Евгений Рейн
ВЕЛИКОМУ ПАСИКУ -
СОСЕД КОТОВ
В роскошных сводах терракотовых,
Среди уютности сплошной,
В апартаментах с переходами
Живет он, серый и большой.
Такой красивый и неискренний,
Нашептывает он хитро,
Ласкает вас, как зверь неистовый,
Подставив мягкое нутро.
Иные гости с мелкой мышкою
К нему приходят на поклон,
Он чешет у себя под мышкою
И ест сациви и бульон.
И красоты его невиданной
Увидеть многие не прочь,
И наплевать им, что на выданье
Тут рядом пропадает дочь.
Что пишет пьесы мать несчастная,
Что зять еще не кандидат
И что события ужасные
Одну особу теребят.
Он, словно, император котовый,
Он – Пасик, королевский кот.
О, верно, в доме терракотовом
Все оттого наоборот,
Что рядом с красотой и мудростью
Его серебряной души
Успехи наши, наши трудности
Глупы, как камни-голыши..
Он, как мыслитель древнегреческий,
Живет кретинов посреди
И скуку жизни человеческой
С недоумением следит.
Глава VIII
"КАК НА ОСИНЫ ИМЕНИНЫ ИСПЕКЛИ МЫ КАРАВАЙ..."
А вот ностальгические воспоминания о днях рождения нашей молодости. Самыми "урожайными" месяцами были апрель и май. Мирра Мейлах родилась 1 апреля, Марина Жежеленко – 2-го, Бобышев – 11-го, Найман – 23-го, Люда Штерн – 30-го, Галя Дозмарова – 3 мая, Галя Наринская – 16-го, Иосиф Бродский – 24 мая.
Наиболее пышными гуляньями отличались дни рождения Мирры Мейлах и Оси Бродского.
Миррины обычно происходили в Комарове, на их знаменитой сиреневой даче, прозванной доброжелателями "Мейлахов курган" и "Спас на цитатах". Хлебосольные Миррины родители гостей привечали, обильно кормили и щедро поили. Кстати, и Найман много раз там бывал, и мед пивал, и по усам текло, и в рот попадало. Может, ему показалось, что недостаточно? Иначе, зачем бы обдавать это семейство ядовитыми чернилами?
Состав гостей на Мирриных и моих "гуляньях" был почти одинаков, а у Иосифа наблюдалось гораздо большее разнообразие.
Помню Яшу Гордина с Татой, Мишу Еремина, Леню Виноградова, Гарика Воскова, Володю Уфлянда, Славу Славинского, Васю Аксенова, Лешу Хвостенко (Хвоста), необычайно в те годы импозантного, с неизменной гитарой "под полою". По удачному выражению Сережи Вольфа, там "Мирра Мейлах плясала фрейлах", там "Толя Найман оделся в найлон", и "Леня Штакель напялил штапель".
Дни рождения Бродского ассоциируются в памяти с теплыми светлыми вечерами и бушующей на Марсовом поле сиренью. Мы всегда дарили Осиной маме Марии Моисеевне букет белой сирени, и она, прежде чем поставить его в вазу, выискивала и съедала пятилистнички на счастье.
Иосиф с родителями занимали полторы комнаты в довольно населенной коммуналке – квартире 28 на улице Пестеля, 24, в бывшем доме Мурузи. Александр Иванович и Мария Моисеевна были очень гостеприимными, а Мария Моисеевна к тому же – прекрасной хозяйкой.
Праздник устраивался в большой комнате, исполнявшей роль гостиной, столовой и родительской спальни.
Эта комната напоминала постаревшую и обнищавшую великосветскую даму. Высокие "петербургские" потолки с лепниной – венками, цветками, виньетками. Цепь лепнины обрывалась в месте перегородки, отделяющей Осины владенья. Родительская комната была обставлена старомодной, громоздкой мебелью "хороших кровей", которой хватило бы на трехкомнатную квартиру. За стеклами театрально-огромного буфета поблескивали бокалы и маленькие английские чашечки. В обычные дни обеденный стол помещался в простенке между окнами, а большую часть комнаты занимала необъятная кровать, казавшаяся нам роскошной. Она была покрыта заграничным золотистым покрывалом с затейливыми узорами.
