Для нас поставили два стула рядом - как на эшафоте. С. П. Успенский шепнул мне: "Подойдите, это Василий Григорьевич Сахновский". Я двинулась к нему, не помня себя, и услышала барственный голос: "Благоволите назвать, что вы нам покажете". Ответил за меня Володя. И Сахновский молвил: "Прошу".
Что я делала в сцене свидания Флены с Самоквасовым, я сейчас сказать не смогу, все помнится как в тумане. Кончили. Я жду: сейчас велят стихи читать. И вдруг слышу: "Благоволите завтра в двенадцать часов быть в конторе Федора Николаевича для встречи с Евгением Васильевичем Калужским - за ответом". "А читать?" - спросил Володя. "Не надо. Завтра в двенадцать. Благодарю". И Успенский вывел нас из зала.
Мы вышли на площадь с памятником Свободы, где сейчас стоит Долгорукий, и поплелись в Леонтьевский к Зинаиде Сергеевне, Она была заметно взволнована, подробно расспрашивала. Отвечал Володя, а я еле сдерживала слезы и меня слегка мутило.
Рассказ Красюка Зинаида Сергеевна слушала очень внимательно. Когда мы уходили, она сказала: "Завтра сразу приходите ко мне". И мы опять поплелись - на "Аннушку" и ко мне домой, там Красюк сдал меня маме.
Замечательный был человек - мой партнер Володя Красюк! Он был так внимателен и заботлив, так поддерживал меня во время всех моих испытаний! Года через три Володя умер от туберкулеза, как многие из Алексеевых. Умирал очень тяжело, но кротко, все о себе зная. Светлая ему память. Слава Богу, что его мать, Анна Сергеевна Штекер, умерла внезапно - во сне, не дожив до кончины своего любимого сына.
Жил Володя с матерью и сестрой Людмилой, о которой я уже рассказывала, в Брюсовском переулке, в доме наших "стариков", где сейчас мемориальные доски В. И. Качалову, Л. М. Леонидову и Е. В. Гельцер. Одну из квартир этого дома Константин Сергеевич предназначал дочери Кире Фальк, которая долго жила с дочкой Килялей во Франции, и вот временно эту квартиру отдали Штекерам. Беспорядок в квартире был отчаянный: например, почему-то абажур заменял старый зонтик, два стула всегда лежали кверху ножками на секретере и т. п.
Я довольно хорошо знала всю эту семью и даже бывала на даче в знаменитой Любимовке. В то время некоторые из Алексеевых еще переезжали на лето в Любимовку, в большой барский дом с несколькими террасами и двумя галереями, которые оканчивались флигелями. На даче справляли именины Володи, кажется, в 1930 году, и я тоже была приглашена. Хорошо помню "кукушку" - маленький паровозик, ходивший по одноколейке и довозивший до Любимовки.
Итак, 29 мая 1931 года, задолго до назначенного времени, в наглаженной блузке, с пальто на руке (уж очень было старенькое) я вышла из дому. Вначале бродила по улицам, чтобы прийти точно, и без каких-то минут до назначенного времени ступила во двор театра, откуда был вход в контору.
Раньше мне в конторе бывать не доводилось. Ступеньки на крыльцо, дверь, дальше опять - вниз. Маленькое помещение: стол, за ним у телефона два человека напротив друг друга. Затем вешалка для пальто и ход в знаменитую контору Федора Николаевича Михальского (в "Театральном романе" Булгакова - Фили). Направо от входной двери узкая лестница в медицинскую часть - царство доктора Иверова, а напротив стола - три ступеньки в бельэтаж, где в то время был гардероб для публики.
Войдя и со страхом уставясь на сидевших у телефонов, я вымолвила, что вызвана к Калужскому.
Меня провели в гардероб, через стеклянные двери которого был виден заветный круглый коридор, с полом, затянутым солдатским сукном, по которому бесшумно ходили какие-то люди. Провожатый предложил мне сесть, быстро ушел к телефонам и, очень скоро снова возникнув, сказал: "Сейчас выйдут". Я замерла.
