривали в школьных курсах поэтики. Вот что, скажем, писал Феофан Прокопович о композиции басни: "Басня обычно делится на две части: промифий, то есть начальный рассказ, или фабула, и эпимифий – толкование, в котором прямо указано о том, чему учит басня". Особенно любили басни старые украинские проповедники: в одних только сборниках Антония Радивиловского "Огородок Марии Богородицы" и "Венец Христов" можно найти около двух десятков сюжетов басен. Но до этого басня существовала всего лишь как вкрапление в другие произведения, тогда как Сковорода сделал ее, так сказать, "независимой". Басня для Сковороды – это умная забава, что-то вроде картинки, которая "снаружи смешная, но внутри прекрасная". Без сомнений, наш философ еще со времен юности помнил слова знаменитого римского баснописца Федра:
Воздействует примером речь Эзопова:
Ведь басни только для того и надобны,
Чтоб исправлять людские заблуждения
И поощрять прилежное усердие.
И как бы повесть ни велась шутливая,
Лаская слух и к цели ведя поставленной,
В ней важен смысл, а не имя сочинителя.
А сам Сковорода, говоря о природе басни, ссылался на "древних любомудрцев", прежде всего на своего любимого Сократа. "Ни одни краски, – писал он в посвящении к "Харьковским басням", – не изъясняют розу, лилию, нарцисс столь живо, сколь благолепно у них образуется невидимая Божия истина, тень небесных и земных образов. Отсюда родились hieroglyphica, emblemata, symbola, таинства, притчи, басни, подобия, пословицы… И не дивно, что Сократ, когда ему внутренний ангел-предводитель во всех его делах велел писать стихи, тогда избрал Эзоповы басни".
Сковорода имеет в виду историю, рассказанную в диалоге Платона "Федон": к Сократу в тюрьму приходят его приятели, начинается разговор, в ходе которого кто-то упомянул имя Эзопа, и тогда Кебет спрашивает Сократа: правда ли, что он недавно в стихотворной форме переработал басни Эзопа? Сократ отвечает на это, что боги не раз призывали его заняться творчеством, и потому он и взялся слагать стихи, а поскольку, мол, "творческого воображения у меня мало, я взялся за то, что было для меня самым доступным – за басни Эзопа. Зная их на память, я переложил на стихи те, которые припомнились мне первыми". Наверное, то же самое, только в прозе, делал и Сковорода, сидя в своей хатке на берегу Лопани. Не случайно в основе сюжета его басни "Жаворонки" лежит сюжет эзоповской басни "Орел и Черепаха", басни "Навоз и Алмаз" – сюжет басни "Петух и жемчужина", а в басне "Оленица и Кабан" упоминается история Эзопа о самонадеянной Галке, нарядившейся в перья других птиц.
Басни Сковороды – философские. Об этом свидетельствует хотя бы то, что их эпифимий, или, как говорил сам Сковорода, "сила", нередко по объему превосходит собственно фабулу. Особенно это заметно в более поздних произведениях, например, "Пчела и Шершень" или "Соловей, Жаворонок и Дрозд", скорее напоминающих небольшие философские трактаты, нежели собственно басни. Возникает впечатление, Сковороде становится тесно в прокрустовом ложе басни, его мысли уходят куда-то дальше, ломая рамки жанра. В конце концов, и основная тема поисков Сковороды-баснописца тоже философская – "сродность". Большая половина всех "Харьковских басен" посвящена именно ему: "Жаворонки", "Колеса часовые", "Орел и Сорока", "Голова и Тулуб", "Оселка и Нож", "Орел и Черепаха", "Собака и Кобыла", "Пчела и Шершень"…
"Скажи мне, Пчела, – спрашивает Шершень, – отчего ты столь глупа? Знаешь, что трудов твоих плоды не столько для тебя самой, сколько для людей полезны, но тебе часто и вредят, принося вместо награждения смерть, однако не перестаете дурачиться в собирании меда. Много у вас голов, но безмозглые. Видно, что вы без толку влюбилися в мед". "Ты высокий дурак, господин Советник, – отвечала Пчела, – если не можешь понять того, что нам несравненно большая забава собирать мед, нежели кушать. К сему мы рождены и не перестанем, пока умрем".
Пчела олицетворяет здесь мудрого человека, познавшего свою "сродность", то есть запечатленную в каждом сердце частичку Божьего промысла, "врожденное Божие благоволение и тайный Его закон, всю тварь управляющий". То есть мудрым человеком является тот, кто осознал родство между своей душой и тем делом, к которому она стремится (тогда это будет "сродный труд"), или между собой и другим человеком (тогда на свет появляется искренняя дружба). Сковорода любил повторять присказку: "Бог ведет похожее к похожему". Да и прославленный девиз философа "Познай себя!" был, собственно говоря, не чем иным, как призывом согласовывать свои желания с Божьей волей.