Там же жили Вера Сергеевна Соколова - лучшая Елена в "Турбиных" - с сыном и своей тетей, главный администратор - Федор Михальский, и в бывшей качаловской квартирке - семья Аллы Константиновны Тарасовой.
В сентябре 1931 года каждый день шли репетиции спектаклей сентябрьской афиши - возобновление, проверка по всем частям и вводы в народные сцены. Таким образом я попала в спектакли "Женитьба Фигаро", "Страх" (молчаливая стенографистка), "Мертвые души" (сцены ужина и бала). Ввели меня в спектакль "Сестры Жерар" на Малой сцене, в котором играли все мои новые подруги: Кокошкина, Варзер, Ольшевская, Вульф (она в то время была женой Юрия Александровича Завадского) и Полонская.
В Нору (Веронику) Полонскую были влюблены почти все мужчины труппы. При ней, говоря словами Ростана, были "все женщины ревнивы и все мужчины неверны". От нее исходила какая-то сияющая женственность. Необыкновенной красоты фигура, лицо - нежнее и мягче любого классического образца. А главное, она была прекрасный, умный, глубоко чувствующий человек. За год до моего поступления в театр Нора перенесла потрясение - гибель Маяковского, которого она любила. В связи с этой трагедией о ней говорили много и очень несправедливо. А все было гораздо сложнее, чем могло казаться со стороны.
Нора была замужем за Михаилом Михайловичем Яншиным, и этот брак для нее не был счастливым. В последний год своей жизни Владимир Владимирович Маяковский встретил Веронику Полонскую и горячо полюбил. Любовь была взаимной. Эта любовь какое-то время помогала ему переносить все сложности жизни, которые мучили поэта.
После вечера, так подробно описанного у Катаева, ранним утром Владимир Владимирович вызвал Нору к себе. Был он в состоянии очень нервном и подавленном, как и все предыдущие дни. Потребовал, чтобы Нора немедленно оставила театр и вообще больше туда не ходила. Но надо быть актрисой, чтобы понять, что она не могла сделать этого так сразу, тем более что в то утро была назначена с Немировичем-Данченко генеральная репетиция спектакля, в котором она играла главную роль. Как она могла провалить репетицию, проводимую одним из основателей театра, подвести товарищей, заставить ждать напрасно всех, кто собрался?!
Они с Маяковским поссорились, и Нора выбежала от него, торопясь в театр. Сделав несколько шагов по коридору, она услышала выстрел, кинулась обратно и еще успела увидеть его живые глаза. При ней они померкли. Все последующее она не воспринимала, так как была без сознания. (Об этом подробнее можно прочесть в ее воспоминаниях, напечатанных в журнале "Вопросы литературы" за 1987 год.) Осенью 1931 года на ней еще лежала печать глубокого потрясения.
Вероника Витольдовна Полонская обладала редким качеством быть одинаково простой и естественной в любых жизненных ситуациях, а жизнь ее не очень баловала, и пережить ей довелось много трудного.
Тогда, в молодости, она и Нина Ольшевская были ко мне очень добры. И наша дружба осталась крепкой и верной на всю жизнь.
О том, что меня приняли во вспомогательный состав труппы Художественного театра, я рассказала отцу только на следующий день после разговора с Евгением Васильевичем Калужским. Когда я пришла к папе и обрушила на него все события и все мое торжество, он был очень взволнован. "А ты не сочиняешь?"
Боже мой, как же он гордился! Я еще и не вошла в театр. Я еще только ждала начала сезона и сбора труппы, а" отец уже представлял меня: "Моя дочь - артистка Художественного театра!"
А "артистка" после ввода в "Воскресение", "Квадратуру", "Битву жизни" была допущена к народным сценам в спектакль "Женитьба Фигаро". В этот уникальный спектакль меня вводила Елизавета Сергеевна Телешева - она и Вершилов помогали Константину Сергеевичу, выполняли его задания. В течение двух бесед Елизавета Сергеевна рассказала мне очень много о Бомарше, о его пьесе, о той эпохе, о костюме, как его носить, и о том, кто я и как должна себя вести, защищая интересы Сюзанны и Фигаро. Эти занятия со мной Елизавета Сергеевна проводила не по расписанию. Она нашла для этого время, поскольку иначе не считала возможным выпустить меня на сцену.