Через минуту из больших, застекленных квадратиками дверей появился Евгений Васильевич, поздоровался со мной за руку и сказал: "Поздравляю, есть решение принять вас во вспомогательный состав Художественного театра с окладом сорок рублей в месяц. Сбор труппы двадцать восьмого августа, следите за расписанием. На днях театр уезжает на гастроли в Ленинград. Еще раз поздравляю!"
Я пыталась найти слова благодарности, но, очевидно, очень нескладно, так как Евгений Васильевич произнес: "Да, да, всего хорошего". Не помня себя, я вышла из конторы и, ликующая, понеслась к Зинаиде Сергеевне в Леонтьевский. Приняла меня Зинаида Сергеевна ласковей, чем раньше. Она говорила о чести, которой я удостоилась, и просила не уронить достоинства студии и учения Константина Сергеевича.
Константин Сергеевич должен был ехать в Ленинград вместе с театром, но врачи запретили, и он, оставшись в Москве, много работал в Оперном театре над "Золотым петушком".
В то лето заканчивалась застройка дач на Николиной Горе. Там были выделены большие земельные участки артистам, писателям, художникам, ученым и другим уважаемым людям. Сейчас до Николиной около часу езды на машине, а тогда… поездом до Перхушкова, а от станции - на лошади, в пролетке, а чаще в телеге - 14 километров. Тогда кооперативный поселок "Николина Гора" был небольшим и очень лесистым. Необыкновенно красиво раскинулся он на высоком берегу Москвы-реки.
У дорогих моих Богдановичей тоже достраивалась дача в этом чудесном месте. К тому времени у моей подружки Тани уже был малыш. Меня пригласили на два-три дня в гости. Их дача была рядом с дачей Качалова, даже забора не было. И так случилось, что Вадим Васильевич Шверубович зачем-то забежал к ним. Нас познакомили и сообщили при этом, что я в мае выдержала экзамен и принята в Художественный театр.
Вадим Васильевич - легкий, стремительный, порывистый, стройный, очень светлый блондин - излучал доброжелательность, остроумие, предупредительность. Я смотрела на него во все глаза - сын Качалова!
Уж не помню, как, но он решил: если я принята в театр, то меня необходимо представить Нине Николаевне и Василию Ивановичу. И вот мы идем по тропинке, соединяющей дачи. Вадим Васильевич рассказывает мне, что у них еще не дача, а изба-пятистенок, недостроено крыльцо и нет террасы. Я слушала не очень внимательно - волновалась: сейчас увижу Качаловых.
Нина Николаевна была в доме, а Василий Иванович сидел в "саду". Сада тоже еще не было: сосны, березы, кусты. Сидел Василий Иванович на каком-то строительном материале.
Встретили меня ласково. Помню, меня удивило, что Вадим Васильевич называл отца Васей. Нина Николаевна говорила с нами из окна, меня узнала по весеннему экзамену, о чем-то спрашивала, звонко, весело смеялась.
Потом, очарованную таким знакомством, Вадим Васильевич препроводил меня к Богдановичам.
Это была моя первая встреча с Вадимом Васильевичем Шверубовичем. Потом был большой перерыв - Шверубович тогда работал в Ленинграде у Акимова. Осенью, кажется, 1932 года Вадим появился в Художественном театре в должности заместителя заведующего постановочной частью, то есть заместителем Ивана Яковлевича Гремиславского.
С тех пор началась наша дружба с Вадимом.
Часть III
1931–1941 годы
В конце августа я пришла на сбор труппы и, трясясь от волнения, сидела в зрительном зале у входа в амфитеатр, ожидая вызова к режиссерскому столу для представления присутствующим - всем, кого я до этого дня видела только издали или знала понаслышке. Они и те, кто невидим зрителям, и составляли Художественный театр.
Когда заполнился партер, ко мне подошел Михаил Михайлович Яншин, представился, напомнив нашу встречу в лесу, сказал ободряющие слова (теперь уж не помню, какие) и в этот страшный для меня момент взял меня под свою опеку.
