Театр прощался с Владимиром Федоровичем Грибуниным в нижнем фойе. Стояли молча - так он завещал. У гроба на коленях металась Вера Николаевна Пашенная - жена Грибунина, она почти голосила.
Станиславского и Немировича-Данченко не было. Сахновский сказал: "На колени!" Все опустились. "Художественный театр прощается с Вами". При выносе я во второй раз услышала фанфары.
Поздней осенью 1932 года Станиславский начал репетиции "Талантов и поклонников" Островского. Он был доволен предварительной режиссерской работой Н. Н. Литовцевой и В. А. Орлова. Одновременно он много работал над "Севильским цирюльником" у себя в оперном театре, занимался с отдельными исполнителями "Золотого петушка" и готовил к выпуску "Мертвые души". Какими же могучими творческими силами обладал наш гениальный Учитель и как выдерживало этот груз его больное сердце?!
Я старалась бывать на всех его репетициях, когда они проводились в театре, и в меру своих сил пыталась понять, чего он требовал от актеров. Он говорил: "Ничего не нужно "играть", лишь выполнять простые физические действия, и все остальное будет само жить… - таков закон нашего театра. Через мысль - к выполнению поставленной задачи".
Примерно с первой половины сезона 1932 года по инициативе Елизаветы Сергеевны Телешевой была взята в работу, как теперь говорят, внеплановая пьеса Островского "Воспитанница".
Основные роли были распределены следующим образом: помещица - Шереметьева, ее сын - Михайлов, воспитанница Надя - Пилявская, приживалка - Елина, горничная - Берестова, чиновник - Людвигов, лакей - Названов.
Конечно, я была очень горда полученной ролью, но и трусила очень. Мне казалось, что я не "играю" в первой сцене "Воспитанницы" - "Надя и горничная". А Елизавета Сергеевна требовала: "Вы говорите только для уха, а надо - для глаза, чтобы партнер видел то, о чем идет речь". Как же трудно давалась эта простота и правда!
Оформляли нашу "Воспитанницу" тогда совсем молодые артисты Василий Петрович Марков (позже маститый профессор Школы-студии) и Николай Петрович Ларин. Оба они были хорошими художниками. А костюмы делала знаменитая Надежда Петровна Ламанова. Остатки моих чудесных костюмов иногда попадаются в костюмерной Школы-студии, но теперь это неузнаваемая рвань.
Эту работу мы должны были сдать в "готовом" виде Константину Сергеевичу и Владимиру Ивановичу.
Я часто бывала у Нины Ольшевской, которая к этому времени стала женой Виктора Ефимовича Ардова и переехала с сыном к нему в Нащокинский переулок, в писательский дом. В доме этом жили Булгаковы, Ильф и Петров, кажется, Катаев, драматург Файко - на одной площадке с Булгаковыми, - Габрилович, Мандельштам, Кирсанов.
Ардовы жили на первом этаже в небольшой квартирке окнами во двор. У них бывали разные люди. Особенно близкими были Михаил Светлов, Юрий Олеша, Михаил Вольпин, Николай Эрдман, Евгений Петров, Илья Ильф, Александр Роскин (писатель и музыкант, погиб на фронте), Владимир Луговской и многие другие.
Для меня Виктор Ефимович Ардов выделяется даже среди тех крупных имен, какие я назвала. И вот почему. Писатель-сатирик, не претендующий на большие свершения в литературе, он очень точно определил для себя свои возможности, а боль от ударов по самолюбию тщательно прятал за шуткой, остроумием и даже за неким словесным цинизмом. А на самом деле в те тревожные годы он вел себя отважно - так ему подсказывало его большое сердце.
В квартире Ардовых я впервые увидела опальную Анну Андреевну Ахматову. Она была тогда почти без средств и, приезжая в Москву, не была уверена, что некоторые друзья-поэты широко откроют перед ней двери своих домов. А вот Виктор Ардов и Нина Ольшевская подчиняли свой дом, домашний уклад интересам Анны Андреевны, делая для нее все возможное, чтобы ей было легче. Тогда она еще была с челкой и в темных ее волосах было мало седины. Худая, черное старенькое платье, шаль на плечах, тоже не новая. И сидела она, как на знаменитом портрете Альтмана, спокойно горделивая.