Во время приемов кровать подвигалась вплотную к стене, слева от двери, и гостям разрешалось на ней скапливаться. У соседей брались два дополнительных стола, которые приставлялись друг к другу по диагонали комнаты, занимая пространство от двери до окна.
Готовила Мария Моисеевна замечательно и, несмотря на скромные средства, стол ломился от пирогов, жареных уток, салатов и солений.
Однажды, а именно в двадцать второй день рождения Иосифа, мы с Витей совершили чудовищный поступок. Идея была моя, и даже сейчас, сорок с чем-то лет спустя, я не перестаю удивляться своему идиотизму.
Этому позорному эпизоду посвящен
ЭТЮД ПЯТЫЙ
САМОУБИЙСТВО
10 мая 1962 года, за две недели до дня рождения Бродского, состоялось заседание секции молодых поэтов. На ней выступал и Иосиф. Чтение происходило в Красной гостиной Дома писателей. Комната была набита до отказа. Атмосфера создалась напряженная, казалось, даже воздух был наэлектризован.
...О том, как читал свои стихи Бродский, написано очень много. Но вряд ли описание может дать представление о странном, почти гипнотическом действии, которое оказывали его голос и интонации. Вернее, интонаций не было. Была некая гнусавая напевность, с понижением голоса в конце строчки, и с нарастанием "вольтажа" с каждой новой строфой. Это было похоже на молитву или заклинания и приводило слушателей в состояние физического транса.
Естественно, что те, кто слышал, как читает Бродский, терпеть не могли (и не могут), когда его поют под гитару или декламируют "с качаловским выражением". И сам Бродский раздражался, слыша чужие интонации его стихов.
В тот вечер Иосиф читал отрывки из только что законченной поэмы "Зофья".
Способные висеть на волоске,
способные к обману и тоске,
способные к сношению везде,
способные к опале и звезде,
способные к смешению в крови,
способные к заразе и любви,
напрасно вы не выключили свет,
напрасно вы оставили свой след,
знакомцы ваших тайн не берегут,
за вами ваши чувства побегут.
Что будет поразительней для глаз,
чем чувства, настигающие нас
с намереньем до горла вам достать?
Советую вам маятником стать.
В середине этого отрывка с места поднялся горняцкий поэт Лев Куклин. Со словами "абракадабра какая-то", он, переступая через ноги и нарочито топая, вышел в коридор и громко хлопнул дверью. За ним устремился Дима Бобышев с намерением набить Куклину морду. За Бобышевым бросились другие приятели с целью не допустить. Не из любви к Куклину, а из вполне обоснованного страха, что любой скандал послужит причиной для запрещения подобных чтений. Некоторое время на лестнице происходили возня и сопенье, но Куклину удалось смыться неповрежденным.
Куклин был низкорослым, одутловатым человеком, без шеи, но зато с раздутым самомнением. Еще учась в Горном, он был безответно влюблен в мою подругу Галю Ц. и даже посвятил ей стихи, которые я почему-то запомнила:
Мы нынче не верим ни снам, ни гаданьям,
Над черною кошкой смеемся даже,
Но все же стоим и молчим в ожиданье
И ждем, что нам кукушка скажет.
Сорок раз прокричала птица в ответ.
Что кукушке до нас? Живет не любя.
Значит, мне остается сорок лет,
Всего сорок лет, чтоб любить тебя.
После куклинской выходки мы с Витей обсуждали, что сделал бы порядочный человек на его месте. Наверно, извинился бы. Я говорила, что Иосиф простил бы, а Витя утверждал, что послал бы подальше... И тут начинается наш розыгрыш.
Мы были приглашены на день рождения Иосифа к шести часам. Перед выходом Витя позвонил ему и измененным голосом сказал:
– Здравствуй, Иосиф, говорит Куклин.
– Что надо? – прорычал Бродский.
