- Уроки ни черта не учит, - ворчал отец. - Время вон какое собачье, только на деньги и молятся, а наш балбес ни о чем не думает - ни о профессии, ни о том, как будет жить дальше.
- Что делает-то? - поинтересовался Степа.
- В том-то и дело, что ничего! Либо телевизор смотрит, либо в солдатики режется. Представляешь, Степ, здоровенный парень - и в солдатики! Другие книги читают, спортом занимаются, программы компьютерные изобретают, а этот…
- А кто компьютер поломал? - робко решился напомнить Гриша.
- Правильно! Потому что довел нас своими играми. Никакой меры не знаешь.
- Часов по пять, наверное, играл?
- Если бы! Круглыми сутками глаза портил! В два часа ночи за уши приходилось оттаскивать. А если б не оттаскивали, - до утра торчал бы у экрана.
- Это, конечно, дурдом, - кивал Степа и, причмокивая, глотал очередную ложку борща. При этом так крутил головой, так жмурился, что мама на глазах расцветала.
- Добавочки?
- Ага, - Степа протягивал тарелку. - Как вы такую вкусноту готовите!..
В общем, Гриша только моргал, наблюдая, как Степа вьет из его родителей аккуратную пару веревочек. И ведь не юлил, не стелился. Сидел за столом, как равный, только и всего. А возможно, в этом и крылся нехитрый секрет. Степа не был для них мальчиком и в этого самого мальчика не играл. А уж когда сам Гриша, не удержавшись, поведал про охотничьи подвиги Степы, про рысь и волков, отец вовсе подобрел. Но главное, что все время, пока Гриша волновался и говорил, родители смотрели на сына и слушали. Это был до жути непривычно. Да что там! - такое у него было впервые. От смущения он путался в простейших фразах, то и дело сбивался с мысли. Спасибо Степе - не смеялся, не перебивал и поправлял, где было действительно нужно.
- Уважаю, - прогудел отец и впервые за вечер улыбнулся. - На таких богатырях земля держится. Шкаф-то нелегкий, я знаю. Как ты его сумел?
- Мы смазку использовали. Тряпки мокрые.
- Ух ты! - восхитился отец. - В самом деле, просто. Да-а… А мы, понимаешь, теряем деревню за деревней, ум российский не ценим.
- Степа тоже скучает по деревне, - вставил Гриша.
- Правильно! А был бы городским - не скучал бы. Настроили уродцев-городов и гордимся. А чем тут гордиться? Тем, что они, как опухоли, разрастаются? Или, может, домами панельными? Пробками уличными?
- А как у нас в больших городах болеют! - подлила масла в огонь мама. - Эпидемия за эпидемией. А если еще выброс какой на заводах…
- Это да! С выбросами у нас не заржавеет… - отец громыхнул кружкой. И, само собой, полились воспоминания - о том, как раньше было светло и славно, как стало теперь тяжело и мерзко. Сколько рыбы водилось в чистой речной воде и сколько сегодня этих рек умерло и высохло. Степа не кивал и не поддакивал, просто сидел и слушал. Как-то у него это тоже легко получалось. Сам Гриша слушать просто так не умел - либо глуповато улыбался, либо начинал подергивать головой в такт словам. То есть как бы принимал в разговоре посильное участие, хотя чаще всего именно такой отклик рассказчиков раздражал. Вот и отец по-своему реагировал на кивки сына, с городов и природы перекинувшись на молодое поколение, которое "только и знает, что за компьютером штаны протирать да пиво сосать. Ни уроков не делают, ни о будущем не думают…".
- А давайте я буду к вам приходить, - неожиданно предложил Степан. - Станем с Григорием о будущем думать, уроки вместе учить.
- Да он их по семь часов может делать!
- По семь, конечно, многовато, - хмыкнул Степа. - Да и мне нельзя - работаю. Так что придется управляться быстрее.
- Вот это дело! - отец шлепнул Григория по спине. - Смотри и учись, как другие живут. Не прохлаждаются, не скучают, а по-настоящему вгрызаются в жизнь.
