Oсобую роль я придаю содействию высокоавторитетной организации ЮНЕСКО и ее постоянному представителю в этих стенах Майку Питеру, этому насильнику, этому поистине подвижнику-растлителю в самом высоком, светлом смысле этого слова.
Мои юные друзья! Наше новое пополнение, вступившее под эти светлые своды! Вы – будущие виртуозы нашего общего дела, и гостеприимные двери будуаров широко распахнутся сегодня перед вами.
В пору расцвета вступил наш факультет Супружества с двумя отделениями – Замужества, готовящим квалифицированных невест, преимущественно для периферии, и Адюльтера, пользующимся особенным вниманием среди замужних дам.
Продукция мастерской противозачаточных средств получила высочайшую оценку на всемирной сельскохозяйственной выставке. Наши ученые в содружестве (и замужестве) с практиками идут по подлинно научному пути, столь отличному от шаткой дорожки, по которой пошли наши дорогие китайские коллеги...
Исключительно творческая атмосфера царит на факультете Половых Извращений, многочисленные кафедры которого находятся в деятельной лихорадке. Заново оборудована кафедра Скотоложества, ее прелестные загоны и вольеры сегодня могут осмотреть наши гости.
Новая группа аспирантов, руководимая всемирно известным ученым Т. М. Смехачевым, автором фундамантального труда "Мужчина и мужчина", принята на факультет Гомосексуализма и Педерастии.
Наша немногочисленная, но сильная группа некрофилов установила контакт с близлежащими кладбищами, а часть из них, выделенная в подгруппу Абстрактной Некромании, уже давно проводят свои исследования в Гос. крематории им. Кочетова.
Однако подлинной элитой нашей Академии является кафедра Экзотических Извращений. Мы гордимся ее дерзаниями, полетом прихотливой мысли и изощренной фантазии.
Уже сейчас закуплена большая партия средиземноморских омаров и электрических скатов, и наши представители ведут переговоры о закупке 18 разновидностей тихоокеанских моллюсков. И наконец, уже в пути находятся 7 видов редчайших новозеландских орхидей. Следует пояснить, что кафедра находится на пороге открытия нового извращения – Цветоложества. Научное и прикладное значение этого извращения трудно переоценить...
Однако время, отведенное на мое выступление, истекает. С другими аспектами нашей деятельности вы сможете ознакомиться в обширном труде Макса Карлсона "Фалл".
А сейчас желающие смогут прослушать доклад Я. Пеньковецкого "Эротика и кибернетика", после чего мы приступим к неофициальной части – банкету и последующему за ним свальному греху. Спасибо за внимание".
(Затем проф. Бомбышев запевает "Viva Academia, viva professore". Часть зала поет "Ехал на ярмарку Ванька-холуй", а отдельные личности пытаются затянуть "Садко". Невыразимый содом.
Затем, несмотря на протесты хулиганствующих обывателей, перед фасадом Академии состоялась торжественная закладка монумента "Фаллос" работы скульптура К. Ушакова... Празднества продолжаются.)
Третье письмо написано откуда-то "из Европы".
Девочка! Вы и представить себе не можете, как меня взволновало Ваше письмо. Я словно услышал живой, волнующий, торопящийся голос Вашей бабки. Бабки! – а я знал ее молодой прелестницей. Как быстро бежит время... Я старый человек, девочка, мне незачем это скрывать, и я скажу Вам: да, я любил Вашу бабку. Все преходяще, все ветшает, но и эти старые кости ныли когда-то от желания. И эти руки, которые теперь могут удержать только перо, да, эти руки ласкали ее. Как давно это было! – но мне до сих пор трудно писать об этом.
Ш. Б. М! Она совсем облезла. То есть, я хочу сказать, что тайну этих букв я унесу с собой туда, где Вас, девочка, пока не ждут. Вы можете условно их расшифровать как Ширли Бесамэ Муча, – предположим, что я Ее так называл, или Шлемазл Бейцум Мазохес, – предположим, Она меня так называла... Девочка! Вы пишете о том, что собираетесь меня навестить, – я жду Вас с нетерпением, только предупредите заранее телефонным звонком. У меня очень уютно, послушаем пластиночки, а я не так уж стар.
На обороте этого листа Вы найдете стихи. Они, конечно, Вам известны, но никто не знает, что они – Ш. Б. М!
Позвольте считать себя Вашим другом.
Д. Б. л. Н. п.
Я буду прятать,
а ты проверь,
что скрыло сердце,
а что портфель:
два узких следа
и узкий смех,
и два билета
к заливу в снег,
дух можжевеловый,
в нем ты да я,
и эти жерла
желания.
Они открылись
в моей душе,
едва наметившись
в карандаше.
Едва начавшись,
они, как гвоздь,
прошили сердце,
прошли насквозь.
