В необыкновенно красивом месте, на высоком берегу реки Медведицы стоял большой старый барский дом, оборудованный к тому времени как гостиница. Так же были оборудованы и все службы и флигели. В то лето там отдыхали Фаина Васильевна Шевченко с мужем Александром Григорьевичем Хмарой и дочкой Фленой, чета Кторовых - Вера Николаевна и Анатолий Петрович, Сергей Капитонович Блинников с женой Анной Коломийцевой, Морес и Комиссаров, Гаррель и Павел Массальский, Мария Титова - жена Кедрова, Варвара Вронская и я.
В отдельном дальнем домике жили дети Леонидова - Юра и Аня с мамой Анной Васильевной и дочери Судакова с бабушкой.
В Титьково много купались, мы с Титовой брали лодку, и я подолгу гребла, так как очень боялась потолстеть - кормили там вкусно. Ходили на дальние прогулки большой компанией, а вечерами играли в шарады. Сейчас не верится, что взрослые, известные, а то и знаменитые артисты могли играть так увлеченно и серьезно.
Упрашивали Фаину Васильевну и Александра Григорьевича петь под гитару старинные русские и цыганские романсы. Хмара замечательно играл на гитаре. Как же они пели! Кругом замолкало все. Слушать их дуэты можно было без конца, а иногда Хмара составлял хор, и мы все пели старинные русские песни на два голоса. Пели, наверно, хорошо, потому что даже поздними вечерами нам не делали замечаний.
Больше мне в Титьково бывать не приходилось, но то замечательное лето осталось в памяти навсегда.
С октября 1933 года в театре стали готовиться к 35-летнему юбилею театра (к сожалению, Станиславские были за границей на лечении). В большом секрете готовился "капустник". Его сочиняли мастера шутки и розыгрыша: Блинниковы, Топорков, Петкер, Массальский, Станицын, Дорохин. Репетировали по ночам. Федор Михальский изображал свободного художника в блузе с бантом, безумно влюбленного, сочинявшего даме сердца смешные стихи. Иван Яковлевич Гремиславский, строгий заведующий постановочной частью театра, был печальным скрипачом во фраке, играл серенады той же даме. А мужем дамы был главный бухгалтер (фамилии не помню). Дамой должна была быть машинистка из месткома, но струсила, и ее заменила актриса Н. Михаловская. Эта "жгучая любовная трагедия" вызвала много веселья у зрителей.
Огромный успех выпал на долю участников танца маленьких лебедей из "Лебединого озера". Ими были четверо почтенных помощников режиссера: Н. Н. Шелонский, О. И. Поляков, С. П. Успенский и Платон Лесли. В мастерских Большого театра им сшили специальные балетные пачки, трико и туфли. Учил их балетмейстер Большого театра Б. Поспехин.
Когда открыли занавес, они совершенно серьезно и точно в музыку провели этот номер, их лысеющие головы украшали лебединые перышки (у иных в сочетании с очками), сбоку сидел в каске настоящий пожилой пожарник с виолончелью, хотя танцевали они под оркестр. В зале стоял стон, и им пришлось бисировать.
"Убил" всех Борис Николаевич Ливанов. Во все зеркало сцены спустили белый задник, на котором были нарисованы два трона - на одном Станиславский, огромный, в дамском туалете с бюстом, на другом - Немирович-Данченко, маленький, с коротенькими ножками. По бокам, на колоннах разной высоты, секретарши - Ольга Бокшанская с секирой и Рипсиме Таманцева с трезубцем. Над тронами в виде почти голого купидона с венками "летал" Александр Леонидович Вишневский, а внизу на скамьях по обе стороны - "старики": Книппер-Чехова, Москвин, Леонидов, Лилина, Качалов и Тарханов. Внизу красовалась надпись: "Простите. Ливанов".
В зале и "свои", и гости рыдали от смеха, и, против правил, топали ногами, не давая убрать этот гениально написанный шарж.
Владимир Иванович в ложе вытирал глаза платком, его жена Екатерина Николаевна весело смеялась, а рядом с ними хохотал Авель Сафронович Енукидзе.
