Мы, находясь в зрительном зале, больше смотрели на К.С. - как он? А он смотрел замечательно, на лице его все читалось.
Он не узнал Михаила Афанасьевича Булгакова, который "попросился", кроме помощи в режиссуре, сыграть судью и играл очет серьезно, с большим темпераментом.
Константин Сергеевич спросил шепотом Станицына: "Кто это? Кто?" - и, услышав, что это Булгаков, что-то прошептал Виктору Яковлевичу и засмеялся счастливым детским смехом. Его смех был высшей наградой для артистов. Спектакль был принят Станиславским без поправок и долго не сходил со сцены.
А Немирович-Данченко, сидя на спектакле, только улыбался. Огорченный этим Станицын решился спросить его: "Вам не понравилось, Владимир Иванович?" В ответ он услышал: "Что вы, я хохотал, как сумасшедший!"
…Меня (по распоряжению Владимира Ивановича) стали вводить в спектакль "Чудесный сплав" Киршона на роль Наташи - дублировать Титову. В составе спектакля были: Грибов - Гоша, Дорохин - Петя, Конский - Ян Двали, Яншин - Олег, Рыжов - Костя, Лабзина - Ирина.
Режиссер поэтапно показывал работу по вводам Немировичу-Данченко. Однажды перед началом репетиции Владимир Иванович очень строго спросил: "Где Рыжов?" Испуганный Иван Рыжов вышел вперед, и тут Владимир Иванович обрушил на него гневную речь. Сейчас я даже не могу вспомнить, в чем обвинялся Ваня Рыжов, - он стоял белый и неотрывно смотрел на обычно сдержанного Владимира Ивановича. Мы тоже все замерли в испуге, а он, кончив говорить, молча вышел из зрительного зала. Репетиция была отменена. Иван плакал и клялся, что не понимает, в чем виноват.
Иван Рыжов был очень одаренным артистом, хотя и без образования (он был из беспризорников). Он покорил всех на приемных экзаменах абсолютной органикой, большим темпераментом и сценической правдой. Его взяли и сразу стали давать эпизоды и даже роли - вот как в "Чудесном сплаве".
На следующий день опять была назначена репетиция "Сплава" с Немировичем-Данченко. Можно представить, как все мы были взволнованы, а уж о Рыжове и говорить нечего. Мы стояли на сцене, а за нашими спинами дрожал Иван Рыжов. Войдя и поздоровавшись, Владимир Иванович спросил: "Где Иван Иванович Рыжов?" Обмирающий Иван вышел вперед, и мы услышали: "Вчера меня ввели в заблуждение, и я был несправедлив к вам. Прошу меня простить". Ванька заплакал, теперь уже от радости, и вскоре началась репетиция.
…Я плохо помню свою "премьеру" в "Чудесном сплаве", но прекрасно помню, что после окончания спектакля Рипси Таманцева привела ко мне за кулисы отца. Я не знала, что он в театре, и задним числом испугалась, а отец смотрел на меня, что-то смущенно говорил и протирал платком очки.
Мою "премьеру" решили "отметить" мои партнеры: Дорохин, Грибов, Раевский, Конский и примкнувший к нам Вадим Шверубович. В сущности, это была обычная наша компания и в праздники, и в будни. Еще с нами часто бывал помощник режиссера Сергей Петрович Успенский. Грибов, впрочем, бывал с нами реже, он уже много снимался, играл, да и опасался выпивать. Близок к нам был и Федор Михальский. Я очень гордилась, что меня пустили к себе "в друзья" уже взрослые актеры - моим сверстником был только Гриша Конский.
Пошли мы в ресторан "Петровские линии" - теперь "Будапешт". Метрдотелем в этом ресторане был уже очень пожилой человек маленького роста со смешным круглым лицом, в безукоризненном смокинге с крахмальным пластроном. Звали его Степан Федосеевич (для нас - Федосеич). Он благоговел перед "стариками" нашего и Малого театров и, очевидно, поэтому очень ласково принимал нас, а главное Вадима Шверубовича ("Сынок таких людей!"). Мне думается, что он делал нам скидку на все, а на спиртное - определенно.
