x x x
Незадолго до войны в Петербург приехал Верхарн. Как водится - его чествовали, и тоже, как водится, чествование вышло бестолковое, и даже как бы обидное для знаменитого гостя. То есть намерения были самые лучшие у чествующих, и хлопотали они усердно. Но как-то уж все само собой обернулось не так, как следовало бы. Едва банкет начался, - все это почувствовали, - и устроители, и приглашенные, и, кажется, сам Верхарн. Несколько патетических речей, обращенных к "дорогому учителю", под стук ножей, и гавканье, ни с того ни с сего, "ура" - с дальнего конца стола, где успела напиться малая литературная братия. "Сервис" "Малого Ярославца" с запарившимися лакеями в нитяных перчатках, чересчур большое количество бутылок не особенно важного вина… Словом, лучше бы его не было, этого банкета.
Почти всех присутствующих я, понятно, знал, в лицо, по крайней мере. И меня удивило, что рядом с Верхарном сидит какая-то дама, совершенно мне незнакомая. Она была вычурно и пышно одета, бриллианты сияли в ушах, серые глаза щурились, маленькие губы улыбались…
Кто это? Я спросил своего соседа, тот не знал. Еще кого-то - то же.
Верхарн очень оживленно и любезно, по-стариковски морща нос, разговаривал с этой незнакомкой, не слушая приветственных речей, где через третье слово повторялось хаос, и через пятое - космос.
Кто бы она могла быть? Как раз мимо проходил Пронин, знаменитый Пронин - "доктор эстетики", директор "Собаки". Жилет его фрака уже был расстегнут, на лице блаженство, в каждой руке по горлышку шампанской бутылки…
- Борис, кто эта дама?
Вездесущий доктор эстетики пожал плечами:
- Не знаю. И никто не знает. Сама приехала, сама села рядом с Верхарном…
И глубокомысленно добавил:
- Может быть, это его жена или (блаженная улыбка), или… племянница.
Пронин, по-видимому, вскоре убедился в своей ошибке насчет таинственной дамы. По крайней мере, когда в Петербурге через полгода появился другой поэтический гость - Поль Фор, Пронин, знакомя его с Верой Александровной, отрекомендовал ее:
- Voil la ma tresse du Chien…
Он желал сказать - хозяйка "Бродячей Собаки". Вера Александровна была уже женой беспутного и веселого "доктора эстетики".
x x x
Когда мы познакомились ближе, я услышал от Веры Александровны такие признания:
- Я бы согласилась на какую угодно муку, как андерсеновская ундина - при каждом шаге испытывать боль, точно ходишь по гвоздям, - только бы власть, власть над людьми…
- Власть над душами или… ну, как у исправника или царя?
- Ах, - всякую! Мне бы сначала хоть чуточку власти. Даже как у исправника хорошо. Даже такая власть - страшная сила, уметь только воспользоваться…
- Вам бы в Мексику, В. А., там это можно - женщин в губернаторы выбирают.
Но она не слушает.
- Власть, - говорит она протяжно, точно пробуя на вес это слово. - Власть… Над душами? Но ведь всякая власть над душами. Властвовать - над кем-нибудь, значит унижать его. Унижать его - возвышать себя. Чем больше кругом унижения, тем выше тот, кто унижает…
Она смеется.
- Что вы так на меня смотрите? Это я не сама выдумала - у Бальзака прочла. Или, может быть, у Гюисманса…
И, таинственно, точно секрет, сообщает:
- Власть - это деньги. Больше всего на свете я хочу денег.
- Все хотят, В. А., - отвечаю я ей в тон тем же таинственным шепотом.
Она топает ногой.
- Перестаньте. Разве я так хочу? И… знаете, кстати, кто была моей героиней в детстве?
- Лукреция Борджиа?
- Нет. Тереза Эмбер.
И - "каблучком молоточа паркет":
- Слаще, всего издеваться над людьми.