У меня был снимок этого ливановского произведения, но кто-то попросил переснять и, конечно, не вернул.
К юбилейному банкету в "Новомосковском" ресторане готовились по подписке. Я внесла пай, но решила не ходить - у меня не было ни вечернего платья, ни вечерних туфель. Мои дорогие подруги Нора Полонская и Нина Ольшевская, накричав на меня, обозвав дурой и мещанкой, нарядили меня в Норино открытое вечернее платье, Нинины черные замшевые туфли и даже в ее беличью шубку (Нина почему-то не могла быть на банкете).
Моими кавалерами за столом были Виктор Яковлевич Станицын и Петр Владимирович Вильямс. Вначале я робела и чувствовала себя самозванкой, но… недолго. Это был первый банкет в моей жизни! Во главе стола сидели Владимир Иванович с Екатериной Николаевной. Кавалеры мои повели меня чокаться, и Владимир Иванович представил меня жене. Музыка - вальс, фокстрот, танцы, тосты… - все как во сне. На первом трамвае меня проводили домой. Я очень боялась испачкать Нинины туфли, но все обошлось.
Так мне подарили этот праздник мои дорогие подруги.
В том же 1933 году для юбилея Александра Леонидовича Вишневского возобновили спектакль "У жизни в лапах", где Александр Леонидович играл небольшую роль, а главными героями были Юлианна и Пэр Баст - Ольга Леонардовна Книппер-Чехова и Василий Иванович Качалов. В спектакле были заняты В. Полонская, А. Кторов, М. Названов. В сцене у Юлианны, где впервые появляется Баст - Качалов - седой, с прекрасным смуглым лицом, стройный, высокий, с охапкой хризантем, - все дамы в него сразу влюблялись, а о нас и говорить нечего.
Возобновляла спектакль Нина Николаевна Литовцева, заведовал постановкой Вадим Шверубович, так что спектакль был "семейный".
На мое счастье, мне досталась роль одной из двух горничных Юлианны - Ольги Леонардовны. Я ликовала оттого, что у меня не было дублерши и на каждом спектакле Качалов (по роли) обнимал именно меня. Был у меня еще выход в последнем акте, так что я могла смотреть из кулис знаменитый третий акт: "цыганская" музыка Саца, влюбленный взгляд Баста - Качалова, обращенный на Фрекен - Нору, борьба Баста со змеей, его падение и смерть.
Однажды Миша Названов не успел подхватить падающего Василия Ивановича и тот упал в рост. Названов даже заплакал от страха, а Василий Иванович в антракте уверял испуганную Нину Николаевну, что специально просил изменить мизансцену. А я, стоя на выходе за спиной Ольги Леонардовны (ламановский туалет на ней был еще в наметке), нечаянно наступила на шлейф ее платья, и, когда Ольга Леонардовна быстро двинулась к выходу на сцену, нитки затрещали. Я обмерла и чуть не ахнула в голос от ужаса. Ольга Леонардовна на ходу обернулась ко мне и приложила палец к губам. И после на мои извинения - никаких замечаний, ни малейшего раздражения.
Вот такими были наши неповторимые "старики". И порядки, установленные ими в театре, были иными, чем теперь. Старики, да и все мы приходили в театр за полтора - два часа до спектакля. На сцену проходили не позднее второго звонка, а некоторые и по первому. Театр для каждого был священным местом, и спектакль, действие, актерская работа и вообще всякая работа по созданию спектакля были превыше всего. Надо сказать, что трепетное отношение к работе было характерно для каждого члена коллектива, независимо от того, кем он был - артистом, гримером или гардеробщиком. К сбору труппы в начале сезона готовились заранее, как к большому празднику. Каждый старался нарядно одеться. Партер зрительного зала был полон, так как приходили все - от основателей до рабочих сцены. На общее собрание отводился один час, а потом начинались репетиции.
…Память высвечивает отдельные яркие моменты нашей театральной жизни. Вспоминается мне, как читал Михаил Афанасьевич Булгаков свою "Кабалу святош" ("Мольер"), Вся труппа и режиссура собрались в нижнем фойе. Как же он читал! Невозможно забыть его голос, его глаза, когда он, Мольер, говорил Мадлене в конце первого акта: "Не терзай меня", и это тоскливое в последнем акте: "Мадлену мне! Посоветоваться! Помогите!" Казалось, что никто не сможет сыграть так, как он, и так было со всеми ролями, в том числе и с женскими.