В те времена редко кто из молодых имел устроенный быт. Отдельную комнату из нашей "команды" имел только Вадим Шверубович, если не считать Михальского, у которого все равно нельзя было часто собираться, так как он сам был нарасхват. В силу всех этих обстоятельств мы и ходили к Федосеичу, когда случались хоть какие-то свободные деньги.
У нас была складчина, и я, после громких протестов моих друзей, настояла на праве платить за себя. Позднее, когда мы с Колей Дорохиным тайно поженились, за меня стал платить он, а все делали вид, что ничего не изменилось.
Чудесными были эти вечера у Федосеича. В ресторане нарядно, тепло, играет музыка. Тогда все мои кавалеры еще танцевали. Закрывали поздно - в два часа ночи. У нас пьяных не было. Помню, как провожали меня всей "командой" пешком в Лялин переулок, где я жила с мамой и братом.
Как-то сидели мы у Федосеича, все убеждали его, что мы сыты, хотим "только попить кофейку", а попросту - денег было мало. Федосеич, усмехаясь, сказал: "Намеднись иностранцы заехали, тоже говорять - сыти, а я подал тартю, так были ради! Прошу покорно!" (Этот Федосеич карьеру свою начал с "мальчиков, больше для битья", как он сам говорил, и дошел до высот метрдотеля.)
В тот знаменательный вечер, опять же через Федосеича, пригласил нас к своему столу Михаил Михайлович Климов - великий артист Малого театра. Наверное, он скучал. Когда мы, смущенные такой честью (один Вадим был ему знаком), подошли к его столу, на всех было уже накрыто. Вадим представил нас.
Какой изумительный вечер провели мы подле Михаила Михайловича! Сколько рассказов, какой юмор, какое обаяние и как по старинке изысканно он ухаживал за мной. Помню его рассказы о том, как умели пить в старину гусары: "на аршин", то есть рюмки ставились на длину аршина, и "на спички": сколько спичек в коробке - столько рюмок, выпил - переломил.
Бывали мы и у Вадима Васильевича Шверубовича. Этот дом в Брюсовском был для нас святыней. Там жили Качаловы, Москвины, Леонидовы, Подюрный, Гельцер, домашний врач Станиславских Шелогуров.
Вадим Васильевич сравнительно с нами жил роскошно - большая комната с балконом и с отдельным выходом на лестничную площадку. Обыкновенно там мы вели себя очень тихо, даже чинно. Шум поднимался, когда к Вадиму спускались сыновья Москвина - Володя и Федя. Братья были и похожими, и очень разными внешне. Как мне помнится, они больше были похожи на мать - Любовь Васильевну Гельцер. При них о жизни театра почти не говорили. Братья знали о романе отца с Аллой Константиновной и, конечно, не могли быть объективными.
С Вадимом Шверубовичем было всегда очень интересно. Очень много знал он о старом Художественном театре, о К.С., о Владимире Ивановиче и о всех "стариках". Он знал столько неизвестного нам, "крупномасштабного", как сказали бы теперь, и столько смешного, а иногда и трогательного из жизни наших кумиров! В то время мы видели их только в театре, а "в жизни" очень мало, разве что по счастливой случайности, а Вадим был свой, близкий и очень любимый ими.
Благодаря его рассказам мы научились понимать, что знаменитые артисты не только работают над ролями, потрясая своим искусством зрителей, а вне сцены талантливо и вкусно умеют жить, веселиться, как дети, и горевать, как обыкновенные люди. В своих рассказах Вадим не обходил и родителей, подтрунивая над ними любовно, но и не боясь смешного.
У Вадима мы бывали не часто. Исключались вечера накануне спектакля у Василия Ивановича. Иногда в безденежье и в дождь, когда нельзя было сидеть во дворе театра - "в дровах", Вадим звал к себе, и мы проводили время в разговорах, чаще переходивших в споры не только о нашем театре, а и о театре вообще, о литературных героях, классических и современных, о своих и чужих пристрастиях. Порой страсти накалялись довольно сильно, но никогда не переходили черту, за которой могла быть пошлость.