От стука французского каблучка по полу синие чашки подпрыгивают на лакированном столике. Маленькая, пухлая, точно набеленная, рука протягивает тарелку с кексом…
- Я, конечно, шучу. Я самая обыкновенная женщина. Даже чтобы стать актрисой у меня не хватило воли. А не то что…
Серые глаза холодно щурятся, накрашенные губы улыбаются. И в улыбке этой - какое-то коварство…
x x x
Выйдя замуж за Пронина и став "la ma tresse du Chien", Вера Александровна сразу начала все переделывать, изменять и расширять в "Бродячей Собаке". И, конечно, на третий месяц заскучала.
Как было не заскучать? "Собака" - был маленький подвал, устроенный на медные гроши - двадцатипятирублевки, собранные по знакомым. В нем становилось тесно, если собиралось человек сорок, и нельзя было повернуться, если приходило шестьдесят. Программы не было - Пронин устраивал все на авось. - "Федя (т. е. Шаляпин) обещал прийти и спеть…" Если же Шаляпин не придет, то… заставим Мушку (дворняжку Пронина) танцевать кадриль… вообще, "наворотим" чего-нибудь… - В главной зале стояли колченогие столы и соломенные табуретки, прислуги не было - за едой и вином посетители сами отправлялись в буфет. Посетители эти были, по большей части, "свои люди" - поэты, актеры, художники, которым этот распорядок был по душе и менять они его не хотели… Словом, в "Собаке" Вере Александровне делать было нечего.
Попытавшись неудачно ввести какие-то элегантные новшества, перессорившись со всеми, кто носил почетное звание "друга Бродячей Собаки", и поскучав в слишком скромной для себя и своих парижских туалетов роли, - она, по выражению Пронина, - решила "скрутить шею собачке". - По ночам бессонные бродяги из петербургской богемы перестали будить дворника у ворот, на углу Михайловской и Итальянской - и труба вентилятора, на которой на страх забредавшим в "Собаку" "буржуям" была зловещая надпись - "не прикасаться: смерть", - перестала гудеть на узкой лесенке входа на третьем дворе.
На Марсовом поле был снят огромный подвал - не для того, чтобы возродить "Собаку", - чтобы создать что-то грандиозное, небывалое, удивительное. Над подвалом поселилась хозяйка этого будущего "грандиозного и небывалого". Квартира была тоже огромная, с саженными окнами и необыкновенной высоты потолками. Холод в ней был ужасный. Несколькими этажами выше, в квартире Леонида Андреева - печи топились день и ночь, все было в коврах и портьерах и все-таки дыхание вылетало изо ртов - струйкой пара. Такой уж был холодный дом. А в квартире Веры Александровны не было ни ковров, ни портьер, часто не было и дров, даже окна не все замазаны. С утра до вечера снизу оглушительно стучали молотки каменщиков, с утра до вечера на парадной и черной лестницах обрывали звонки люди, желавшие получить по каким-то счетам, оплатить которые было нечем. Пронин от холода и от нечего делать спал, навалив на себя все шубы, какие только были, а Вера Александровна, завитая и накрашенная, сидела часами у леденеющего зеркала, мечтая не знаю уж о чем, - о будущем "Привале Комедиантов" (так называлось новое кабаре) или о власти над душами…
От холода она куталась в свои широкие пушистые соболя. Впрочем, соболя иногда бывали в ломбарде, и тогда она куталась в одеяла.
x x x
- Как, В. А., вам и здесь скучно?
- Очень.
- И тесно?
- Да.
- Что же, будете еще перестраиваться и расширяться?
- Я уже сняла соседний подвал. Летом проломают стену, тогда венецианскую залу будет продолжать галерея. В этой галерее…
Она машет рукой.
- Не знаю, может, и не буду перестраиваться, или оставлю Борису, пусть делает, что хочет. Уеду куда-нибудь…
И высоко подымая подрисованные брови:
- Надоело. Скучно…
Внешность "Привала" была блестящая. Грязный подвал с развороченными стенами - превратился, действительно, в какое-то "волшебное царство".
Из-под кружевных масок свет неясно освещал черно-красно-золотую судейкинскую залу; "бистро" оказалось сплошь расписано удивительными парижскими фресками Бориса Григорьева, - смежная зала была декорирована Яковлевым. Старинная мебель, парча, деревянные статуи из древних церквей, лесенки, уголки, таинственные коридоры - все это было удивительно задумано и выполнено. Вера Александровна, в шелках и бриллиантах, торжествующе встречала гостей - ну, каково? Пронин сиял. Наряженный во фрак, он водил посетителей показывать разные чудеса "Привала". Объясняя что-нибудь особенно горячо, он, по старой привычке, хватался за лацканы фрака, чтобы его скинуть. Но только хватался и тотчас же опускал руки. Не то место, не те времена - бывшее в "Собаке" вполне естественным - здесь было бы неприличным.