У этого спектакля была трагическая судьба. Репетировали его очень долго, с большими перерывами. Константин Сергеевич требовал многих переделок текста, отличающихся от замысла Булгакова. Режиссер спектакля Николай Михайлович Горчаков был нетверд - он хотел угодить Станиславскому и в то же время не обидеть Булгакова. Михаилу Афанасьевичу было очень трудно.
…Как-то на вечерний спектакль "Страх" опаздывала (что случалось в театре крайне редко). занятая в первом акте Нина Сластенина. Леонид Миронович Леонидов, готовый к выходу на сцену, появился на площадке закулисной лестницы, удивленно сверяя свои часы с театральными (от него скрыли задержку начала спектакля, не давали второго звонка). В это время со двора влетела Сластенина и… увидев Леонидова, упала в обморок. Ее моментально подхватили ожидающие - помощник режиссера и одевальщица, обрызгали водой, потрепали по щекам, и через 6–7 минут она была на сцене.
Такой строгой была тогда дисциплина, и, что греха таить, очень боялись гнева Леонида Мироновича.
А вот еще один случай, связанный с премьерой спектакля "Страх".
Участники спектакля решили сделать Леониду Мироновичу подарок в складчину. Он очень любил гравюры и даже их коллекционировал. Удалось достать чудесный экземпляр - "Дама с левреткой". Решено было, что поздравительное письмо и подарок понесет Леониду Мироновичу его дублер - Василий Александрович Орлов. И произошло вот что! Подарок был вручен, Леонид Миронович остался доволен, но в антракте этого же спектакля Васю Орлова пригласили в партком, секретарем которого был некто Иван Мамошин. Орлову был учинен допрос и предъявлено обвинение: "Цариц даришь? (Затем шли "русские" слова.) Знаешь, чем это пахнет?" И дальше в том же духе.
Рассказ испуганного Орлова поверг всех в смущение. Решили посоветоваться с опытным Николаем Афанасьевичем Подгорным - одним из младших "стариков". Николай Афанасьевич успокоил, сказав, что все выяснит. Через два-три дня в театре была "ложа", то есть Сталин, Ворошилов и Енукидзе. В те годы было не так строго, и гостей принимал Подгорный. Николай Афанасьевич, рассказав историю подарка, спросил: как надлежит себя вести? Отсмеявшись, высокие гости сказали: "Покажите нам его!" Но Иван Мамошин на это время сгинул. Так и не нашли.
Я еще вернусь в моих записках к этому "деятелю". Он был невежественный и глупый человек, многим причинил зло, а наши наивные в партийных делах "старики" терпели его, думая, что когда-нибудь "там" разберутся и уберут его.
В начале августа 1934 года Станиславский вернулся в Москву из очередной поездки за границу, а Мария Петровна с детьми и внуками осталась во Франции. Ей был предписан курс лечения, и вернулась она только в ноябре.
Начиная с осени 1934 года Константин Сергеевич редко бывал в театре, а с начала сезона 1935 года врачи совсем запретили ему приезжать в театр. Репетировал он в основном дома, в Онегинском зале, у себя в кабинете или в саду, где под большим тенистым деревом стояли стол, кресла и скамейки (сейчас на этом месте построен большой дом-коробка, дерева нет и от сада почти ничего не осталось).
Перед началом сезона 1935–1936 годов была назначена репетиция "Фигаро" с участием всех занятых в спектакле актеров. Собирались в саду - был теплый день. Пришла вся труппа. Были приглашены Василий Григорьевич Сахновский и Надежда Петровна Ламанова.
Константин Сергеевич вышел в наглухо застегнутом пальто и, сняв шляпу, произнес свое обычное: "Общий поклон". Подошел только к Н. П. Ламановой и, поцеловав ей руку, посадил рядом с собой. Я помню, как задолго до этого дня Станиславский во время просмотра костюмов для "Талантов и поклонников" аплодировал (чего почти не бывало) костюмам Ламановой, особенно для Смельской - Андровской.