Иногда Ахматова жила в Москве подолгу, а иногда приезжала на короткий срок. Как-то приехала с сыном. В моей памяти он - очень молодой, немного манерный, смешно не выговаривал несколько букв. (Когда я увидела его - маститого ученого - в диалоге с академиком Лихачевым, то почти не узнала, а вот в его речи мелькнуло что-то от того юноши.)
Позже Анна Андреевна приезжала уже одна хлопотать о сыне - его арестовали. И тоже жила у Ардовых. По тому времени это было непросто. Помню, иногда вдруг после полуночи раздавался звонок в дверь, Виктор бледнел, Анна Андреевна застывала в своей горделивости, Нина шла открывать. Отважными гостями оказывались Светлов, Вольпин, Олеша - вместе или поодиночке. После секундной паузы Виктор обрушивал на гостей крепкие "русские" слова, извиняясь перед Ахматовой.
Алексей Баталов - тогда смешной малыш, обращался с Анной Андреевной как с обыкновенной "тетей". Она разговаривала с ним "по-взрослому", серьезно слушала, были у них и какие-то свои игры, так мне помнится. С тех давних лет семья Ардовых стала для Анны Андреевны своей, близкой и очень ею ценимой. Их дом стал ее домом. Алеша вырос, и его отдельная комнатка, уже на Ордынке, в более просторной квартире, всегда была готова принять надолго дорогую гостью.
Известно, что Карпухину в первом составе "Дядюшкиного сна" по Достоевскому блистательно репетировала Мария Петровна Лилина, но обострившаяся болезнь сына - Игоря Константиновича, вынудила ее оставить роль. Мария Петровна уехала за границу. Дублировала роль Мария Осиповна Кнебель, и ей досталась премьера.
Ниже я постараюсь точно передать то, что знаю из уст Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой о Марии Петровне Лилиной, о верной дружбе этих уникальных женщин и актрис.
По возвращении, зимой 1933 года, Мария Петровна попросила Евгения Васильевича Калужского дать ей роль старой горничной в третьем акте "Вишневого сада" - безмолвный выход на несколько минут в глубине сцены. На вопрос Калужского о том, с кем Марии Петровне удобнее играть (старых горничных было две), она назвала меня.
Мария Петровна приезжала в театр задолго до второго акта. Заходила к Ольге Леонардовне и шла даже не в свою уборную, где гримировалась Степанова - Аня, а туда, где обычно одевались участники народной сцены. Я и актриса, выходившая гостьей, располагались в гримуборной рядом. Надо мной посмеивались, поздравляли с "ролью". Я приходила рано, делала старческий грим, прикрепляла седую накладку под чепец и ждала.
В самом начале третьего акта я слышала голос Марии Петровны: "Идемте на сцену". Довольно долго мы стояли за декорацией (Мария Петровна отказывалась садиться на приготовленный для нее стул). Наконец - выход на сцену. С блюдом сластей подходила Ольга Леонардовна - Раневская, на нее смотрели преданные, кроткие глаза старой горничной, а барыня - Раневская шептала ей ласковые слова. Мы кланялись хозяйке и уходили. За кулисами к Марии Петровне подходила ее старая портниха-одевальщица Мария Ивановна Исаева. "Вот и поиграли, надо привыкнуть к сцене, спасибо, Машенька", - говорила Лилина. Вот так вела себя замечательная артистка, жена Станиславского. Ей предстояло после долгого перерыва играть Карпухину в "Дядюшкином сне".
Один раз во время дневного "Вишневого сада" мы с Кокошкиной вышли вслед за Марией Петровной во двор, где не оказалось заказанного ею извозчика (тогда на машинах почти не ездили). Кокошкина и я побежали нанимать извозчика. Когда мы въехали во Двор, выяснилось, что у Марии Петровны только мелочь, и той мало. Мы стали вытряхивать свои кошельки, а извозчик все торговался и наконец изрек: "Довезу тебя до бани". Мария Петровна, садясь в пролетку, весело сказала: "До бани - это хорошо, это близко, не беспокойтесь, девочки". (Баня была против церкви в Брюсовском переулке.)