Однажды, споря о жизни, и в частности о том, что такое справедливость, Вадим, очень темпераментно крикнув что-то вроде "я покажу вам справедливость", исчез в квартире родителей. Мы притихли от такого поворота событий, не зная, что за этим последует, и, кажется, Гриша Конский предложил "уходить, пока не поздно", как вдруг появился Вадим, неся красивое блюдо с телячьей ногой в желе, а из кармана виднелся сосуд. Качаловы на следующий день ждали гостей, но наш хозяин - борец за справедливость, решил, что если у нас нет денег "на Федосеича", то нога и влага к ней должны быть наши.
Мы слабо протестовали, глотая слюнки, а Вадим кинжалом уже кромсал эту прекрасную ногу, и мы, приговаривая "Ах, как стыдно, ах, как стыдно!", быстро с ней управились.
Все были возбуждены, что-то говорилось о рыцарском поступке хозяина, и, уж не помню как, Успенский стал вспоминать о настоящем гусарстве, о былых загулах, а Вадим - о приемах владения холодным оружием. И не успели мы опомниться, как он саблей срубил часть дверной притолоки. Тут мы услышали отчаянный голос Нины Николаевны: "Вадим! Что же это? Господи! Опомнись!" Мы трусливо скатились вниз, на улице было уже светло… Но такое бурное гостевание было, как мне помнится, единственным.
Вадим Васильевич - человек энциклопедических знаний, подолгу живший в Европе и Америке, владевший несколькими языками, великолепно знавший всю художественную и техническую жизнь театра, был очень уважаем и любим подчиненными, друзьями актерами и людьми самых разных профессий и рангов.
С отцом у Вадима была не только глубочайшая взаимная любовь, но и настоящая дружба на равных, и чем старше оба они становились, тем сильнее становились и эти чувства. По отношению к Нине Николаевне Вадим Васильевич, кроме сыновней любви, проявлял необыкновенную бережность из-за пережитой ею трагедии. Но все это он тщательно прятал, и большая взаимная любовь не мешала им яростно спорить во время общей работы в театре, когда взрывному темпераменту Нины Николаевны противостоял бурный нрав строптивого сына. А спустя время, успокоившись и разобравшись, кто был не прав, они весело вспоминали свои поединки, а особенно смеялся над ними Василий Иванович.
В начале лета 1935 года я впервые попала на бега. В те времена в заездах иногда участвовали и артисты нашего театра, хорошие спортсмены - Грибов, Яншин, Грибков, Кудрявцев и Купецкий.
Мы поехали большой компанией - Нора Полонская, Хмелев, Бутюгин, Малолетков, ну и вся наша обычная "команда".
Ипподром. Множество людей, пестрая нарядная толпа, возбужденные голоса: "На кого ставить?" Мне все было интересно. На поле выехали "наши" - для проездки. Первым ехал в беговой коляске на очень красивом коне Яншин, за ним так же красиво Грибов, Грибков, Купецкий и последним - Иван Кудрявцев на невзрачном, как мне показалось, коне. Мне стало жалко Кудрявцева, и я попросила мужа от меня поставить на него - сколько не помню, но, наверное, не больше 5-10 рублей. Фаворитами были Грибов и Яншин, на них много ставили.
Наконец все замерло. Дали старт - удар колокола, и "наши" понеслись. Кажется, должны были сделать три круга. Иван Кудрявцев шел последним, но постепенно его конь стал набирать силу и на каком-то круге оказался почти голова к голове с первыми. Накануне шел дождь, и все наездники были заляпаны грязью. Когда они проносились мимо трибун, слышны были некоторые их "ласковые" слова, обращенные друг к другу.
Внезапно я оказалась стоящей на скамье и орущей: "Ваня, миленький, давай! Ваня, давай!" Меня пытались стащить с лавки Дорохин и еще кто-то, но я находилась в трансе. Кругом тоже кричали и волновались. Торжеству моему не было предела - Иван Кудрявцев пришел первым!