В течение нескольких спектаклей в сцене суда я сидела в глубине, и только потом меня перевели "на балкон", где мы - несколько новичков - были на виду. Была я занята и в финальном шествии с танцами и пением по вертящемуся кругу. Вся вокальная часть и весь состав оркестра театра в гримах и костюмах участвовали в финале "Фигаро", а для бороды дирижера оркестра Бориса Львовича Изралевского был сшит специальный шифоновый "футляр", так как дирижер тоже находился на сцене.
Даже если бы я была профессиональным писателем, мне недостало бы красок описать этот сверкающий спектакль. Фигаро - Николай Баталов и Марк Прудкин. Сюзанна - неповторимая Ольга Андровская. Граф Альмавива - изысканный, капризный красавец Юрий Завадский: Графиня - Нина Сластенина, позже Ангелина Степанова. Керубино - Александр Комиссаров (его до слез "гонял" на репетициях К.С., но в итоге был создан блистательный образ влюбленного во всех женщин восторженного юноши - смешного, отважного и трогательного). Фаншетта - Вера Бендина. К.С. говорил о ней, что "ей не нужна Система, она сама - "система"", а Вл. Ив. называл ее "гениальная любительница". Садовник Антонио - Михаил Яншин. Марселина - Фаина Шевченко, мощная, красивая, пылкая и тоже смешная. Декорации Головина, костюмы Ламановой, композитор - Глиэр.
Об этом спектакле - шедевре Константина Сергеевича - написано много.
Какая радость быть занятой в таком спектакле!
Когда сцена освободилась от репетиций текущего репертуара, начались ежедневные репетиции "Мертвых душ". Инсценировку, как известно, делал для театра Михаил Афанасьевич Булгаков, он же был уже и сорежиссером у Василия Григорьевича Сахновского и Елизаветы Сергеевны Телешевой. Некоторые парные сцены Константин Сергеевич уже репетировал у себя в Леонтьевском.
Меня заняли в сцене бала. "Бал" и "Ужин" готовились для показа Константину Сергеевичу.
Помню, что в этом готовящемся варианте на балу появлялась Коробочка и спрашивала: "Почем ходят мертвые души?" Репетировала Коробочку Мария Петровна Лилина. Эта уникальная артистка могла играть все и, конечно же, сыграла бы Коробочку замечательно, но об этом позднее.
Сахновский строил "Бал" и "Ужин" Очень остро, даже шаржированно. Очень много было, кроме необходимых танцев, шумной беготни, а после появления Коробочки даже паники.
В те дни в конторе Федора Николаевича Михальского я впервые увидела Михаила Афанасьевича Булгакова. Как всегда днем, у Михальского бывало много актеров. Забегали за контрамарками, со всякими малыми и большими просьбами. Там же назначались деловые и дружеские встречи. (Жизнь конторы блистательно описана Булгаковым в "Театральном романе", или, как он сам называл роман, - в "Записках покойника".)
Едва он вошел, его моментально окружили. Я, стоя у конторских дверей в "передней", где постоянно у двух телефонов дежурили "адъютанты" Федора Николаевича - Снетков и Глушков, с жадностью рассматривала Михаила Афанасьевича: так вот он какой, знаменитый автор "Дней Турбиных"! Очень интересное, выразительное, нервное лицо, пристальный взгляд светлых внимательных глаз, хорошая фигура. Элегантный, холодный, даже чуть чопорный с чужими и такой открытый, внимательный и насмешливо веселый с друзьями или просто знакомыми.
Каждому хотелось быть к нему поближе, поздороваться за руку, поговорить или просто постоять рядом. Когда шум в конторе грозил нарушить установленный порядок, Михальский произнес по-французски: "Медам, силянс!" И добавил уже по-русски: "Всех вас ожидают на бале". Первым двинулся Булгаков, а за ним остальные, договаривая что-то уже шепотом.
Готовя к показу Константину Сергеевичу две эти сложнейшие сцены, волновались все.
