Москва – Нью-Йорк – Питер
И.Бродский. Вы знаете, столицы, все столицы в мире чрезвычайно мало имеют отношения к странам, столицами которых они являются. Петербург – ни в коем случае не исключение. Москва – тоже не Россия. Она Россия только благодаря вокзалам своим. Тут она становится Россией. Вообще страна всегда начинается… Россия начинается – с вокзалов.
Вы спрашиваете меня, люблю ли я Москву. Ну, активного отношения у меня к ней не было. Более того, есть части Москвы, которые, в общем, мне чрезвычайно дороги. "Переулки, что валятся с горки", вот Москва, описанная Рейном. Вот с этого для меня Москва началась. Ну, он действительно "двух столиц неприкаянный житель".
Это замечательный город, я в нем какую-то толику своей жизни прожил. Я туда приезжал, как правило, зарабатывать деньги, то есть в издательства, потому что в родном городе мне работы никто никогда не давал, а в Москве давали. И Москва для меня прежде всего связана с ощущением колоссальной экстерриториальности, то есть когда ты все время как бы кочуешь по этому городу. Разные квартиры и в связи с этим все время возникающие диковинные ситуации и так далее, и так далее. Но в Москве у меня действительно несколько чрезвычайно дорогих для меня мест. Это Тишинка, на которой я прожил довольно много, потому что у меня там живет человек, которого я очень люблю, Мика Голышев. На Тишинской площади, как раз напротив рынка, напротив стоянки такси. В доме с аптекой, да. Над аптекой он и жил. В этом доме произошли всякие для меня, так скажем, кардинальные события. Ну, и замечательные куски Москвы, когда я вспоминаю об этом. Скажем, та же самая Ордынка, дом Ардовых, где Ахматова жила в Москве.
* * *
Тогда нам казалось – и грешным делом мне кажется и сейчас, – что из всех городов мира Москве больше всего соответствует Нью-Йорк: ритмом своим, мешаниной стилей и людей, скоростью и много чем еще. Прожив столько лет в Нью-Йорке, видел ли он здесь сходство?
И.Бродский. Нет, нет, совершенно нет. В Нью-Йорке где-то начиная от восьмидесятых улиц Ист-Сайда, на восточной стороне, в сторону Колумбийского университета и в сторону Гарлема, там действительно возникает ощущение Москвы, потому что стоят дома примерно той же высоты и того же масштаба, как на Охотном Ряду. Или в Охотном Ряду. И от этого есть какое-то ощущение сходства. Но не более того. Это совершенно другой город, с другим ритмом, с другим просто абсолютно колоритом. В Нью-Йорке, помимо всего прочего, начать с того, чрезвычайно мало колонн в фасадах. То есть все это есть, но преимущественно это такая гигантская игра в кубики, доведенная до абсолюта. Причем абсолютно хаотические кубики. Ну, потому что этот город построен без всякого плана, как бог на душу положит или как, скажем, кто деньги на стол положит. Так это все возникало. То есть там нет этой идеи ансамбля, там нет идеи квартала… Все это возникало исключительно, грубо говоря, по необходимости, финансовой скорее всего. Нет, это город, совершенно не дающий мне ощущения сходства с Москвой, хотя вот эти участки есть. Когда кусок Бродвея ты смотришь, где-нибудь от 80-й или от 90-й улицы до 116-й – это действительно ощущение Москвы, какого-то Охотного Ряда или я уж не знаю чего. Но это не лучшая Москва. Нет-нет. Там нет особняков, какие есть в Москве. Ну, поскольку этого никто не мог себе позволить просто. То есть кто-то мог себе позволить, но даже если бы кто-то себе и позволил и построил как бы усадьбу в центре города, то лет через пятьдесят – сто это бы все снесли, стерли к свиньям и воздвигли бы небоскреб или, по крайней мере, что-то коммерчески более осмысленное, выгодное. И так далее, и так далее. Кроме того, конечно же это не Москва уже хотя бы по той причине, что Манхэттен – остров.