Перед репетицией Константину Сергеевичу представили двух вновь принятых актрис: Аню Комолову и Мусю Пятецкую. Сахновский предложил им прочесть что-нибудь для Константина Сергеевича. От страха у Ани Комоловой градом полились слезы, и она затряслась, как в ознобе, а Пятецкая, тоже дрожа, начала читать "Сон Татьяны" из "Евгения Онегина". Читала она искренне, по-своему, смешно. Через некоторое время Константин Сергеевич ласково сказал: "Благодарю вас", и кончилась ее "пытка" - читать Станиславскому, да еще при всей труппе.
Началась репетиция-беседа. Константин Сергеевич предостерегал от штампов, от успокоенности успехом, говорил о необходимости постоянного углубления идеи этой великой комедии. Обращался к главным персонажам, точно указывая, чего должен добиваться каждый для достижения своей задачи.
К сожалению, я не записала эту беседу. Отец всегда говорил мне, что я должна вести рабочий дневник, а я только все собиралась. В тот день, в саду, я была сражена распоряжением Константина Сергеевича: "После репетиции прошу остаться Завадского, Станицына, Пилявскую для индивидуальной беседы". Каждый поймет мое состояние. (Первая мысль - что я сделала не так, чем провинилась?)
После окончания репетиции все, поспешно откланявшись, ушли, чтобы не задерживать Константина Сергеевича.
Юрий Александрович Завадский (у него к этому времени уже была своя студия или даже театр) играл графа в "Фигаро". Беседа Станиславского с ним была сравнительно короткой.
Потом подошел Виктор Яковлевич Станицын. Очевидно, разговор шел о "Пиквикском клубе" - первой самостоятельной режиссерской работе Виктора Яковлевича.
Я маячила далеко - у стены, мне казалось, что Константин Сергеевич говорит нестрого, доброжелательно.
Но вот Станицын встал, откланялся, я быстро пошла к Константину Сергеевичу и тут ясно увидела его замкнутое строгое лицо.
"Садитесь". Я стою. "Садитесь!" И вот он заговорил: "Почему вы так самонадеянны? Думаете, что всего достигли? Верите комплиментам? Почему не приходите ко мне? Я могу вам помочь. Почему вы перестали учиться? Ведь так просто позвонить по телефону и попросить хотя бы дядю Мишу узнать, когда я свободен. Ведь вы же выросли в этом доме". И дальше еще страшнее: "Меня предали старики! Не верят в Систему и те, что всего достигли! (Это о втором поколении.) Но вы - молодежь, должны использовать мой опыт". На галерее второго этажа ходила Рипсиме Карповна - секретарь, но она не смела прервать Станиславского.
Тоскливо и страшно было его слушать. Ведь Константин Сергеевич не знал, что к нему не пускали даже "стариков", которые хотели только навещать его, не затрудняя делами, не говоря уж обо всех других! Подгорный, Егоров, Таманцева, домашний доктор Шелогуров держали в постоянном страхе Марию Петровну, говоря ей, что малейшее волнение может трагически отозваться на сердце Константина Сергеевича, и она верила и деликатно отстраняла даже близких старых друзей. Его отгородили от всех глухой высокой стеной. В дом попадали только те, кто был угоден этим приближенным. И никто не смел открыть ему глаза, потому что это действительно могло кончиться катастрофой.
И что я могла сказать этому гениальному человеку - Учителю с верой и непосредственностью ребенка?! Ничего. Отпуская меня, Константин Сергеевич сказал: "Дайте мне слово, что придете. Приводите своих молодых товарищей. Может быть, еще не все потеряно!" И я дала слово - и солгала. Константин Сергеевич вправе был думать, что я тоже предала его.
Я вышла в переулок, где меня ждали Гриша Конский, Миша Названов, Валя Цишевский, Костя Михайлов, и тут я заревела. Мы быстро отошли от дома, где из окон нас могли увидеть, и я стала рассказывать.