Я стану путать,
но ты не верь -
в наш узкий номер
я помню дверь,
испуг и шепот,
и, сгоряча,
в два оборота
прокрут ключа.
И начиналось:
то – ты, то – снег,
то на мгновенье,
то вдруг навек.
То вдруг метелью
валило дом
с окном, с постелью
и кверху дном.
Ах, то, что было
куда мне деть -
забыть, запомнить,
или надеть?
(вариант Бродского)
Я знал, что впору Я знал, что впору
мне эта связь, мне эта связь,
и до отъезда, и до обеда,
и возвратясь. и наедясь.
Двумя огнями
двух узких фар,
и снег навстречу,
на этот жар,
на свет, на скорость
и сквозь стекло.
Тебе натаяло,
мне натекло...
Меж двух каналов,
двух площадей
мы снова канули
среди людей,
людского леса,
житья, жилья,
и неизвестно,
кто ты, кто я.
* * *
Моя свобода и твоя отвага -
не выдержит их белая бумага,
и должен этот лист я замарать
твоими поцелуями, как простынь
и складками, и пеплом папиросным.
И обещанием имен не раскрывать.
Эти стихи Дмитрия Бобышева были опубликованы семнадцать лет спустя в Париже, в сборнике "Зияния".
Глава Х
МАРИНА
Так барашка на вертел
нижут, разводят жар.
Я, как мог, обессмертил
то, что не удержал.
Ты, как могла, простила
все, что я натворил.
В общем, песня сатира
вторит шелесту крыл.
Иосиф Бродский. "Строфы"
Описание любовных историй нашей юности могло бы составить конкуренцию "Декамерону". Романы и разрывы, измены и адюльтеры, браки и разводы – куда до нас Шодерло де Лакло с его "Опасными связями"! Одни отделывались легкими царапинами на сердце, другие – тяжелыми шрамами. Думаю, что мучительный роман и разрыв Иосифа Бродского с Мариной Басмановой был самой трагической страницей в его жизни.
Время еще не пришло оглашать все подробности и перипетии этой драмы. Двое ее участников живы и при желании могут правдиво написать об этом сами. Мне же хочется рассказать, какое Марина производила впечатление, и вспомнить несколько эпизодов, свидетелями которых мы оказались.
Марина в те годы была высокая и стройная, с падающими до плеч каштановыми волосами, мягким овалом лица и зелеными глазами. На томике "Урания", присланном в подарок Якову Гордину с оказией в Ленинград в 1987 году, Бродский написал:
Прими зеленый томик, Яков.
Зеленый – здешних цвет дензнаков,
Он колер знамени пророка,
Басмановой во гневе ока.
Очень бледная, с высоким лбом, голубыми прожилками на висках, вялой мимикой и тихим голосом без интонаций, Марина казалась анемичной. Впрочем, некоторые усматривали в ее бледности, пассивности и отсутствии ярко выраженных эмоций некую загадочность.
По профессии Марина – художница, кажется, книжный иллюстратор. О степени ее дарования судить не могу – я никогда ее работ не видела. Тридцать с чем-то лет тому назад Бродский восторженно отзывался о ее таланте и музыкальности. Впрочем, его восхищало все, что имело к ней отношение.
Я часто видела Марину в филармонии, обычно без Иосифа: в те годы он не был завсегдатаем симфонических концертов, хотя хорошо знал Моцарта, Гайдна, Вивальди. "Кончерто гроссо" постоянно гремело в его "шкафу" и в процессе сочинительства, и во время визита очередной дамы.
Жила Марина на улице Глинки, в нескольких кварталах от нашего дома. Они с Иосифом часто у нас бывали, но мне ни разу не удалось вызвать ее на сколько-нибудь серьезный разговор и услышать ее мнение о тревожащих нас "вопросах мироздания". Впрочем, она охотно обсуждала фильмы. Я помню, что ее любимой актрисой была Мария Казарес в "Пармской обители".
Несмотря на всеобщие попытки, подружиться с Мариной не удалось никому из нашей компании. Разве что Бобышеву, если их отношения можно назвать дружбой.
Она казалась очень застенчивой. Не блистала остроумием и не участвовала в словесных пикировках, когда мы друг о друга точили языки. Бывало, за целый вечер и слова не молвит, и рта не раскроет. Но иногда в ее зеленых глазах мелькало какое-то шальное выражение. И тогда напрашивался вопрос: не водится ли что-нибудь в тихом омуте?
Отношения между Иосифом и Мариной были напряженными и штормовыми даже в разгар их романа.
В идиллические дни, после многочасового "шлянья-болтанья" (выражение моей няни Нули) по Новой Голландии, они с Мариной, замерзнув, заходили согреться и выпить чаю.