– Мне очень нужно с тобой поговорить.
– Не о чем нам разговаривать.
– Старик, я знаю, у тебя сегодня день рождения. Можно приехать на несколько минут?
– Еще чего не хватало!
– Иосиф, я хочу попросить прощения.
– Считай, что уже попросил.
– Иосиф, мне надо немедленно с тобой увидеться... Это вопрос жизни и смерти.
– Пошел на х... – рявкнул поэт и бросил трубку.
...Мы опаздывали. Ждали автобуса, не дождались... До шли до Невского пешком, наконец, поймали такси. Подъехали к его дому с часовым опозданием. Александр Иванович курил на балконе и, увидев нас, закричал: "Давайте скорее, утки стынут".
Народ уже сидел за столом, но Иосифа в комнате не было. Он относил что-то на кухню или приносил что-то из кухни, мы настигли его в коридоре.
– Почему так поздно? – спросил Иосиф. – Небось красилась два часа?
– Нет... Знаешь, какое дело... Нам позвонили, что... Вить, не надо... не сейчас... Не будем портить Оське праздник.
– Что случилось?
– Потом скажем..
– Немедленно выкладывайте.
– Понимаешь... Куклин... повесился.
Бродский побелел, затрясся и обхватил пальцами виски.
– Оська, что с тобой? – Мы насмерть перепугались.
– Это я виноват, я! Это я! Я! – повторял он, как в горячке, – он звонил мне! Он же мне звонил!
Иосиф бился головой о стену, видеть это было невыносимо. Мы проклинали себя за кретинизм.
– Оська, успокойся! – закричал Витя. – Его откачали!
– Жив он? Только не врите!
– Да жив, жив! Куда он денется!
– Где он, в больнице?
– В какой, к черту, больнице? Дома он.
– Слава богу, – сказал Иосиф, понемногу успокаиваясь, – завтра к нему поеду... Кто-нибудь знает, где он живет?
Я представила себе картину – Бродский навещает Куклина. Пришлось немедленно признаться.
– Оська, прости! Прости идиотов, ради бога! Мы не знали, что ты такой чувствительный.
Иосиф хмыкнул: "Ни хрена у вас шуточки..."
И праздник покатился своим чередом...
Прошло лет двадцать. Казалось, этот эпизод канул в лету. Во всяком случае, я о нем совершенно забыла.
У Бродского была привычка близких людей, как мужчин, так и женщин, называть ласково "Киса", "Куся", "Солнышко" и "Зая". Особенно распространены были "кисы". Кисой, например, он называл свою маму Марию Моисеевну и почти всех друзей той поры. И меня он обычно так величал. Но однажды в Нью-Йорке он позвонил мне в Бостон перед очередным своим днем рождения и спросил:
– А ты, змея, приедешь?
– Интересно, чем это я вдруг змею заслужила? – спросила я.
– Куклиным ты, змея, заслужила... Думаешь, я не помню?
Глава IX
ЭПИСТОЛЯРНЫЕ И ДРУГИЕ ИГРЫ
В начале шестидесятых никто из нашей компании не бывал заграницей. Но, начитавшись "иностранной литературы", мы мечтали вырваться из унылой советской клетки. Мы были "задвинуты" на таинственном Западе, а Америкой просто бредили – американским кино, американским джазом, американским образом жизни. Илья Авербах был помешан на вестернах, Бродский и Найман – на джазе, мы с Мишей Петровым – на детективах, и все вместе – на Хемингуэе, Фолкнере, Стейнбеке, Трумане Капоте, Теннесси Уильямсе... Мы писали друг другу стилизованные под кого-нибудь из любимых писателей письма, а также придумывали игровые ситуации, воображая себя их героями.
Например, убийство. Хватит ли у нас ума и ловкости совершить идеальное, то есть нераскрываемое, убийство? Без улик, с полным алиби всех участников.
Забавно, что при выборе жертвы всем четверым – Авербаху, Бобышеву, Петрову и мне – независимо друг от друга первым пришел в голову Толя Найман. Может, он действовал раздражающе на нашу "подсознанку"?