И по концепции Нью-Йорк – это Васильевский остров. Ну конечно! Линии и проспекты, да. Ну, там несколько больше проспектов, то есть больше этих авеню. Вы знаете, на самом деле Нью-Йорк так и назывался – Новый Амстердам, по принципу Амстердама он, так же как и Петербург, и был построен. То есть здесь есть, в общем, чрезвычайно сильное сходство. И когда я выхожу из своего дома, или по крайней мере на протяжении девятнадцати или двадцати лет когда я выходил из своего дома и шел к Гудзону и смотрел на тот берег – это абсолютно Малая Охта, ну вот только что статуя Свободы стоит.
В Бэттери-парке есть паром, который идет в другой район Нью-Йорка, в Статен-Айленд. Вы знаете, на что похоже это место? Это похоже на стрелку Васильевского острова, да. Ну, только что пошире все это будет. И там начинается океан сразу. И зачастую, когда вы гуляете по этому городу, по Нью-Йорку, то если вы доходите до каких-то мест, где открывается большая панорама, вы видите, что в воздухе гораздо больше аэропланов и вертолетов, чем птиц.
"Чайки умирают в гавани"… Чайки – замечательные птицы, но к ним трудно испытывать чувства позитивные. Вы когда-нибудь видели чайку близко? В Москве вы это тоже могли. Хотя европейские чайки мельче американских атлантических чаек… Вблизи у нее, во-первых, довольно неприятный глаз. И кроме того, совершенно чудовищный крик.
Моя любимая птица – воробей. Вот еще одна цитата из Евгения Борисовича: "Я бульварная серая птица". Это замечательная строчка, может быть, одна из самых лучших строчек русской поэзии двадцатого века.
Синема верите
Я сделал бы этот фильм гораздо лучше.
(из диктофонной записи)
Я думаю, ему хотелось в жизни все попробовать. Он действительно приехал работать, делать фильм. И конечно, видел какое-то свое кино. Иногда это прорывалось: "Ну, ребята, как же можно это не снимать! Посмотрите, что вы упускаете!" Хотя, по правде сказать, ничего такого особенного не было: ну план и план, в Венеции все красиво. Ему нравилось, если в съемки вторгалось что-то незапланированное, то есть жизнь – некстати в капелле звонил телефон, когда он читал стихи, или в кадр входил официант с неизменной граппой, прервав монолог о судьбах России. Бродский комментировал: "Синема верите"… Про отдыхавшего у моста на мраморной скамейке несколько библейского бомжа он сказал Рейну: "Вот они могут снять совершенно замечательного Сократа спящего. Или Силена". И не дал сделать его крупный план: "Ну не надо, не надо, не надо. Я бы на его месте встал и начистил бы им рыло".
Говорить о западном кино и о том, как оно повлияло на их поколение, получавшее его урывками, как запретный плод, как призрак заветного, закрытого от них мира, начали в первый же съемочный день – пока мы шли к Набережной неисцелимых. О том, как они видели только четыре серии "Тарзана" вместо десяти. И как все кончилось фильмом Висконти "Смерть в Венеции". Бродский сказал: "Фильм был плохой, но начало совершенно феноменальное. Да, когда он на вапоретто плывет. И это создает такой высокий уровень, что после весь фильм остальной, все остальное на каком-то уровне плато, и все это сползает туда".
Когда мы приехали в Венецию, в палаццо Грасси шла выставка Модильяни из коллекции близкого его друга Поля Александра. Там была целая серия его ранних рисунков. В некоторых из них Бродский и Рейн увидели сходство с Ахматовой. Иосиф Александрович придумал фильм, рассказал нам, но его мы так и не сняли.