Старые завсегдатаи "Собаки" после первых восторгов были немного охлаждены непривычным для них тоном нового подвала. В "Собаке" садились, где кто хочет, в буфет за едой и вином ходили сами, сами расставляли тарелки, где заблагорассудится… Здесь оказалось, что в главном зале, где помещается эстрада, места нумерованные, кем-то расписанные по телефону и дорого оплаченные, а так называемые "г. г. члены Петроградского Художественного Общества" могут смотреть на спектакль из другой комнаты. Но и здесь, не успевали вы сесть, как к вам подлетал лакей с салфеткой и меню и услышав, что вы ничего не "желаете", только что не хлопал своей накрахмаленной салфеткой по носу "нестоящего" гостя.
…Улыбается Карсавина, танцует свою очаровательную "полечку" О. А. Судейкина. Переливаются черно-красно-золотые стены. Музыка, аплодисменты, щелканье пробок, звон стаканов… Вдруг композитор Цыбульский, обрюзгший, пьяный, встает, пошатываясь, со стаканом в руках: Пппрошу слова…
- За упокой собачки, господа… - начинает он коснеющим языком. -
Жаль покойницу… Борис… Эх, Борис, зачем ты огород городил… зачем позвал сюда, - кивок на смокинги первых рядов, - всех этих фармацевтов, всю эту св…
x x x
В общем, получился какой-то эстетический, очень эстетический, но все же ресторан. Публике нравилось. Публика платила дорогую входную плату, пила шампанское и смотрела на Евреинова в Судейкинских костюмах…
Ну что же, раз приходят и пьют шампанское…
И я вспоминал: "Больше всего я хочу денег…"
Но вдруг и "Привал", и верхняя квартира, и все фаянсы остиндской компании, и все платья с глубокими декольте оказались описанными. Оказалось, что "Привал" - не только не окупается - приносит страшный убыток. Все меценаты от него отказались, - через неделю он пойдет с молотка.
- Как же так? - спрашивал я.
Вера Александровна устало поднимала брови:
- Так. Не знаю. Не хватало денег. Я подписывала векселя…
Но через несколько дней она встретила меня веселая. Все удалось.
Нашелся новый меценат. На время "Привал" закроется для ремонта, для подготовки программы.
Она стояла в средневековой зале, расписанной Яковлевым, опираясь на деревянную статую какого-то святого и держа в маленькой пухлой, странно белой руке старинный нож, только что присланный антикваром.
- Лукреция Борджиа, - пошутил я.
Она засмеялась:
- А? Вы помните тот разговор? Нет, нет, не Лукреция… Тереза. Вот, прочтите. Я развернул бумагу.
- Что это?
- Договор с новым меценатом. Он обязуется платить мне, все время, пока "Привал" закрыт, ежемесячно… - Она назвала какую-то большую цифру.
- Только пока закрыт?
Она рассмеялась:
- Господи, какой наивный! Да ведь срок не указан. Я могу всю жизнь не открывать "Привала", и он будет всю жизнь мне платить…
- Как же он подписал такое?
Она церемонно поджала губы:
- О, это очень милый человек, друг моего отца. Он подписал, не читая…
x x x
Не знаю, запротестовал ли, наконец, "милый человек", или самой Вере Александровне снова захотелось похозяйничать, - но "Привал" все-таки открылся. Летом 1917 года - там за одним и тем же "артистическим" столом сидели Колчак, Савинков и Троцкий. И Вера Александровна выглядела уже совершенной Лукрецией в этом обществе.
Она была очень оживлена, очень хороша в эти дни. Кажется, ей стало опять "не скучно", и какие-то новые "грандиозности" и "возможности" ей замерещились. Я заключал это по ее виду, - в разговоры со мною она не вступала, - у нее были собеседники поинтереснее.