К сожалению, сорок лет спустя я не могу воссоздать точного плана, но, уверяю, он был хитроумен. Найман приглашался в гости к Бобышеву, потом неожиданно появлялся Петров с предложением всем прокатиться загород. (У Миши Петрова, единственного из всей компании, была машина.) Они заезжали к Авербаху, потом подбирали меня в безлюдной подворотне, звонили или показывались на глаза многим знакомым, дважды меняли запасные номера машины – в общем, совершали множество поступков, в результате которых труп Наймана оказывался в багажнике Мишиного автомобиля и сбрасывался в речку Оредеж в районе Вырицы. Не помню, кто был назначен непосредственным исполнителем.
Для подтверждения неуязвимости плана рассказали все подробности моему папе, юридическому профессору, чтобы он восхитился нашей изобретательностью и подтвердил, что "прокола" нигде нет.
Папа согласился, что придумано неплохо и технически план выглядит прекрасно, но он неосуществим, потому что все мы совестливые интеллигенты и непременно сорвемся. Скорее всего, в самом начале затеи.
– Не с вашей нервной системой совершать немотивированное убийство, – сказал папа. – Как зададите друг другу вопрос, за что мы убиваем Наймана, так совесть и разыграется. Вы начнете его жалеть, и это конец. Подумайте лучше об ограблении инкассатора.
В своем романе "Б. Б. и др." Найман легким пером касается этого эпизода. Впрочем, искаженно. Рассказчик-жертва именуется Александром Германцевым, Миша Петров действует под псевдонимом Мироша Павлов, я фигурирую в качестве "общей знакомой".
Позволю себе абзац из "Б. Б. и др.":
Мироша Павлов меня (Александра Германцева. – Л. Ш.) на своей машине время от времени катал... Мы с ним дружили, но однажды он и Илья Авербах целый вечер провели в разговоре с отцом нашей общей знакомой, известным юристом, советуясь с ним, как следует организовать убийство, к примеру, Толи Наймана, чтобы совсем не оставить улик. Ну, не всерьез, конечно, только к примеру...
Далее следует пассаж о том, что, когда Найман узнает об этом, ему будет лестно...
Мы также развлекались эпистолярными играми. Нас "заносило" на пыльные просторы Техаса, в парижские салоны, в норвежские фиорды, на Полинезийские острова. У меня хранится целый эпистолярный архив того времени, но для публикации многих писем, в том числе и Бродского, время настанет не скоро. Впрочем, "реалистические" письма Довлатова частично опубликованы в сборнике "Малоизвестный Довлатов" и моей книжке "Довлатов, добрый мой приятель".
Вот несколько примеров наших эпистолярных произведений. Все упомянутые в письмах персонажи замаскированы очень прозрачно и легко узнаваемы.
Письмо первое, "хемингуэевское", адресовано мне, то есть шерифу полиции Людвигу Дэвиду Стернвею из Майами, Флорида
(публикуется с сохранением грамматики и синтаксиса)
Дорогой шериф, я песать не умею, так что в случае чего извените только я кое-что знаю, что вам интересно насчет трех парней и той черномазой девчонки которая уж не знаю чья из них, а только вертелась всю дорогу на стуле, будто его намазали горчицей, а она позабыла трусики извените в кармане одного из тех парней и хлопала глазищами и поглаживала грудку и по бокам, только извените, это к делу не относится. А дело в том, что они хотят вас пришить, уж не знаю, за что, а только сдается мне что из-за того русского рыжего хмыря, который что-то сочиняет и с которым вы без конца возитесь ну точь как с борзым щенком от той знаменитой суки "Бэллы" и этого занюханного, но медалированного чемпиона "Евтуха", и за что от него все свихнулись, я всегда говорил, что он полукровка и ей не в масть. Извените, я всегда говорил что с русскими лучше не связываться, но вы шериф, вам лучше знать, что к чему, а мое дело сообщить, что и как. Значит так. После того, как этот сука извените такое хорошее слово не