- Скучать мы точно не будем, - Степан снова подмигнул Грише. - Может, и я у него кое-чему научусь. Особенно после такого борща…
И снова возобновились странные разговоры. Про жизнь, про работу, про спорт, которым "оболтусу Гришке" давно бы не мешало заняться.
"Оболтус Гришка" смотрел в окно на сгущающиеся сумерки и катал в ладонях хлебный мякиш. В другой раз от отца давно бы прилетела затрещина. За непочтение к хлебу, за рассеянность. Однако сегодня можно было все. Ну или, скажем, почти все. И пальцы бездумно лепили, создавая обычную нелепицу. Нечто похожее на то, что когда-то получилось из куска глины. Уродец с плоским лицом истукана, с огромным носярой и развесистыми ушами. Гриша глядел на него с жалостью. Уродец очень походил на всю его прежнюю жизнь. Вроде была, а вроде и не было. И воду пил, как все, и воздухом дышал нормальным, да только как-то безрезультатно. Если бы не клуб художников, не сегодняшняя встреча со Степой, может, никогда и не узнал бы ничего о себе и о жизни…
Словно решившись на что-то, Гриша сунул хлебное пугало в рот, торопливо разжевал. Все! Хорэ! С прошлым следовало расставаться именно таким образом. Начиналась новая эра и новая эпоха.
Сказать по правде, Гриша смутно понимал, чем именно ему придется заниматься в означенной эпохе, но почему-то был уверен, что в новом летоисчислении все пойдет по-иному: по суперским правилам и суперским законам. А главное, найдется пятачок и для него - маленького человечка, объявившего войну своей малости. И чертова шапка-невидимка наконец-то испарится-исчезнет. Гришку увидят окружающие, и сам он сумеет, наконец, разглядеть себя. Может, даже поймет в итоге, кто же он есть в действительности.
* * *
В студию на этот раз Гриша спешил, как на праздник. Может, потому, что не один шел, а со Степой. По этой же самой причине он впервые ничего не боялся, даже почти не озирался по сторонам. По пути снова останавливались там и тут, смотрели на снег, пытались воображать невидимое. У Степы попытки с прищуром по-прежнему никак не получались, и Гриша искренне огорчался.
Зато Альберт Игнатьевич свой профессионализм продемонстрировал с блеском и в рисунках ребят разобрался играючи. При этом очень расхвалил Степкин кактус, настоятельно посоветовав поиграть с цветом.
- Можно гуашью попробовать, - рассуждал он вслух, но лишнего, пожалуй, наклубишь. Вот акварель, если осторожно, даст тот самый теневой эффект. Получишь маленькую сказку.
- А если акрил в два или три слоя? - предложил Степан. - Сначала, скажем, серебро, потом охра, а за ней зеленый. Потом, когда подсохнет, подцарапывать металлической щеткой на разную глубину. Такие махонькие царапинки, сквозь которые будут высвечиваться то один слой, то другой.
Альберт Игнатьевич уважительно покачал головой.
- Идея славная, но трудно выполнимая. Одно неверное движение, и все испортишь. Да и бумага - все-таки не холст…
А вот Гришке неожиданно вместо похвалы перепало на орехи.
- Фотографии… - руководитель студии, морщась, перебирал принесенные рисунки, небрежно откладывал в сторону. - И это… И это…
Карибского монстра, кота Базилио, распахнувшего пасть тираннозавра он даже не стал толком рассматривать. На морском пейзаже задержался чуть дольше.
- Волна хороша, но сама по себе она ничто. Идея нужна, а не блеклый островок…
Гришке стало совсем обидно. И не утешало даже осторожное Степино похлопывание по спине. Кто знал, что получится такой облом! Да и сам Гришка хорош - расслабился, успокоился! Решил, что уже в мэтры пробился. И главное - чем не понравились рисунки? Похоже ведь получилось! Вполне приличный островок, пальмы кокосовые, орехи с симпатичной бахромой. И котяра точь-в-точь из мультика. Разве что за поясом - маузер и кастет в виде амулета на шее. Но все равно за версту видно - тот еще котяра. Или взять тираннозавра, - разве не страшенный вышел зверюга? Гриша над чешуей особенно тщательно поработал, вон какая блестящая получилась! - и дыхание с огоньком изобразил, - красава, а не чудо-юдо! Степа полчаса охал да ахал, просил подарить для сестренок. Гриша самодовольно пообещал. А вот Альберт Игнатьевич только горестно вздохнул.