В те годы молодых людей, принятых в театр, при первом знакомстве не встречали аплодисментами, как теперь (за что?), а пристально рассматривали, вежливо приветствуя кивком головы. Это теперь на сбор труппы приходят далеко не все актеры, а тогда в зрительном зале бывал весь состав театра, поэтому путешествие к столу, где зав. труппой называл твое имя, для нас, новичков, было большим испытанием. (И я всегда буду благодарна Михаилу Михайловичу Яншину за помощь в тот трудный день.)
Сезон открывали 1 сентября "Воскресением". Этот спектакль обычно играли два дня подряд - так было легче Василию Ивановичу Качалову, выступавшему в сложнейшей роли - "от автора".
После торжественных речей во время сбора труппы ко мне подошел старший помощник режиссера Николай Николаевич Шелонский и повел меня в репертуарную контору. Шли мы по заветному коридору, затянутому серым сукном, к директорской ложе и дальше, между декорациями по узкому проходу, где на сцену и во двор вели небывалой высоты двери, - в закулисную часть. Здесь внизу была служебная дверь во двор, на которой висела табличка с надписью "Посторонним вход воспрещен".
Репертуарная контора и женские гримуборные были на втором этаже, куда вела лестница в два марша. Между первым и вторым этажами на площадке вывешивали во всю стену расписания репетиций, составы спектаклей, репертуар, все распоряжения, приказу и благодарности.
В репертуарной конторе тогда царили три дамы: Анурина, Чуйкова (жена И. М. Раевского), а также машинистка Н. Н. Шелонская.
Николай Николаевич представил меня. Мне было сказано, что я должна быть в зрительном зале на репетициях народных сцен в "Фигаро" и очень внимательно следить за всем, что вывешивается на доске. Сегодня я вызываюсь для встречи с Евгенией Николаевной Морес на предмет ввода на роль ребенка в сцене "Этап" (спектакль "Воскресение"), В день спектакля я должна внимательно следить за сценой "Посетители в тюрьме", а потом быть готовой к "Этапу". Пропуск на спектакль мне даст Федор Николаевич Михальский.
Очень скоро появилась Евгения Николаевна Морес и увела меня в дальнюю женскую гримуборную, где сначала сама кричала ребенком, а потом слушала, как орала я, от старания спускаясь до баса. Но через некоторое время я уразумела, что от меня требовалось, и дело пошло на лад. Евгения Николаевна Морес замечательно играла мальчишку в картине "Деревня" в этом же спектакле.
Три дня до открытия сезона я ходила на все репетиции, проходившие на сцене, и, сидя в полутемном зрительном зале, не верила, что скоро и я буду стоять там.
1 сентября, за полчаса до начала, я была в конторе у Федора Николаевича Михальского и никак не могла пробиться сквозь толпу жаждущих. Я видела, как за пропуск люди протягивали рубль, и, когда меня наконец "прибило" к заветному барьеру, я тоже протянула рубль, увидела смеющиеся глаза Михальского и услышала серьезный голос: "Вы же служите у нас, зачем же деньги? By компрэнэ?"
"Воскресение" я уже видела, но в этот особый для меня вечер сердце у меня прыгало, когда я села на ступеньки бельэтажа. Мне указали, за кем из тюремных посетителей следить. В антракте перед четвертым актом я была за кулисами на женской половине. Вскоре пришла Морес и повела меня на сцену, где за декорацией я должна была "играть" свою первую роль. Она точно указала мне место и после каких слов и действий на сцене я должна начинать крик. Затем она опять отвела меня на женскую половину, сказав, что еще рано - кричать надо в самом конце спектакля.
Мне все казалось, что я могу опоздать. И вскоре после начала последнего акта я на цыпочках пошла по лестнице к сцене и увидела Василия Ивановича Качалова, сидящего на диване под зеркалом у дверей, ведущих на сцену, а вокруг него на полу и на ступеньках лестницы - толпу "кандальников", занятых в "Этапе". Я невольно остановилась, не зная, куда ступить. Меня заметили. Василий Иванович, наклонясь к кому-то, о чем-то тихонько спросил и вдруг обратился ко мне: "Софья Станиславовна, пожалуйте к нам, вам еще рано". Я не уверена, что Василий Иванович узнал меня, но такими они были - наши драгоценные "старики". Конечно же, он хотел меня ободрить, понимая мое состояние. Не помня себя, я присела на краешек дивана. Они очем-то разговаривали, но больше слушали Василия Ивановича. Раза два он сказал мне: "Вам еще рано, не спешите, сначала я пойду, а вы - с ними". (Василий Иванович был занят со второй половины акта, все самое трудное он уже сыграл и теперь мог немного передохнуть.) Я боялась на него смотреть, но все-таки увидела, что стекла пенсне обведены серо-голубой краской, грима-тона на лице не было.