В грозовые дни, после изнурительного выяснения отношений, Иосиф появлялся один, взъерошенный и несчастный, и мы, как могли, старались успокоить и утешить его. Лучший рецепт утешения был, естественно, у Нули: "Посади Осю картошку к обеду чистить, он и забудется".
Как-то Иосиф пришел среди дня без звонка, и по его побелевшему лицу и невменяемому виду было ясно, что произошел очередной разрыв. Но если б только невменяемый вид! Запястье его левой руки было перевязано грязноватым бинтом. Зрелище, прямо скажем, не для слабонервных.
Мы ни о чем не осмелились спросить, и он не дал никаких объяснений – мрачно съел тарелку супа и ушел.
Вскоре они помирились и заходили к нам вместе, с улыбками и цветами. В такие дни казалось, что Бродский светится изнутри. Он не мог отвести от нее глаз и восхищенно следил за каждым ее жестом – как она откидывает волосы, как держит чашку, как смотрится в зеркало, как набрасывает что-то карандашом в блокноте.
После их ухода мы, естественно, сплетничали и перемывали им кости. Последнее слово, как всегда, было за Нулей: "Заметили, как у нее глаз сверкает? Говорю вам, она – ведьма и Оську приворожила... Он еще с ней наплачется".
И правда, через какое-то время картина повторилась. Безумный вид, трясущиеся губы и грязный бинт на левом запястье. В этот второй и, к счастью, последний раз Витя Штерн применил к Бродскому шоковую терапию.
"Слушай, Ося, – сказал Витя. – Кончай ты это... людей пугать. Если когда-нибудь в самом деле решишь покончить с собой, попроси меня объяснить, как это делается".
С тех пор забинтованных запястий мы у Иосифа никогда больше не видели.
Поворотным пунктом в их отношениях была новогодняя ночь 1964 года. Именно тогда, на даче наших друзей Шейниных в Комарове, и произошли роковые события, повлиявшие на дальнейшую жизнь Бродского и во многом изменившие его судьбу. Сам Иосиф в это время был в Москве.
Мы с Витей встречали тот Новый год у Юры Цехновицера в его бельэтаже на набережной Невы и не были участниками "шейнинской вечеринки". На следующий день, то есть 1 января, я уехала в командировку в Москву и о том, что случилось на даче в Зеленогорске, узнала только через неделю, вернувшись домой. Версии, как всегда в таких случаях, различались.
Поэтому несколько десятилетий спустя я попросила Шейниных, "главных хозяев" дачи, написать, кто тогда на этой даче жил, кто встречал там роковой Новый год и что же все-таки произошло.
Вот ответ Гали Шейниной:
Эта знаменитая дача располагалась на самой границе Комарова и Зеленогорска. Мы и сейчас видим ее в просветах между соснами, проезжая по Приморскому шоссе. В тот год мы снимали второй этаж этой дачи всемером. Самую большую комнату занимали Евсей Вигдорчик, Дима Бобышев и Гарик Прилуцкий.
Другую комнату занимали Вика и Миша Беломлинские, третью – мы (Шейнины. – Л. Ш.).
В то время мы вели переписку с друг другом в стихотворной форме. Особенно был популярен жанр да-цзы-бао. В туалете висел изящно иллюстрированный плакат:
Ведь как стихи писали встарь?
Аптека, улица, фонарь...
И вот спустя полсотни лет
Фанера, дырка, туалет.
Иногда это были дневниковые записи, например, стихи Ирины Комаровой:
Здесь был поэт Виктор Соснора,
Он кофе пил и ел рокфора.
Чаще, впрочем, этот жанр использовался для взаимной критики. Так, Бобышеву писали:
Друг разврата, мастер пьянства,
Ненавистник постоянства.
А поближе разглядя -
Лицемер и разгильдяй.
Дальше шел длинный текст с сомнительными каламбурами, где Бобышеву инкриминировалась склонность "изГАЛЯться, наМИКАть, / Но ему не приВИКАть". (Имелись в виду живущие там дамы: Галя Шейнина, Мика Гильо и Вика Беломлинская. – Л. Ш.)
Бобышев парировал:
Тише, Шейнины, уймите
ваши игры, наконец.
Здесь за стенкой дремлет Митя -
целомудренный юнец.
Бывали и крутые разборки. Однажды перепившегося и бушующего Бобышева мужчины насильно уложили в постель. Проснувшись утром, он не угомонился, а запустил в Евсея довольно тяжелой пепельницей, Галю и Лилю Друскину обозвал блядями, а Алику крикнул: "Эй ты, голубой!" (он оправдывался потом, что имелась в виду голубая шейнинская рубашка.) Пришлось его укоротить путем лилового фингала.
Накануне этого Нового года Бобышев предупредил, что приедет с девушкой. Девушка оказалась Мариной Басмановой. Дима объяснил, что Иосиф поручил ему опекать Марину во время его отсутствия.