Но у меня есть гениальная идея, можно было бы сделать абсолютно гениальный фильм. Дело в том, что у Ахматовой есть воспоминания о Модильяни. Когда она мне это показала и я прочел, она говорит: "Иосиф, что вы думаете?" Я говорю: "Анна Андреевна"… Я помню, я сказал, ей это понравилось, но я был абсолютно убежден в том, что говорю: "Это "Ромео и Джульетта" в исполнении особ царствующего дома". То есть это совершенно феноменальный, как бы сказать, союз. Причем союз, длившийся, я не знаю, в лучшем случае месяц. Я не помню, какой это год, то ли одиннадцатый, то ли еще какой… И было бы совершенно замечательно сделать следующее: существует довольно много материала. Она всегда утверждала, что там было двадцать восемь рисунков, и так далее, и так далее. Или восемнадцать. Но семнадцать из них красногвардейцы раскурили на "козьи ножки", а одна картинка у нее осталась и воспроизводится до сих пор сейчас во всех ее собраниях, это да. Но, судя по всему, то, что находится в этом палаццо Грасси – там есть еще какие-то дополнительные вещи, которые проливают, по-видимому, еще и дополнительный свет, потому что вроде там, скажем, она имеет место быть еще и обнаженной. И поэтому можно совершенно замечательную вещь сделать. Я бы отрядил кого-нибудь в Париж, чтобы посмотреть, разыскать эти дома, где они были. Да? И было бы здорово это найти. Там есть замечательная деталь, она мне рассказывала, как когда-то они пошли с Николаем Степановичем в какой-то ресторан и их спутником в ресторане был Блерио. Видимо, Гумилев каким-то образом с ним познакомился. Это великий летчик. Они сидят за столиком в этом ресторане, о чем-то разговаривают, а она в тот день купила новые туфли. И она под столиком скинула, сняла, потому что туфель жал. Вот, потом они болтали о том о сем, о пятом-десятом, потом они возвращаются к себе в гостиницу, или не знаю, где они останавливаются, это было бы хорошо найти. И в туфле она обнаруживает визитную карточку Блерио. Ну, вот такие замечательные дела. То есть они виделись с какими-то совершенно невероятными людьми. И можно сделать такую камерную картину. Плюс у Модильяни есть портрет, называется "Мужчина и женщина", или "Пара", на котором, я абсолютно убежден – это несколько стилизованно, но я абсолютно убежден, – изображены не какие-то там мужчина и женщина, а именно Николай Степанович Гумилев и Анна Андреевна Ахматова. Я когда это впервые увидел… Но я это увидел впервые в издании Скира, когда уже Анны Андреевны не было в живых, и поэтому спросить я ее не имел возможности. А больше на это никто никогда не ответит. Да? В этих своих воспоминаниях о Модильяни она дает довольно точную топографию тех мест, где они были, какое между ними было расстояние и как они встречались. То есть можно было бы из этого сделать совершенно замечательный фильм, в высшей степени утонченный, как говорится , sophisticated … Мне это сегодня утром пришло в голову, я просто валялся и подумал, что это замечательная идея. Да, черно-белый фильм. Чтобы там еще был только голос.
(из диктофонной записи)
Он чувствовал камеру просто поразительно, такая стопроцентная работа с камерой и на камеру. Умение быть самим собой в любой ситуации, и в кадре тоже. И когда гулял по рыбному рынку и разговаривал с продавцами по-итальянски, и когда купил пакет винограда, поднял гроздь перед собой, засмеялся и сказал: "Я бог Дионис!", и когда затеял игру в виноградинки на мосту: "Женька, умеешь так?" – "Подкинуть и поймать?"…
В общем, было в нем что-то от Марлона Брандо. А может, мне тогда так казалось.
Необязательная главка
Мы однажды с Фаусто в Венеции, может быть, это в первый раз было или во второй, когда я здесь был, мы вместе пошли и купили себе две шляпы "борсалино". И мы сфотографировались. Мы пошли на Сан-Марко, подошли к пушкарю и попросили, чтобы он нас снял. Фотографии были, но они кончились. Я послал отцу. Говорят, она висела у него над кроватью. Отцу, видимо, нравилось, что я в шляпе. Но у Фаусто "борсалино" сохранилась, а моя – не знаю, я потерял ее.
(из диктофонной записи)
Кто такой Фаусто, сохранивший шляпу "борсалино", я узнала лишь двадцать лет спустя, когда приехала на дни Бродского на остров Искья. Этот остров связан с Бродским через Фаусто Мальковати, который здесь родился. Фаусто – славист и друг Бродского еще по Ленинграду, где в шестидесятые стажировался в университете. В доме его родителей, в двух шагах от Арагонского замка, у самого Тирренского моря Бродский останавливался, когда приезжал на Искью. Первый раз в восемьдесят третьем:
Прекрасна каза Мальковати…
Одна беда – малы кровати.
А второй – с женой Марией и маленькой дочкой – осенью девяносто третьего. То есть непосредственно перед нашими съемками.