Вся наша компания была в волнении: оказывается, на мою ставку выпала крупная выдача, так как на Кудрявцева ставили мало. Я оказалась в большом выигрыше. Когда Дорохин принес деньги (я сейчас не могу точно сказать, сколько), то друзья и муж стали меня поддразнивать, говоря что-то о мещанстве и жадности. Кончилось мое торжество у Федосеича, где "всем составом" мы проужинали выигрыш. Смеясь говорили, что нельзя мне играть - опасно. Больше я на бегах ни разу не была. Возвращаясь домой в Лялин, я в смятении представила себе, что было бы с отцом, узнай он о моих "подвигах"…
Мой муж, Николай Иванович Дорохин, родился в 1905. году. В Художественный театр был принят в 1927 году. Очень скоро он выделился в народных сценах. Например, в "Растратчиках" он пел под собственный аккомпанемент смешные куплеты, которые сам и сочинил. И Константин Сергеевич оставил этот эпизод в спектакле. Через некоторое время Владимир Иванович поручил ему центральную роль в спектакле "Наша молодость", дублерство Грибову в "Квадратуре круга" и центральную роль в "Чудесном сплаве". Дениску в "Блокаде" он дублировал Ивану Кудрявцеву. Даже в таких идеально поставленных народных сценах, как, например, в "Бронепоезде 14–69" - "На колокольне" или в "Днях Турбиных" - "Юнкера в гимназии" Дорохин и Грибков выделялись смелой характерностью: они оба не боялись быть смешными.
В письме Станиславскому от 18.06.1930 года Немирович-Данченко назвал Дорохина "талантом чистой воды".
Дорохин был очень музыкален, играл по слуху на рояле, гитаре, даже на скрипке, и особенно хорошо на "ливенке".
Ко времени, о котором я вспоминаю, у Дорохина уже была своя большая подвальная комната в доме Станкевича на улице его имени. Очень скоро ее перегородили, оставив ему меньшую часть, так как в Москву приехали его родители, старший брат и сестры.
Биография моего мужа для того времени была довольно обычной. Из родительского дома в Ельце он почти убежал в Москву - "в артисты". Было это осенью 1923 года. Подал заявление и документы одновременно на медицинский факультет и в театральное училище, которое впоследствии преобразовалось в Государственный институт театрального искусства имени Луначарского. На медицинский факультет был принят в силу крестьянского происхождения, а учиться пошел в театральное.
Первый учебный год ночевал на Курском вокзале и возил тачки с кирпичом на стройке Центрального телеграфа. За учение брали плату - хотя и немного, но деньги надо было заработать. В следующем году он переписывал у какого-то нэпмана приходно-расходные книги и ночевал в хозяйском чулане, а на третий год за аккуратность и хороший почерк ему разрешили жить в ванной, которой нельзя было пользоваться.
В 1927 году, пройдя очень большой конкурс, Дорохин был принят в Художественный театр. Еще раньше, в том же 1927 году, он стал обладателем подвала в доме на улице Станкевича. Вот в этот глубокий подвал - в окне видны были только ноги - иногда и набивалась наша дружная компания и просиживала долго, весело, а иногда и вкусно. Туда любил приходить Федор Михальский и забегал по секрету Паша Массальский.
Из моих подруг ближе всего к нашей компании была Нора Полонская, но там она бывала редко. Мешали сложные переплетения ее личной жизни и большая занятость. К тому времени Нора получила отдельную большую однокомнатную квартиру на Пушечной улице, в доме, где был не то банк, не то еще какое-то учреждение. Норе дали эту, по тем временам роскошную, квартиру по распоряжению Авеля Сафроновича Енукидзе. Будучи близким к Художественному театру, Авель Сафронович хорошо знал все беды наших артистов, в том числе и Полонской. Я уже говорила о его большом сердце и умении понимать чужие трудности.
Я бывала у Норы часто, особенно в перерывах между репетициями и спектаклями, да и вечерами засиживались у нее в большой компании, куда входили Владимир Львович Ершов (в то время он был уже холост), Юрий Александрович Завадский с женой Ириной Вульф и, конечно, Ардовы. Очень часто здесь бывали Яншин и некоторые артисты так называемого второго поколения. Все мужчины были неравнодушны к Норе.