Когда много лет спустя я рассказала об этом Ольге Леонардовне, она так горько сетовала на невозможность общения с семьей Станиславских. "Как же он был одинок!" - все повторяла она.
Константин Сергеевич ухватился за идею создания новой студии - оперно-драматической, где был тот же состав педагогов, что и в мое время, и еще прибавились ученики Зинаиды Сергеевны, а первым и главным помощником Станиславского стал Михаил Николаевич Кедров.
Вспоминается мне еще давний случай со спектаклем "Фигаро".
Этим спектаклем открывали сезон на большой сцене. Играл первый состав, только Графиню вместо Нины Сластениной играла Ангелина Степанова. Публика принимала спектакль великолепно. Играли хорошо, крепко. Дошло до сцены суда. Декорации этой сцены - галерея, балкон, внизу лавки для народа и на небольшом возвышении - судейский стол торцом к публике и обращенные к зрительному залу кресла Графа и Графини.
Мы, несколько актеров, стояли на сцене на балконе и вдруг увидели, как в ложе открылась дверь и, пригнув свою прекрасную белую голову, появился Станиславский.
Мы шепотом вниз: "Ка Эс!" Что тут началось на сцене! Как засверкал темперамент, как яростны стали схватки "противников"! Судья - Тарханов и его присяжные, не видя ложи и не слыша нашего шепота, секунду недоумевали, а потом включились, подхватив этот бешеный внутренний ритм. Как говорил Константин Сергеевич, ничто не слишком, если есть на то право, то есть - талант. Публика восторженно реагировала и после конца акта благодарила актеров громом аплодисментов.
В начале последнего антракта всех участвующих позвали в нижнее мужское закулисное фойе - вызывал Константин Сергеевич. Когда мы пришли, там уже был весь мужской состав спектакля. Константин Сергеевич стал говорить, что он рад тому, как сохранился и, более того, расцвел спектакль, благодарил за полную отдачу сил всех исполнителей. Как же было стыдно (и наверное, не мне одной) за то, что не всегда этот шедевр Станиславского игрался так, как для него.
Позднее других вошла Ольга Николаевна Андровская (Сюзанна) - ее переодевали в сложный костюм Графини. Расступившись, ей дали дорогу, а Константин Сергеевич, подойдя к ней, поцеловал ее в лоб и сказал: "Прелесть моя, в "Комеди Франсез" нет такой актрисы". Ольга Андровская по праву заслужила эту похвалу, она всегда играла в полную силу.
В октябре из Риги пришла весть о скоропостижной кончине Леонида Витальевича Собинова. Большая группа артистов Художественного театра пришла на площадь перед Белорусским вокзалом, где уже стояла толпа, встречавшая гроб с телом великого певца. Я тоже была там.
Вспоминалось детство. Я много раз видела Собинова и его красавицу жену Нину Ивановну. Потом, уже взрослой, я встречала их в Пименовском переулке, бывая в гостях у Богдановичей. Я видела его за столом - веселого, озорного. Был у Леонида Витальевича уморительный номер: "О чем думает монашка, глядя в молитвенник". Смеялись всегда до упаду. У Богдановичей бывала и Антонина Васильевна Нежданова. Когда ее очень просили, она пела французские шансонетки - кокетливо и смело, под аккомпанемент Николая Семеновича Голованова. Сергей Иванович Мигай тоже смешил до слез, изображая, как пели в опере в старину. Все это было как прекрасный сон!
К осени 1934 года был готов к показу Константину Сергеевичу "Пиквикский клуб". Ставил, как я уже говорила, Виктор Яковлевич Станицын, оформление Петра Владимировича Вильямса. В спектакле была занята вся тогдашняя молодежь театра. Великолепно играл Пиквика Владимир Грибков, Джингля - Павел Массальский, Иова Троттера - очень смешно, на постоянной слезе - Сергей Блинников. Замечательным Сэмом Уэллером был Анатолий Кторов, очень скоро заменивший Василия Осиповича Топоркова, который играл Уэллера на премьере. Горничную Мэри играла Ольга Лабзина, которую потом дублировала я. Очень хороша была в роли мальчишки-гаденыша Евгения Морес.