"Душа", которой не хватало "Привалу" в дни его расцвета, вселилась все-таки в него ненадолго, перед самой гибелью. Те, кто бывал в нем в конце 1917, начале 1918 годов, вряд ли забудут эти вечера.
Холодно. Полутемно. Нет ни заказных столиков, ни сигар в зубах, ни упитанных физиономий. Роскошь мебели и стен пообтрепалась. Электричество не горит - кое-где оплывают толстые восковые свечи…
Идет репетиция "Зеленого попугая". Пронзительная идея сыграть такую пьесу в такой обстановке, не правда ли? Шницлеровские диалоги звучат чересчур "убедительно" и для зрителей, и для актеров. Вера Александровна, бледная, без драгоценностей, в черном платье, слушает, скрестив руки на груди. Это она придумала поставить "Зеленого попугая".
Холодно. Полутемно. С улицы слышны выстрелы… Вдруг топот ног за стеной, стук прикладов в ворота. Десяток красноармейцев, под командой безобразной, увешанной оружием женщины, вваливается в "Венецианскую залу".
- Граждане, ваши документы!
Их смиряют какой-то бумажкой, подписанной Луначарским. Уходят, ворча: погодите, доберемся до вас… И снова - оплывающие свечи, стихи Ахматовой или Бодлера; музыка Дебюсси или Артура Лурье…
…"Привал" не был закрыт, - он именно погиб, развалился, превратился в прах. Сырость, не сдерживаемая жаром каминов, вступила в свои права.
Позолота обсыпалась, ковры начали гнить, мебель расклеилась. Большие голодные крысы стали бегать, не боясь людей, рояль отсырел, занавес оборвался…
Однажды, в оттепель, лопнули какие-то трубы, и вода из Мойки, старый враг этих разоренных стен, их затопила.
…И все стоит в "Привале"
Невыкачанной вода.
Вы знаете? Вы бывали?
Неужели никогда?
VI
"Ротонда". Обычная вечерняя толкотня. Я ищу свободный столик. И вдруг мои глаза встречаются с глазами, так хорошо знакомыми когда-то (Петербург, снег, 1913 год…), русскими, серыми глазами. Это Судейкина. Жена известного художника.
- Вы здесь! Давно?
Улыбка - рассеянная "петербургская" улыбка.
- Месяц как из России.
- Из Петербурга?
Судейкина - подруга Ахматовой. И, конечно, один из моих первых вопросов - что Ахматова?
- Аня? Живет там же, на Фонтанке, у Летнего сада. Мало куда выходит - только в церковь. Пишет, конечно. Издавать? Нет, не думает. Где уж теперь издавать…
…На Фонтанке… У Летнего сада…
1922 год, осень. Послезавтра я уезжаю за границу. Иду к Ахматовой - проститься. Летний сад шумит уже по-осеннему, Инженерный замок в красном цвете заката. Как пусто! Как тревожно! Прощай, Петербург…
Ахматова протягивает мне руку.
- А я здесь сумерничаю. Уезжаете?
Ее тонкий профиль рисуется на темнеющем окне. На плечах знаменитый темный платок в большие розы:
Спадает с плеч твоих, о, Федра,
Ложноклассическая шаль…
- Уезжаете? Кланяйтесь от меня Парижу.
- А вы, Анна Андреевна, не собираетесь уезжать?
- Нет. Я из России не уеду.
- Но ведь жить все труднее.
- Да. Все труднее.
- Может стать совсем невыносимо.
- Что ж делать.
- Не уедете?
- Не уеду.
…Нет, издавать не думает - где уж теперь издавать… Мало выходит - только в церковь… Здоровье? Да здоровье все хуже. И жизнь такая - все приходится самой делать. Ей бы на юг, в Италию. Но где денег взять. Да если бы и были…
- Не уедет?
- Не уедет.
- Знаете, - серые глаза смотрят на меня почти строго, - знаете, - Аня раз шла по Моховой. С мешком. Муку, кажется, несла. Устала, остановилась отдохнуть. Зима. Она одета плохо. Шла мимо какая-то женщина… Подала Ане копейку. - Прими, Христа ради. - Аня эту копейку спрятала за образа.
Бережет…