Василий Иванович пошел на сцену, "кандальники", взяв меня под свою опеку, проводили к моему месту. Я замерла. Наконец началась сцена, где мне надлежало вступать, слышался голос Еланской - Катюши: "Позвольте, я понесу девочку". Я продолжала кричать, скулить и всхлипывать вплоть до слов "Партия, марш!" Началась песня, потом заключительные слова Качалова: "Все чаще вспоминались слова Катюши: "Уж очень обижен простой народ"".
Какие-то секунды в зале стояла тишина, и - как взрыв - аплодисменты!
…Выйдя во двор театра через заветную дверь, я остановилась, не веря, что сейчас была там, на сцене, где творилось великое искусство Художественного театра.
Этот спектакль заканчивался в первом часу ночи, но никто не бежал в гардероб, не было громких разговоров. У ворот, как всегда, стояла большая группа людей, ожидая выхода актеров: Качалова, Еланской, Ершова, Хмелева (он играл эпизод в сцене "У политических").
Я ехала домой на трамвае "А", и мне все казалось, что люди должны узнавать меня - я же причастна!
На следующий день я вышла и в "посетителях" тюрьмы. Тут уж гордости моей не было предела!
На Малой сцене Художественного театра уже не первый год играли комедию Валентина Катаева "Квадратура круга". С I сентября некоторые спектакли Малой сцены шли в помещении Вахтанговского театра, коллектив которого был на гастролях. Все спектакли перед открытием сезона тщательно проверялись. Репетиции "Квадратуры круга" вел Николай Михайлович Горчаков.
Исполнителями были: Тоня - Титова, Ольшевская; Людмила - Бендина, Лабзина; Вася - Грибов, Дорохин; Абрамчик - Грибков, Раевский; поэт Черноземный - Ливанов.
Меня вызвали следить за третьим актом (я думала - на будущее). Как вдруг слышу от Горчакова, что мне поручили выход с репликой: "Я категорически протестую против алкоголя в комсомольской среде!".
На двух репетициях я судорожно, но, как мне казалось, внятно произнесла этот "монолог". Именитые артисты обоих составов смотрели на меня с любопытством, и, конечно, было страшно.
На спектакле, выйдя на сцену с остальными "гостями", я здоровалась и одновременно со всеми что-то говорила. Когда же подошла очередь моего "монолога" и я его произнесла, М. Титова, стоявшая близко, шепнула: "Не слышно!" И тут же я услышала шепотом скороговорку Грибова: "Не мешай!" И мне: "Повтори, девочка". Я в отчаянии, почти со слезой, прокричала свой "монолог" и услышала смех в зале.
Спустя время я уже сама играла Тоню и бывала партнершей Алексея Николаевича Грибова. Мы с ним были очень дружны до самого его конца. Ту первую его ласковую помощь мне, напуганной и робкой, я буду всегда помнить.
Так начался мой первый сезон служения во МХАТе - ответственный, так как в театре не было "пустяков и мелочей" и молодежь была занята с 9 часов 30 минут утра и иногда до самого конца вечернего спектакля. Для нас, новичков, утро начиналось с тренировки: танец, гимнастика, голос - все это происходило до начала репетиций. Конечно, мы уставали, но какая же то была прекрасная пора! Были живы и в зените славы почти все "старики" первого поколения.
В сентябре 1931 года Константин Сергеевич с Марией Петровной впервые после болезни и лечения приехали в театр. У входа в контору их ждали "старики", чтобы проводить в зрительный зал, где вся труппа и весь персонал театра стоя встретили их громом аплодисментов. Василий Григорьевич Сахновский произнес слова приветствия, Иосиф Моисеевич Раевский - несколько слов от месткома.