…В этом же сезоне разрешили возобновить "Турбиных". Как же все играли! Как опять зазвучал прекрасной красотой правды Художественного театра этот спектакль! Он стал еще глубже в своей "мужественной простоте" и душевности.
Я помню Михаила Афанасьевича Булгакова на генеральном прогоне "для своих" - взволнованного, восхищенного и благодарного. "Свои" устроили овацию и артистам, и режиссерам, и автору.
В показе первого акта "Талантов и поклонников" я сидела под сценой и "делала" калитку - гремела щеколдой на первый выход Негиной, а в четвертом акте выходила в паре с Люсей Варзер в сцене вокзальчика - мы, курсистки, проходили на перрон.
До этого шла большая сцена главных персонажей - "Провинциальный вокзальчик". Негину играла Тарасова, Домну Пантелеевну - Зуева, Смельскую - Андровская, Бакина - Прудкин, князя Дулебова - Вербицкий, Великатова - Ершов, Мелузова - Кудрявцев, Нарокова - Качалов и Орлов, Мигаева - Грибов, Васю - Дорохин, Трагика - Шульга.
Наш выход - глубокий второй план. Шли мы из кулис в дверь на перрон с еще несколькими "пассажирами". Вдруг послышалось знаменитое "Стоп, минуточку". Это, оказывается, мне! "Вот вы, курсистка, пожалуйте сюда!" Константин Сергеевич стоял у рампы, я, ни жива, ни мертва, подбежала к рампе и присела на корточки.
Константин Сергеевич спросил, понимаю ли я, что значит ехать из захолустья учиться в губернский город, а то и в столицу. Кого я оставила дома? Написала ли я биографию своей курсистки и знаю ли, что даже в таком маленьком проходе нужна абсолютная правда и нельзя выходить болтая (передаю почти дословно)?
Мы старались быть правдивыми, но, очевидно, "по верху", а от него не скроешься! А артисты ждут, и выходит так, что я задерживаю важную сцену!
Когда Константин Сергеевич отпустил меня и я с трудом поднялась - затекли ноги, на меня смотрели, кто с завистью, а кто и с жалостью. А главное, артисты досадовали на остановку - так мне показалось, может быть, от страха.
…На сборе труппы осенью 1933 года были приняты в театр Вера Николаевна Попова, Анатолий Петрович Кторов, Борис Яковлевич Петкер - артисты бывшего театра Корша, красивые, великолепно одетые. У Веры Николаевны - жабо из органди, что в то время было редкостью. Артистки второго поколения Художественного театра - Андровская, Еланская, Соколова не имели таких возможностей и одевались очень скромно, а старшие - строго, элегантно, но тоже неброско.
Пришедшие артисты были очень талантливые и знаменитые, и мы, молодежь, смотрели на них с восхищением. Много лет спустя мы подружились с Кторовым, и эти товарищеские отношения сохранились до его кончины.
Несколько позднее появились Николай Николаевич Соснин и Михаил Пантелеймонович Болдуман, который сразу вошел в спектакль "Таланты и поклонники" в крошечной роли обер-кондуктора. И хотя это даже не эпизод, а запомнился! Стали его вводить и в "Страх" в седьмую картину за Василия Новикова (небольшая роль воинствующего бюрократа Невского). В этой же картине был занят и Александр Леонидович Вишневский - старейший артист театра, который учился в Таганрогской гимназии еще с Антоном Павловичем Чеховым.
Чтобы не беспокоить Александра Леонидовича репетицией, по решению Ильи Яковлевича Судакова ввод был проведен без него. Когда Болдуман в костюме Новикова вышел в вечернем спектакле на сцену, Александр Леонидович стал хватать его за полы пальто, громко шепча: "Куда вы? Тут сцена, понимаете, сцена!" А несчастный Болдуман - Невский вырывался, пытаясь произносить текст роли. Все участвующие в этой картине кисли от смеха, удерживая Вишневского, и только у Леонида Мироновича Леонидова лицо было грозным, а Нина Александровна Соколовская - Клара - терпеливо ждала, когда успокоят Вишневского (мы с Кокошкиной дружно уткнули носы в бумаги и перестали "стенографировать").
1933 год был полон для меня большими событиями.