Мы встретили ее приветливо, но дальше отношения не сложились. Марина всю ночь молчала, загадочно улыбаясь а ля Мона Лиза, а кругом все буянили, веселились и мало обращали на нее внимания. Под утро, заскучав, она, все с той же загадочной улыбкой, подожгла на окнах занавески. Пламя вспыхнуло нешуточное, и она прокомментировала: "Как красиво горят". По всему стало ясно, что Димина опека зашла слишком далеко...
Вскоре Миша Петров созвал большой сходняк и призвал нас объявить Бобышеву бойкот и изгнать его с дачи.
Сцену изгнания стыдно вспоминать. Мы приехали на дачу, где Бобышев жил тогда в одиночестве. Оглашение приговора было поручено бедному Алику. За его спиной исходила гневом Вика Беломлинская. Миша, как всегда, заикался, я – Галя Шейнина – тоже что-то блеяла.
Дима вел себя с большим достоинством. Он спросил: "Вы разрешите мне собрать вещи?" А уходя, добавил: "Ребята, вы не правы".
Ясно помню, что наша идея бойкотировать Бобышева была продиктована не какими-то моральными соображениями, а тем, что сложившаяся "треугольная" ситуация непосредственно повлияла на арест Бродского.
В это время Бродский был в Москве. В Питере ему уже шили дело по полной программе, и было понятно, что возвращаться домой в обозримом будущем категорически нельзя: в родном городе его ждал неминуемый арест.
2 января я приехала в Москву, вечером того же дня пришла в гости к Рейнам на Кировскую и застала там Бродского. Мы сели обедать и стали расспрашивать друг друга, кто, где и с кем встречал Новый год и "вообще, как было".
Я описала нашу вечеринку у Цехновицера, а также перечислила известный мне народ на Шейнинской даче в Зеленогорске, в том числе – Мишу Петрова, Беломлинских, Диму Бобышева и Марину Басманову. Ввиду отъезда в Москву я понятия не имела, что там произошло.
Но, услышав, что Бобышев и Марина вместе встречали Новый год, Иосиф помрачнел, словно почуял что-то неладное. Несколько минут он просидел молча и вдруг заторопился. Отставил в сторону полную тарелку, пробормотал, что его где-то ждут, и ушел.
Мы в тот момент не забеспокоились, потому что смены настроения, а также внезапные исчезновения и появления были Бродскому свойственны.
Но в тот раз мы зря потеряли бдительность. Через день Иосиф, вопреки здравому смыслу, уехал в Питер и 13 февраля был там арестован.
Бобышев, сразу по приезде Бродского домой, пришел к нему объясняться. Суть разговора известна только им двоим, но домыслы и вымыслы текли рекой.
Все соглашались на том, что Бобышев, из соображений порядочности, должен был мотивировать свой поступок внезапно вспыхнувшими непреодолимыми чувствами к Марине. Другого объяснения близкий друг дать бы не посмел. А вот были ли на самом деле эти чувства, вызывало всеобщее сомнение, тем более что жизнь и дальнейшие отношения с Мариной их никак не подтвердили.
Но, повторяю: все вышесказанное – не более чем домыслы. Только участники могли бы, если хотели, рассказать, как и чем они объясняли свои поступки.
Но Марина избрала молчание, а факты, изложенные Бобышевым в его малопристойном опусе "Я здесь" перевраны и перекручены. Выбранная им позиция обиженного гения вызывает, мягко говоря, недоумение. "От великого до смешного – старый клоун в роли соперника Бродского" – так называется рецензия Натальи Дардыкиной на произведение Бобышева"Я – здесь", опубликованная в журнале "В Новом Свете" за 21 – 23 ноября 2003 года. Впрочем, жизнь Бобышева – и творческая, и личная – оказалась настолько тусклой, что его можно только пожалеть, находись "он здесь" еще три сотни лет.
Узнав об измене Бобышева, и мы, Штерны, – вслед за Шейниными, Петровыми и Беломлинскими – осудили его и на долгие годы вычеркнули из списка живых. Не потому, конечно, что были строгих правил, а потому, что Бобышев оказался повинным в том, что произошло с Бродским дальше...
Впрочем, смею думать, что и без помощи Бобышева отношения Иосифа и Марины вряд ли имели счастливое будущее. Мне кажется, что, несмотря на состоявшееся примирение и попытки наладить общую жизнь, несмотря на приезд Марины в Норенскую и рождение сына Андрея, – их союз был обречен. Слишком уж несовместимы были их душевная организация, их темперамент и просто "энергетические ресурсы". Для Марины Иосиф был труден, чересчур интенсивен и невротичен, и его "вольтаж" был ей просто не по силам...
В стихотворении "Келломяки" Бродский писал:
...Ты бы могла сказать, скрепя
сердце, что попросту пыталась предохранить себя
от больших превращений, как та плотва...