16 октября с утра артисты прошли обе сцены, выслушали последние замечания Сахновского, и после маленького перерыва, за 10–15 минут до срока, все были на сцене на своих местах. К 12 часам за закрытым занавесом в зрительном зале послышались приглушенные голоса, движение, по ступенькам из зала взбежал помощник режиссера спектакля Николай Николаевич Шелонский: "Внимание, даю занавес!"
Грянул оркестр, все затанцевали, Засуетились, заговорили разом, кидаясь навстречу Чичикову - Топоркову. Губернатор - Станицын тоже суетился. Топорков порхал среди дам… Когда явилась Коробочка - Лилина со своим страшным вопросом, начался сумбур, паника, и на этом пошел занавес.
После небольшого перерыва Константин Сергеевич смотрел четвертый акт, а потом беседовал с режиссерами, художником Дмитриевым и главным машинистом сцены Титовым.
Мы - гости на балу и ужине - писали свои очень подробные биографии: кто мы, откуда, кто богаче, кто беднее, кто муж, есть ли дети, а главное - каковы наши взаимоотношения. Про себя я должна была сочинить, почему я на балу без мужа. Все дамы завидовали губернаторской дочке (эту роль без слов играла Вероника Полонская). Полонская была необыкновенно хороша, как со старинной гравюры. У всех дам и барышень был характерный грим. Грим придумывали и лепили мы сами. Нам помогали Яков Иванович Гремиславский и Михаил Григорьевич Фалеев.
Константин Сергеевич строил сцену так: бал в разгаре - веселье, музыка, "галопад"; приезд Чичикова; из внутренних комнат доносится особенное оживление, возгласы: "Павел Иванович! Павел Иванович!" Порхающей походкой, раскланиваясь, влетает Чичиков - Топорков, и на авансцене его особо приветствуют восторженными восклицаниями две дамы: дама приятная - Фаина Шевченко, и дама приятная во всех отношениях - Вера Соколова. Жена Манилова - Сластенина, вице-губернаторша - Хованская и безымянная дама - я. Каждая, подбегая, стремится заинтересовать Чичикова собой. У меня была фраза: "Ах, Боже мой, Павел Иванович!"
Эта сцена прерывалась обращением к Чичикову губернатора - Станицына. Совсем молодой тогда Виктор Яковлевич был очень смешным и достоверным в этой возрастной роли как будто большой, белый, глупый одуванчик.
Потом шла сцена представления Чичикова губернаторше и дочке, мгновенная влюбленность Чичикова в нее, а мы, дамы, ревнуя, пытались его отвлечь. Вокруг него все больше и больше роилось дам и девиц, весь он был утыкан бутоньерками. Все это на фоне мазурки, под оркестр. А кончалась сцена бала уходом парами к ужину - губернаторша с Чичиковым во главе под звуки полонеза, на повороте круга.
Между сценами "Бал" и "Ужин" Константин Сергеевич ввел, не останавливая поворотного круга, сцену "В буфетной", где с грохотом мылись тарелки, на вытянутых руках величественных лакеев повар проверял блюда, посыпая их чем-то, и лакеи шествовали к столу. Эта сцена всегда вызывала бурную реакцию зрительного зала.
Ужин шел по нарастающей. Пили за здоровье губернатора и Чичикова, намекая на его сватовство к дочке, мы бегали чокаться с хозяевами, Чичиковым. И в этот момент из центральных дверей с криком: "Опоздал, опоздал!" - появлялся Ноздрев (Москвин) с зятем Межуевым (Калужским). Приветствия, целованье дамских рук и потом: "Ба! Чичиков! Ну что, много наторговал мертвых?" И дальше… Сцена финала шла стремительно: все метались, кто-то пытался урезонить Ноздрева, тот рвался "влепить безешку", Чичиков "незаметно" убегал в центральную дверь, Ноздрев налетал на губернаторскую дочку, она - в обморок, мамаша - тоже, дамы, обмахивая обеих веерами, злорадно переглядывались. Звучал грозный голос губернатора: "Вывести его сейчас же вон! И зятя Межуева тоже!" Торжествующе хохотала, всплескивая руками, Фаина Шевченко. Если не ошибаюсь, часть финала шла под туш.