Помню, как пригласил меня в гости Федор Николаевич Михальский. У него, в "дровах", собиралась тогдашняя молодежь, которую он бережно воспитывал и учил традициям театра. Бывали там Алексей Грибов, Паша Массальский, Николай Дорохин, мой будущий муж, и Иосиф Раевский.
Надо сказать, что мое знакомство с Николаем Дорохиным было для моих товарищей смешным, а у меня вызвало недоумение. Когда нас познакомила певица вокальной части театра, с которой мы жили в одном дворе, к нам тут же кто-то подошел, и вдруг Дорохин меня представил: "Познакомься - моя жена!" Очень я была удивлена такой шуткой. Кругом засмеялись.
У Михальского, в его необыкновенно уютной комнате, я впервые услышала, как поет Иван Михайлович Москвин. Он частенько приходил туда - то было начало его романа с Аллой Константиновной Тарасовой (я уже писала, что Михальский жил в одном с ней домике во дворе театра). Алла Константиновна чудесно напевала украинские песни, а Иван Михайлович неотрывно смотрел на нее.
Эти дивные вечера были полны стихами, пением - Федор Николаевич играл на гитаре, а Николай Дорохин на "ливенке" - саратовской гармошке. Часто Москвин составлял хор по голосам - все мы были музыкальны, и под его управлением неплохо звучали старинные русские и украинские песни.
Время было-довольно трудное, денег в обрез, и застолья у Федора проходили и под пшенную кашу, и под картошку, печенную в голландской изразцовой печке. На скромную выпивку гости-мужчины, как теперь говорят, "скидывались".
…Наша работа над "Воспитанницей" во второй половине сезона походила к концу. Уже прошел генеральный показ Василию Григорьевичу Сахновскому, Павлу Александровичу Маркову, Михаилу Михайловичу Тарханову, Евгению Васильевичу Калужскому, еще многим из "начальства" и "своим", кто хотел. После генеральной нам сказали, что ненадолго приезжал Владимир Иванович. О том, как мы все тогда волновались, писать не буду; чем дальше шла моя актерская жизнь, тем серьезней были испытания.
Через некоторое время Елизавета Сергеевна Телешева сообщила мне и моему первому партнеру в большой роли Косте Михайлову (Константин Константинович Михайлов - народный артист РСФСР, профессор, артист театра Моссовета), что Владимир Иванович Немирович-Данченко назначил нам репетицию у себя дома.
Боже мой! Первая встреча в работе с Владимиром Ивановичем Немировичем-Данченко!
За пять минут до назначенного часа мы под опекой Елизаветы Сергеевны, которая тоже волновалась, стояли у парадного входа дома на Большой Никитской улице - угол Скарятинского переулка. Всю левую сторону бельэтажа окнами на улицу и в переулок занимала квартира Владимира Ивановича и его семьи. Здесь они жили еще до 1917 года.
В довольно темной передней нас встретила пожилая женщина в белом переднике. В квартире стояла тишина. "Пожалуйста, пройдите в кабинет. Владимир Иванович сейчас выйдут". Налево была вторая дверь из передней - в просторный светлый кабинет, где, как я потом узнала, стояли большие книжные шкафы, каждую секцию которых украшали овальные портреты писателей, вставленные в дверцы. Эти шкафы были сделаны по эскизу Владимира Ивановича. (Сейчас они, так же как мягкая мебель орехового дерева, крытая вишневым бархатом, овальный стол, диван и несколько стульев, находятся в музее-квартире Владимира Ивановича в доме № 5/7 на улице его имени.)
Вошел Владимир Иванович, за руку поздоровался с Елизаветой Сергеевной, нам приветливо кивнул головой. Этот первый урок-репетицию я не забуду никогда.
Владимир Иванович сказал, что хочет посмотреть сцену ночного свидания. Для нас вместо скамьи были приготовлены три стула. Мы с Костей сели и застыли на какие-то секунды, потом, когда начали по тексту, я услышала: "Она, наверное, дрожит. Да, дрожит. Знобит и от страха, и от того, что пришла любовь!" А я сижу как пень и жду этой "дрожи". Я решила, что эта дрожь должна снизойти на меня, что играть ее нельзя.