- Это все?
- Нет, вот еще один… - Степа нерешительно протянул рисунок со своим изображением. Листок они немного помяли, когда спорили про фас и профиль. Еще и уголок оторвали, - оттого не стали показывать. То есть Степа забрал рисунок себе, собираясь наклеить на картон и дома отреставрировать. Ну а Грише было вроде и не жаль. Тот же тираннозавр, по его мнению, смотрелся куда более круто. А вот теперь пошли иные оценки, и он окончательно поджался. Совсем как в ту минуту, когда перепугался за Степу перед отцом. Потому что понял, что страшно, когда бьют тебя, но еще страшнее, когда при тебе обижают другого. Теперь же был не страх, а что-то другое. Наверное, стыд за свою недавнюю самоуверенность.
- Та-ак… - протянул Альберт Игнатьевич, и изучившие его интонации студийцы по-гусиному завытягивали шеи. - Наконец-то! Я уж думал, не найду ничего. Что это?
- Ну… Мы помяли его маленько… - пролепетал Гриша.
- Охохонюшки мне с вами. - Альберт Игнатьевич покачал головой, и Гриша понял, что руководитель студии совсем даже не сердится. Тонкие и неожиданно сильные пальцы взяли его за локоть, притянули ближе.
- Вот что, дорогой мой, - заговорил Альберт Игнатьевич. - Про цвета и палитру я с тобой, пожалуй, не буду. Сам дойдешь и научишься со временем. Другая у тебя проблема, дружок, совсем другая.
- Фотографии? - пискнул кто-то из юных художников.
- Да нет, фотографии тоже могут разить наповал, могут и ранить, и трогать. Тут дело в ином… - Альберт Игнатьевич взглянул на Гришу - да так пронзительно, точно пытался соскрести первый акриловый слой, о котором толковал Степа. - Тут, Григорий Батькович, хитрее штука выходит. С цветом и формой проблем у тебя нет - все ловится слету, но… - тонкий палец взрослого художника взмыл вверх. - Ты ловишь форму и изображаешь ее блестяще, но она становится целью, заслоняет главное. А без него - без главного - теряется смысл творчества. И музыка перестает быть музыкой, и фильм не запоминается, и картинка становится всего лишь невыразительным кадром.
- Надо, чтобы был выразительным? - робко сказал Гриша.
И снова Альберт Игнатьевич поморщился. Чуть помолчав, стремительно выпрямился, взмахнул рисунком, изображающим "воина".
- Итак, гении-кудесники, обращаюсь ко всем… Вы помните, о чем мы говорили. Любая настоящая картина - это калитка. В иной мир, в иные энергии. Ну а просто похожее - оно и плоское, оно и скучное. Можно, конечно, потрогать, можно погладить, можно даже поставить рядом с оригиналом, но чуда все равно не произойдет. Если же вам удается пробиться вовне: из плоского - в объем, из стылой картинки - в движение, люди обязательно это почувствуют. Это как электричество, пущенное через кровь, как улыбка любимого человека…
Гриша невольно бросил взгляд в сторону Ульяны и ощутил, что краснеет. В эти секунды Ульяна улыбалась, и это так подозрительно стыковалось со словами Альберта Игнатьевича, что Гришке немедленно захотелось провалиться сквозь старенький паркет. Правда, уже не от стыда, а совсем от другого чувства.