После этого был парадный чай в буфете, а потом перешли в нижнее фойе, где Константин Сергеевич всех расспрашивал и, как мне издали казалось, боялся обойти кого-нибудь вниманием. Он был растроган и встречей "стариков", и тем, что произошло в зрительном зале и потом, и его радостное волнение было заметно.
Дневной чайный буфет Художественного театра притягивал как магнитом, но в первый свой год в театре мы входить туда не решались. Там сиживали драгоценные наши "старики" первого поколения, и каждого из них окружали группы молодых, тогда уже известных и очень любимых "вторых". (Константин Сергеевич и Владимир Иванович в буфет обычно не входили, только в особых случаях.) Частенько во время этих посиделок "старики" что-то тихонько рассказывали, например, Михаил Михайлович Тарханов. А он был неистощим. "Молодежь" давилась смехом, но, если становилось невмоготу и смех прорывался - так, Б. Добронравов не умел смеяться тихо, - тогда вг проеме арки возникала строгая фигура помощника режиссера, который внятно произносил: "Мешаете!" Тут же все стихало. Но жизнь в буфете с огромным самоваром, где за стойкой стоял старик Алексей Алексеевич Прокофьев, служивший еще со времен "Общества искусства" у Константина Сергеевича, продолжалась.
Тогда в театр приходили, хоть на короткое время, не только занятые в репетициях, а все артисты. С особого разрешения Владимира Ивановича приходил уже очень старый провинциальный трагик Россов, в бывших плоеных, очень ветхих манишках, и подолгу сидел за стаканом чая. Ему незаметно подсовывали бутерброды, опять же по распоряжению Владимира Ивановича, который, наверное, его и содержал. Владимир Иванович помогай негласно очень многим, так же как и Константин Сергеевич.
Однажды я подсмотрела: Владимир Иванович, проходя по овальному коридору, остановился и заглянул в буфет. Все встали, Мария Петровна Лилина и Ольга Леонардовна Книппер-Чехова, сидевшие за столиком у стены, чуть привстав, тоже поклонились. Такой была дисциплина в театре.
Меня курировала Елизавета Сергеевна Телешева - актриса и режиссер. Она была ласково строгой и внушала мне, что здороваться надо всегда первой - молча кланяясь, и я проделывала это, от старания иногда по несколько раз с одними и теми же артистами и всем остальным персоналом.
Но вернусь к своему началу. После длительного отсутствия в Москву вернулся Владимир Иванович Немирович-Данченко. В зрительном зале собрались вся труппа, режиссура театра и некоторые сотрудники. Василий Григорьевич Сахновский рассказал, как проходит сезон, что репетируется, а в заключение, представляя Владимиру Ивановичу вновь принятых артистов, назвал и мое имя, прибавив: "Пожалуйте сюда!" Опять я проделала этот нелегкий путь и остановилась, не чуя под собой ног, перед Владимиром Ивановичем.
Внимательно посмотрев на меня и чуть привстав, не подавая руки, он сказал; "Здравствуйте", - и отпустил меня, наклонив голову. Я вернулась на свое место в амфитеатр, села, руки дрожали, и очень билось сердце: я же впервые видела Владимира Ивановича так близко, и он показался мне очень суровым.
…Красивые молоденькие актрисы Нина Ольшевская, Ирина Вульф, Людмила Варзер и прекрасная Вероника Полонская как-то очень просто и доброжелательно приняли меня в свой круг. Мне было тогда 20 лет, а им немногим больше, но они все были замужние, а у Нины Ольшевской был необыкновенно обаятельный и смешной малыш лет двух-трех - будущий знаменитый Алексей Баталов, и в то далекое время я часто помогала Нине купать его в корыте. Жили они с мужем (Владимиром Петровичем Баталовым) во дворе театра, в маленьком двухэтажном деревянном доме - в "дровах", как назывался наш театральный двор, где лежали большие поленницы дров и был навес с деревянными декорациями.