Владимир Иванович, повторяя: "Конечно, дрожит!", обратился к Телешевой: "Ей надо дать шаль". А сам, чуть поднимая воротник пиджака и поеживаясь, подбадривал нас: "Ну же, ну! Смелее!" Тут я начала немного соображать и старалась делать то, что так терпеливо подсказывал мне Владимир Иванович.
Так постепенно, освобождаясь от скованности, мы дошли до второй половины этой небольшой сцены, и опять осторожный негромкий голос: "А здесь ее голова - к нему на плечо". Я сделала так, тут же последовал подсказ Михайлову: "Как вы можете так сидеть, вы же добивались этого - обнимайте!" Костя, так же как и я, конечно, был скован. Вдруг Владимир Иванович сел на место Михайлова и, по подсказке Телешевой произнося текст пьесы, показал мне рукой на свое плечо. И тут я осрамилась: от внезапности и от страха засмеялась. (Как же сердилась на меня потом Е. С. Телешева и шутя издевался Михайлов!) Владимир Иванович взглянул на меня, встал и сказал так, как мог сказать только он: "Да, наверно, это выглядело бы смешно". Я готова была провалиться сквозь землю! Очень скоро он отпустил нас, оставив для разговора Е. С. Телешеву.
…18 января 1933 года был день рождения Станиславского - его 70-летие. Задолго до этого дня со всех концов света к нему шли восторженные приветствия и поздравления.
Из Художественного театра на квартиру Константина Сергеевича в день юбилея пришла небольшая делегация счастливцев от всех поколений нашего театра. До этого к Станиславским явились представители московских театров, пробыли долго и утомили Константина Сергеевича. К вечеру в его квартиру было проведено радио, по которому из ЦДРИ, или из ВТО (боюсь быть неточной) юбиляра приветствовали: ученики, артисты, режиссеры, деятели искусств.
В конце сезона 1933 года нам, участникам "Воспитанницы", сообщили, что нашу работу будут смотреть у себя в Леонтьевском Константин Сергеевич и Мария Петровна.
После показа на квартире Владимира Ивановича мы еще репетировали с Елизаветой Сергеевной Телешевой, и она старательно следовала его указаниям, но было очевидно, что до сцены филиала, до высочайших требований наших основателей театра мы не дотягиваем.
Показ "Воспитанницы" Константину Сергеевичу прошел, наверное, хуже, чем генеральная в филиале. Волновалась я исступленно, для меня это был двойной экзамен. Думаю, что выдержала я его не на высокую отметку. Я даже не могу точно сказать сейчас, весь спектакль мы играли или отдельные сцены.
Хорошо помню, что после показа в фойе Леонтьевского дома на мраморном столе стояли блюда с бутербродами и нас поили чаем. Помню, как Константин Сергеевич стоял по другую сторону стола с блюдом в руках и говорил: "Пожалуйста, не стесняйтесь, прошу вас". И секретарь Станиславского Таманцева больно толкнула меня в бок и прошептала: "Берите же, Константин Сергеевич держит, а ему нельзя". И я взяла бутерброд.
Говорил он с нами ласково, сказал, что, когда мы искренни и действуем по задачам, он нам верит. С Е. С. Телешевой разговор был без нас.
Вскоре последовало решение играть эти три спектакля выездными с афишей "Группа артистов МХАТ".
В отпуск 1933 года мы целый месяц каждый день играли наш спектакль под Москвой, в Рязани, Орле, Туле и в Воронеже. Возил нас Сергей Петрович Успенский.
Поездка была трудной из-за переездов, спали мало и кое-как, сидя в жестком вагоне, а однажды я спала даже на рояле. Но принимали нас благосклонно.
Измученные, но довольные приемом и заработанными деньгами, вернулись мы домой, и я заказала себе у знаменитого сапожника дорогие красивые туфли.
Отец не видел меня в моей первой центральной роли - у него не было времени выехать куда-нибудь на наш спектакль, а мама видела.
В отпускное время (два месяца) артисты Художественного театра любили ездить в Дом отдыха ВЦИКа "Титьково". Авель Сафронович Енукидзе считал возможным выделять в этот дом отдыха путевки артистам МХАТа. Досталась путевка и мне.