- Во-от! - удовлетворенно протянул Альберт Игнатьевич. Укрыться от его пронзительных глаз было невозможно. - Вижу, что дошло. Значит, есть надежда. Потому что это, - он кивнул на прочие Гришины рисунки, - это можно штамповать погонными километрами, можно глянцевать и раскрашивать, упаковывать в дорогущие багеты, - результат будет нулевой. Рисуют не образы, не природу и не людей, - рисуют порталы. А уж они могут вести в мир прекрасных и могучих энергий. В те миры, где мы становимся кем угодно - королями, волшебниками, добрыми рыцарями, где сопереживание - самое естественное явление. Потому что огромная вселенная перетекает в вас, и на какие-то секунды-минуты вы сами становитесь этой вселенной. Это чудесное, ни с чем не сравнимое ощущение, и чем талантливее, чем шире портал, тем дольше даруется искомое чудо. Правда, для этого художник должен не щуриться, не копировать, а напротив, распахивать глаза пошире. И не только глаза, а нечто внутри себя. Может быть, заплакать, если он рисует горе, может, даже чуточку умереть, если рисует смерть.
- Умереть? - поразился кто-то из ребят.
Альберт Игнатьевич кивнул.
- Писатель Максим Горький от боли потерял сознание, когда писал о последних мгновениях Клима Самгина. Художники, изображавшие батальные сцены, нередко ощущали физическое недомогание и вынуждены были прервать работу. И это естественное явление. Можете не сомневаться, что все настоящие портретисты любят, восхищаются или ненавидят своих персонажей. Только тогда у них может что-нибудь получиться.
- А здесь? - один из студийцев указал кистью на рисунок со Степой. - Что у него здесь? В смысле - какое чувство?
- Это уж вы решайте сами, - Альберт Игнатьевич улыбнулся. - В том и прелесть отпираемых порталов, что каждого из нас они увлекают в свою особую сказку. Ну а вы… Вы все можете стать великими художниками, только не забывайте, что великость сия в том и заключается, что, открывая миры для себя, вы открываете их для других. Именно в эти секунды вы и становитесь счастливыми.
* * *
Степан морщил лоб и разбирал тригонометрические задачи. Грише задачки на ум не шли, а шло совсем другое. Прикрыв учебник альбомом с репродукциями, он рассеянно глазел в окно и машинально подсчитывал количество пролетающих мимо голубей и ворон. Всякий раз ворон оказывалось больше. Орнитологи, наверное, еще не догадывались, но Гриша знал уже твердо: птицу мира уверенно вытесняет из городов воронье. И это ему решительно не нравилось. Потому что воронье - это всегда помойки и руины, а значит, что-то господам орнитологам следовало срочно предпринимать…
Переводя взгляд с окна на альбом, Гриша прикрывал ладонью "Незнакомку" Крамского. То верхнюю половину лица, то нижнюю, то правую щеку, то левую. Однажды он уже проделывал то же самое с фотографией Ульяны, но об этом, понятно, рассказывать никому не собирался. В отличие от голубино-вороньего феномена эту загадку Гриша так и не раскрыл, хотя и чувствовал, что ответ таится где-то совсем рядом.
- Смотри, - не выдержал он. - Лицо закрываю и оставляю всего один глаз. Нет ничего больше - ни крохотного кусочка!
- Ну?
- А она все равно красивая.
- И что? - Степан поскреб ручкой в затылке. Переход от тригонометрии к живописи происходил с замедлением.
- А вот так - уже нет. Пропадает все… Снова перемещаю руку, - и опять красивая.
- Ты хочешь сказать… - Степа отложил несчастную ручку. - Это что-то вроде золотого сечения?
- Ну, вроде того.
- Считаешь, красота сосредоточена в каком-то одном месте?
- В том-то и дело, что не знаю, - Гриша передвинул ладонь так, что на этот раз видно были только губы и часть подбородка. - Никак не могу понять, в чем тут дело. Иногда рот не видно, а уже по глазам ясно, - человек улыбается. Даже по одному глазу.
- Ну, наверное, морщинки какие-нибудь. Мимические мышцы.
- А у детей? Трехлетних?
- Это верно, у них морщинок нет.
- То-то и оно, - Гриша покачал головой. - Помнишь, о чем Альберт Игнатьевич говорил? Художник рисует и переживает. Но, что-то он, скажем, рисует спокойно - уши там, волосы, одежду. А потом добрался до глаз и разволновался.