Хорошо помню одну репетицию с Константином Сергеевичем: приезд Чичикова на бал и его приветствие дамам.
Константина Сергеевича не удовлетворяло даже то, что делали Фаина Шевченко, которую он очень высоко ставил, и Вера Соколова, не говоря уж о том, как старались и что делали Нина Сластенина, Евгения Хованская и я.
Нам надо было быть и восторженными, и пылкими, и в "лучшем своем качестве", но абсолютно искренними и легкими.
За режиссерским столом, кроме Станиславского, сидели Булгаков, Сахновский, Телешева, заходили Леонидов, Тарханов, а от стола несся грозный голос Константина Сергеевича: "Не верю, сначала!", "Не понимаю слов", "Сначала!" И все грозней и грозней. И это под оркестр, танцы в полную силу. И так не один час. Наверное, от физической усталости ушло напряжение, а от огромного желания сделать, как надо Ему, появилась искренность.
Эту репетицию прекратил Иван Иванович Титов - главный машинист сцены с основания театра, красивый, крупный человек, тогда уже совсем седой. Он бесстрашно подошел к Константину Сергеевичу и шепнул, что пора ставить декорации к вечернему спектаклю, и наш грозный Учитель со словами: "Прошу простить" сразу встал, и мы услышали: "Все в нижнее фойе, репетиция продолжается. Оркестр свободен, благодарю". И уже в фойе Константин Сергеевич терпеливо объяснял нам, что в этой сцене необходимы радостный праздник, увлеченность им, а не простое выполнение режиссерских приказов.
Позднее Константин Сергеевич заново сделал картину "Вечеринка". В связи с этим мне хочется привести малоизвестное письмо Булгакова к Станиславскому.
"Цель этого неделового письма выразить Вам то восхищение, под влиянием которого я нахожусь все эти дни. В течение трех часов Вы на моих глазах ту узловую сцену, которая замерла и не шла, превратили в живую.
Существует театральное волшебство! …Я затрудняюсь сказать, что более всего восхитило меня. Не знаю, по чистой совести. Пожалуй, Ваша фраза по образу Манилова: "Ему ничего нельзя сказать, ни о чем нельзя спросить - сейчас же прилипнет", - есть самая высшая точка. Потрясающее именно в театральном смысле определение, а показ, как это сделать, - глубочайшее мастерство!
Я не боюсь относительно Гоголя, когда Вы на репетиции. Он придет через Вас. Он придет в первых картинах представления в смехе, а в последней уйдет, подернутый пеплом больших раздумий. Он придет".
На одной из репетиций (это было уже весной 1932 года) Константину Сергеевичу что-то не нравилось в том, как Мария Петровна Лилина играла Коробочку, и он пошел на показ. И опять произошло чудо! Направляясь к креслу Коробочки, он становился как бы меньше, и казалось, что в кресле сидит старая баба, а не красавец мужчина, и ясно было, что "механизм часов" остановился. Мария Петровна очень точно схватила суть показа, #сцена пошла.
Но в начале лета Станиславские снова уехали для лечения за границу, так как всю зиму и весну Константин Сергеевич часто болел, тяжело, с высокой температурой. Вернулись они только во второй половине ноября 1932 года, а роль Коробочки была передана Анастасии Платоновне Зуевой.
На одной из репетиций при повороте круга во время ухода гостей с бала на ужин что-то нарушилось, и массивные двери стали угрожающе клониться. Из зала раздался испуганный возглас Марии Петровны Лилиной, еще чьи-то "ахи", но пары продолжали двигаться в том же ритме, оживленно болтая, и только оказавшись за сукнами, разбежались с круга. Круг был остановлен в считанные минуты. Все было налажено, и бледный Николай Николаевич Шелонский сказал, что Константин Сергеевич просит повторить уход. Поворот прошел благополучно, а участников сцены бала Константин Сергеевич поблагодарил за храбрость и высокую дисциплинированность. Все мы гордились похвалой и собственным "спокойствием", хоть и было страшно. Потом рассказывали, как побелел Станиславский, схватившись за сердце.