Вспоминается такой курьез. Норе предстояло явиться на какой-то раут, а все ее немногочисленные вечерние туалеты были уже довольно хорошо известны. Тогда я нахально взялась сделать из двух ношеных платьев одно новое. Прямо на ней накалывала и тут же зашивала. Началась эта авантюра утром. Потом я бегала играть Ночь в "Синей птице", а бедная Полонская ждала меня в этом частично сшитом туалете. Подробности ушли из памяти, но факт, что Нора блеснула новым платьем, я помню по ее рассказу на следующий день. Мы очень веселились, вспоминая мою "работу".
Однажды Яншин сказал, что повезет нас на блины к своей двоюродной сестре. Приглашены были Полонская, Вульф, Варзер и я. От спектаклей мы были свободны, поэтому согласились. В назначенный час, кажется, днем, он пришел за нами на Пушечную. Мы даже не "припарадились" - домашние блины! Спустившись на улицу, я с удивлением увидела, что наш кавалер открывает дверцу большой черной машины иностранной марки и подталкивает туда удивленных дам. Яншин, когда хотел, умел быть императивным, и вскоре, несмотря на нерешительность, я тоже оказалась в машине. Дорогой говорил только он. Мы молчали, а тем временем машина с набережной въехала во двор английского посольства и подкатила к флигелю.
Не успели мы подъехать, как из дверей появилась горничная в наколке и нарядном переднике.
Михаил Михайлович оживленно с ней поздоровался. Мы молча прошли в переднюю, где нас встретила красивая молодая дама - двоюродная сестра, только не Яншина, а его жены, Ляли Черной. Эта красотка была замужем за вторым не то секретарем, не то советником этого посольства. Ее супруг был в отсутствии.
Через какую-то комнату мы прошли в столовую, где за красиво сервированным столом сидели четверо мужчин, которые, не вставая, оживленно загалдели по-английски. Хозяйка переводила, а Яншин был напряженно веселым. Мы молчали. Нас усадили за стол, тут же появились блины, стали разливать вина. Мужчины и хозяйка о чем-то весело говорили, а наш кавалер был явно смущен и рассержен из-за нашего молчания.
Мы посидели минут десять, не притронувшись к рюмкам. Потом, кажется, Ирина Вульф сказала, что произошла замена спектакля и мы вынуждены откланяться. Было неприятно видеть, как смутился Яншин, как была разочарована хозяйка. Наспех простившись, в этой же машине мы возвратились к Норе на Пушечную. Дорогой тоже все молчали. Зато потом Яншину крепко досталось.
У меня не было права говорить с ним так, как могли говорить Нора, Ирина и Люся, но мое положение было весьма затруднительным: мне нельзя было ездить в посольство, не посоветовавшись с отцом, - время было сложное. И я не ошиблась.
На следующий день я была у отца по его вызову. Разговор был, конечно, неприятным. Сам факт, что отцу сразу же стало известно о моем визите в посольство, уже доказывал, что я не должна была туда ездить…
Произошло это в нижнем фойе, после какой-то репетиции с Константином Сергеевичем, в те времена, когда он еще приезжал в театр.
Актеров, да и всех, кто имел право присутствовать на репетиции, было, как всегда, много. После окончания репетиции помощник режиссера Шелонский шепнул мне, чтобы я подошла к Константину Сергеевичу. Как всегда, первой мыслью было: в чем я провинилась?
Подойдя, я увидела, что его лицо спокойно, глаза пристальные. (Если лицо Владимира Ивановича всегда было непроницаемым, то у Константина Сергеевича все всегда можно было прочесть.) И вот такое знакомое - "Ну-с". Пауза. "Рассказывайте. О чем мечтаете? О какой роли?"
О чем же можно рассказывать? О каких мечтах, когда от волнения и голоса-то нет - сел. Ведь мы все, от мала до велика, его не только обожали, но и боялись очень. "Ну вот в "Синей птице"? - терпеливо помогает мне К.С., а я продолжаю тупо молчать. - Наверно, Фея или Свет?" И я вдруг, неожиданно даже для себя, сиплым голосом произношу: "Нет, Константин Сергеевич, Ночь". Пауза была длинной, потом: "Гм, гм" и еще что-то о работе над дикцией и про упражнения для голоса.