подходит к этому ублюдку этот Махмилан Мэлок поддал мне пинка по зад, выбросил мои шмотки в грязь, и отсидка моя кончилась, меня уже не помню как занесло к этому фитилю к этому бородатому психу в его дерьмовый шалман "Blagoustroennye pomestia" язык сломаешь. Ему за это и пересчитал зубки Эндрю Битт той самой вывеской. Эндрю любитель вывесок, а когда пересчитал оказалась нехватка. Так вот, сижу я, наскреб на фляжку шведского виски, а тут они и ввалились, вся команда, и эта смазливинькая девчонка с ними, так и крутит своей хорошенькой попкой. Так вот, они сели рядом и давай болтать не по нашему: что-то: шир-шир-шир и какого-то Нобеля припутали. Если это тот Генри Нобль, которому выйти еще через полгода, тогда зря, он парень не из таких, он этому Мэлоку при мне такой фонарь подвесил вы таких фингалов не видели, а если не тот, разбирайтесь сами. А я как услыхал ихнее шир-шир-шир и еще про кого-то видать в большом чине, так я и смекнул, что это про вас, дорогой шериф. Один молодчик, что повыше, и грудная клетка как у Джерри Скота, здоровый такой, называли его вроде по-нашему Рэй, а рылом смахивает на черномазую задницу, и говорит второму, тот наш, чистокровный, такие рожи только у нас на Мэдисон и встретишь, оденет, что почище, а рыло параша – парашей и отбирает у девчонок выручку, так та задница и говорит этой параше "Мы его пришьем, Майк, а ты нас наведешь, понял – к третьему, а тот как глистик тощий маленький, только еще почерномазей той задницы, наркоман паршивый, сам трясется, а тоже туда, а девчонка все вертится как на горчичке и тут они сели в автомобиль, похожий на паккард и смылись. Так что дорогой шериф, я свое дело сделал, а вы держите ухо востро, да и ваш рыжий пускай держит ухо востро. Эта команда задумала мокрое дело, а мое дело десятое. На этом остаюсь неизвестный доброжелатель, только я при стесненых обстоятельствах, как говорится, извените, в дырявом кармане только солоб и сыщешь, извените, так что если не жалко вам растаца с полтораста долларов, положите их в багажник вашего Плимут-Джойса, только на замок не запирайте, а можете хоть и запереть, даже лучше, нам не помеха, а другим неповадно, а там разберемся. Так что услуга за услугу. Превет.
Письмо второе – стенограмма телевизионного выступления действительного члена АН СССР, ректора Бомбышева, транслированного второго октября 1963 года по IV каналу Ленинградского телевидения и посвященного первой годовщине учреждения Высшей Академии Пола им. проф. З. Фрейда (печатается с сокращениями)
Дорогие соотечественники! Дорогие гости! Дамы и господа!
"Ура в восторге возопив, открыли миру мы ВАПИФ!" – такими вдохновенными строками приветствовал учреждение Высшей Академии Пола им. Фрейда наш олимпиец, наш нобелевец и сутенер в лучшем смысле этого слова, наш Осип Броский в характерной для него восторженной манере.
Да, прошел год с того знаменательного момента, когда я, гордясь и волнуясь, разрезал ленту в массивных дверях этого великолепного здания, которое гением своего архитектора, психопата и скотоложца в лучшем смысле этих слов, Ц. К. Новицкого, задумано было как гигантская спальня, как титанический альков, в символических простынях которого были зачаты основы русской сексуальной жизни. Муаровая лента была разрезана, и этот акт можно сравнить лишь с половым актом, нарушившим девственность косности и рутинерства, ибо всего год тому назад наше общество плутало в потемках сексуального невежества, вслепую пытаясь найти пресловутую veritas in sex, a нынче мы семимильными шагами идем по пути полового прогресса и просвещения.
Много пришлось потрудиться нам, нынешней профессуре, а тогда – горстке энтузиастов, чтобы преодолеть косность и рутину человеческого сознания и, несмотря на свист, гогот и улюлюканье, добиться учреждения нашей дорогой alma mater.