В конце ноября состоялась генеральная репетиция "Мертвых душ" с публикой.
Рапповская критика в лице Бескина, Новицкого и Ермилова громила и инсценировку Булгакова, и спектакль Станиславского, но кто сейчас помнит этих "критиков"?
На премьере "Мертвых душ" был Всеволод Эмильевич Мейерхольд с женой - Зинаидой Райх.
И здесь я хочу привести выдержку из воспоминаний профессора Чушкина, который описывает эту премьеру и реакцию Мейерхольда на спектакль.
"Мейерхольд был чем-то задет, раздражен. Он бросал короткие реплики, непримиримый ко всему, что видел на сцене, нападал, отвергая все целиком.
…Особенно возмущала Всеволода Эмильевича сама инсценировка "Мертвых душ", сделанная М. А. Булгаковым, с которым у него были свои давние счеты… По существу, это был творческий спор Станиславского и Мейерхольда, спор резкий, принципиальный, начавшийся еще со времен студии на Поварской.
И теперь в связи с "Мертвыми душами" предметом спора был не столько сам Гоголь и приемы его сценического воплощения, сколько различия в понимании природы театра, роли и задач режиссуры, места актера в спектакле, сущности гротеска".
С осени 1931 года Константин Сергеевич приступил к работе над спектаклем "Страх" Афиногенова, до этого времени спектакль готовил Илья Яковлевич Судаков. Несколько репетиций провел Владимир Иванович Немирович-Данченко.
В "Страхе" Афиногенова я была занята в безмолвной роли стенографистки в седьмой картине. В этой сцене участвовали такие персонажи: профессор Бородин и старая большевичка Клара Стасова.
Первоначально роль Клары репетировала Ольга Леонардовна Книппер-Чехова, но Константин Сергеевич принимал больше ее дублершу - Нину Александровну Соколовскую, а с Ольгой Леонардовной занимался ролью Клары очень пристально. Ей, дорогой нашей "герцогине", "Леопардовне", как любовно называли ее, было трудно, уж очень не ее была эта роль. Константин Сергеевич снял Книппер-Чехову. "Ольга Леонардовна ужасно мучается, но заставляет себя относиться к происшедшему исключительно сдержанно и умно", - писала О. С. Бокшанская в письме к Владимиру Ивановичу Немировичу-Данченко.
Мой отец был на премьере "Страха". На следующий день взволнованно говорил о постановке и о том, как необходим такой спектакль. А о Леонидове сказал, что пережил потрясение, как в давние студенческие годы во время гастролей Художественного театра в Петербурге.
Что говорил отец в мой адрес, я не помню - наверное, о том, как я должна ценить возможность быть рядом со всеми, кто играл в спектакле. Замечательных артистов второго поколения он знал хуже и теперь расспрашивал меня о Ливанове, Добронравове, Ершове, Вербицком, Тарасовой, Морес, Зуевой. Отец был очень занят, не мог часто бывать в театре и очень сожалел об этом.
В начале июля 1931 года, когда театр был на гастролях в Ленинграде, умер В. В. Лужский.
В жизни я с ним никогда не встречалась. Ходила к выносу из театра, внутрь войти не посмела. Из Ленинграда приехали Ольга Леонардовна, Евгений Васильевич Калужский - сын Лужского, еще были актеры, но кто точно, назвать не берусь. Поразили до жути фанфары из музыки Саца на смерть Гамлета. Потом эта скорбная, торжественная, грозная музыка звучала много раз…
В сезоне 1932–1933 года хоронили Владимира Федоровича Грибунина. Он тяжело и долго болел. Единственный раз, уже больным, пришел он днем в театр - в чайный буфет. Как же его встречали, как радовались его приходу! Крупная, красивая, величавая седая голова. Я его видела только в роли Курослепова из "Горячего сердца" Островского - вечно пьяного купца.
"Старики" говорили, что он был артист милостью Божьей, - озорник и выдумщик, играл еще в "Обществе литературы" у Станиславского и что Константин Сергеевич корил себя за то, что мало занимал его в больших ролях и недооценил его огромный талант. Говорили также, что его очень высоко ставил Немирович-Данченко.