Дочка с женой с балюстрады вдаль
глядят, высматривая рояль
паруса…
Это из стихотворения "Иския в октябре", написанного тогда и посвященного Фаусто Мальковати. "Остров как вариант судьбы" – тоже оттуда. Остров, где жил Оден, а до него – Вергилий. След этого стихотворения остался и на наших пленках: "А "Иския" тебе понравилась?" – спрашивает Бродский Рейна. Очевидно, он ему показал недавно написанные стихи: "Почитай вот эти стишки, которые я тебе дал. Ты посмотришь, там есть, по-моему, несколько замечательных стихотворений, то есть хороших, да. Одно довольно смешное, называется "Посвящается Чехову". Это как будто Сталин написал. Тот еще чеховский интеллигент!"
На пленках – видео и диктофонных – сохранились какие-то обрывки разговоров, ускользающих смыслов, словечки…
Я видел вещи потрясающие в этой жизни! На катере поехал в Мессину, и в Мессине маленький музей национальный. И там я увидел самую фантастическую картину в своей жизни. Там две их. Это предпоследние работы Караваджо. И одна из них – это "Святой Лазарь", "Воскрешение Лазаря". Женька! Ничего более совершенного… Мы с Фаустино были, я подвел Фаусто к этому полотну, и Фаустино практически затрясся. Я тоже, надо сказать.
* * *
О, LM! Знаешь, кто курил эти сигареты? На этих сигаретах я и заработал себе первый инфаркт. Да, очень крепкие. Их курил Оден. Когда я увидел, что он курит LM , я понял, что мне надо курить LM. Я бросился курить LM. Плохо кончилось.
* * *
У меня даже была такая идея, я потом ее оставил – чтобы у меня в аудитории они мне поставили диван и я бы лежал на диване…
* * *
Знаешь, как все это делится, литература? Это когда люди делают это для себя или когда они делают это для чего-то другого. То есть для самой литературы. Когда ты любишь себя или ты любишь что-то больше, чем себя.
* * *
Это мое самое любимое место в Венеции, особенно когда дождик не льет. Это называется Корте Сфорца. Вот вы переходите мост, этими улочками идете вдоль и находите выход к нему. И вот вы там сидите и смотрите, как все мимо проплывает, и так далее, и так далее. Замечательно.
* * *
Здравствуй, племя
Младое, незнакомое! не я
Увижу твой могучий поздний возраст…
И вот это "не я"… надо же – в конец строки это посадить!
* * *
У меня с Манном вообще довольно скверные отношения по многим соображениям. Тогда, по самому началу, они у меня сложились плохо. Я прочел "Будденброки" – это полный восторг, вещь гениальная, конечно. Но потом сложилось так, что я попал на Север, и на Север мне Яша Гордин прислал только что вышедшие "Иосиф и его братья". И тут же "Доктор Фаустус". И я более-менее все понял, что это за господин. Это ужасно интересный и сугубо немецкий феномен до известной степени. Это отсутствие души, если угодно, пользуясь русскими категориями, подмененное избытком интеллекта. То есть это тот вакуум, который заполняется интеллектуальными построениями. И это, надо сказать, довольно невыносимо.
* * *
Дело в том, что какое бы то ни было дидактическое содержание усваивается лучше, когда оно не совпадает с видеорядом. Ошибка, например, Сталина, заключается в том, грубо говоря… То есть почему он неубедителен? Потому что он всегда на фоне чего-то статичного. Это Кремль, Мавзолей, Кремлевская стена или, там скажем, Президиум Верховного Совета. Если бы того же Сталина пускать на фоне, я не знаю, какой-нибудь рощи или луга, по которому бродит не знаю что еще… И овечки, да? То это был бы другой ряд. И вот этого чуваки никогда не понимали, да? Пускали бы его на фоне ленинградских мостов – была бы совершенно другая история.
* * *
Ну, и с этими шутками все-таки надо быть осторожными. Мы слишком много шутим.
* * *
А здесь, в этих венецианских переулках, уже типичные итальянские дела. Это похоже скорее на южную сторону Италии – Неаполь и все такое. Главное, что они производят, – это мокрые простыни, да. Которые сушатся прямо из окон… А на этой набережной, между прочим, гостиница "Габриэле". Когда я вернулся из Стамбула обратно сюда, остановился здесь и начал писать "Бегство из Византии".
* * *