- Ага! Или губы! - подхватил понятливый Степан. - Он может, целовал их и вспомнил!
- Ну да… - Гриша ощутил предательское сердцебиение. Об этом он тоже думал. В смысле - о поцелуях.
- Во-о! - прогудел Степа. - И как только он начал волноваться, стало получаться то самое - настоящее. Мазок там нужный, цветопередача…
- Портал.
- Ага! А потом мы смотрим, значит, на губы или этот твой глаз и тоже что-то чувствуем.
- Или слышим.
- Слышим?
- Ну да. Как магнитофонную запись. Если можно записать звук, то и чувства, наверное, записываются. Это как ключик срабатывает, понимаешь? Портал-то не здесь, не в картине.
- А где?
- Ну… Где-нибудь в пространстве, - Гриша неопределенно покрутил рукой в воздухе.
- Или в нас самих, - предположил Степа. Тряхнув головой, рассмеялся. - Мрак полный, а?
- Ага.
- Наверное, чудаки мы с тобой, Гриня.
- Почему чудаки!
- А что ты так испугался?
- Я не испугался, - Гришка понял, что врет. Само собой, испугался. То есть выпендриваться-то они все не против - обриться, там, лысоидом, пиджак надеть в клеточку, а вот чудаками прослыть? На фиг нужно!..
- Ясное дело, испугался, - Степа спокойно кивнул. - Только если боишься, не лезь в живопись. Вообще не рисуй, не пиши, не сочиняй музыку. Потому что все нормальные творцы всегда были чудаками.
Гриша фыркнул.
- Нормальные - и чудаками?
- А что ты удивляешься? Все условно. Для обычных людей норма - одно, для чудаков - другое.
- Альберт Игнатьевич говорил, что нетворческих людей не бывает в принципе.
- Это потому, что Альберт Игнатьевич добрый, - вздохнул Степа. - И детей любит. У него, наверное, ангелов-хранителей не меньше взвода. Ни Саймоны ему в жизни не попадались, ни психи вроде наших папаш.
Гриша враз поскучнел. От отца вчера снова перепала головомойка. А все из-за приглашения на снегоборьбу. Не он, понятно, приглашал, - записка от завуча, а досталось все равно Гришке.
- Ты это… - он просящее поглядел на Степу. - Может, останешься сегодня на ужин?
Степан поглядел на свои командирские часы, почесал голову.
- Что, снова поцапались?
- Ну… Вроде того.
Степан вздохнул.
- Неуживчивый вы народец. Прямо хоть стреляйся.
- А чего он дерется?
- Злишься, наверное, на отца?
Гришка опасливо покосился на дверь, хотя и знал, что дома кроме них никого нет. Тихо признался:
- Прямо ненавижу иногда…
Степа спокойно кивнул.
- И удрать, небось, мечтал не раз, и спрятаться черт-те где… Знакомо. Только ты, вот что… Есть такой хороший прием: возьми да представь, что он умер.
- Чего?!
- А как ты хотел? Сердишься, вот и вообрази, что бумс - и не стало его однажды. Все кругом в трауре, гроб стоит, цветы, и ты рядышком - доволен во весь рот.
- Почему это я доволен! - вскипел Гришка.
- Откуда мне знать…
- Сам же говоришь!
- Я только предполагаю. А ты возьми и попробуй представить свое состояние. Хорошо тебе будет или плохо?
Гришку даже в жар бросило. И представлять ничего не захотелось. Наоборот, - захотелось, чтобы Степа скорее заткнулся и никогда больше не городил подобной чепухи.
- А-а-а! Вот тебе и ответ. - Степа говорил тихо, не улыбаясь. - Чуть вообразил, и сдулась злобушка. Сдулась, верно? Потому что все твои бедки-обидки, по сути, полная фигня. И лучше уж так, чем никак. А прощать, между прочим, - удел сильных.
- Как это сильных?
- А так. Это, кстати, не я сказал - кто-то из древних.
- Греков, что ли?