Шмоны и закосы
Обыски, или шмоны, как их называют во всех местах заключения, происходили не реже раза в неделю и в самое различное время. И чего бы, казалось, искать у людей, тщательно обысканных при водворении тюрьму на лишенных контакта с другими камерами? Что может появиться у нас в таких условиях? И все же этот оскорбительный ритуал совершался регулярно и каждый раз неожиданно.
В камеру вдруг втискивалась четверка надзирателей, свирепо командовавших с порога:
– Встать!
– Разуться!
– Построиться в две шеренги!
Все мы поспешно разуваемся, вскакиваем с пола и, босые, молча становимся в ряды посредине камеры. Тройка надзирателей торопливо осматривает мешки, одежду и все, что оказалось на полу, старательно вытряхая из сумок какой-то мусор. Ощупывают карманы и складки одежды в поисках колющих, режущих или пишущих предметов, иметь которые нельзя, в то время как четвертый надзиратель из притвора двери сверлит нас взглядом. Видно, что глаз у него наметан и остер, как у коршуна.
Но шмоны меня мало волновали; никакого имущества у меня не было. Я ведь прибыл сюда "на пару дней" и не взял с собой решительно ничего, даже полотенца, и уж не помню, как без него обходился. Утирался, вероятно, подолом верхней рубашки или майкой.
…После тщательного осмотра залежалого тряпья надзиратели стаскивают его к одной стороне, а нам дается новое указание: отойти от вещей ближе к свободной стене, встать по пятеро в ряд и вытянуть руки на уровне плеч.
Натренированные пальцы надзирателей быстро, как щупальца, обшаривают все тело от шеи до пят, включая промежности, проверяя каждую складку и шов на белье и одежде, вывернув все карманы. И все это происходит на пятачке в пять - семь квадратных метров, и толкутся на нем двадцать три взрослых мужика, как будто нет на свете иных дел и забот.
– Открои рот! Шире, еще шире! - И пристрелянное око темно-синего мундира заглядывает в разинутые рты.
Каждого бесцеремонно хватают за голову, поворачивая к свету: не спрятано ли в глотке, за щекой или под языком ножовки, куска напильника, ножа или бритвы?
Осмотренная пятерка пятится ближе к вещам и °пускает руки, наблюдая за тем, как ищейки проделывают ту же операцию над следующей пятеркой. И те, кого шмонают, стоят не шелохнувшись и затаив дыхание…
Все это теперь мне трудно себе представить, но это было. И так было во всех камерах всех тюрем стоны… Можно ли забыть хотя бы только это? А нам тепе говорят: забудьте, забудьте!
Каждый раз во время этих унизительных процедуру меня занимал один и тот же вопрос: рассказывают л| тюремщики в семейном кругу о том, чем они занимаются на службе, или, как и палачам из НКВД, им ведем! строго хранить в тайне свои мрачные дела? Да, невесело жить в такой семье, с таким кормильцем…
…Наконец, не найдя ничего запретного, надзиратели так же поспешно покидают камеру: им надо торопиться, впереди еще много сотен непрощупанных арестантов.
Постоянный, неусыпный наш враг-голод-ежедневно точил и грыз, особенно тех, кто пробыл в камер‹ более месяца и у кого подкожные жиры иссякли. Час раздачи горячей пищи ожидался с неизменным нетерпением, и никакие басни, споры или драматические истории не могли заглушить в нас предвкушения дневной баланды.
В момент, когда на этаже раздавались знакомые звуки передвигаемого по железу раздаточного бака с едой и блаженный, специфический звон поварского черпака С его стенки, наше нетерпение достигало наивысшего предела.
Кто-то, из особенно нетерпеливых, уже стоит, бывало, у двери и, приложив ухо к закрытому отверстию глазку, время от времени докладывает:
– Девяностую кормят!
– Девяносто вторая получает!
А когда характерные звуки и голоса раздаются у соседней камеры, мы, как животные в клетке, уже не находим себе места: а вдруг нашей камере не хватит? Вдруг придется ждать еще десять минут, пока сходят на кухню за новым баком? Вдруг нальют жидко?..
Но вот окованное дно бака весело передвигаете нашей двери, она быстро отворяется, и кухонный дежурный, тоже арестант, из бытовиков, кричит для остраты
– Сколько пустых мисок закосили прошлый раз?
– Три!
– Брешете, больше! Я все помню…
– Куда нам больше? Сами миски не кормят… на кипяток было оставлено три - три и есть, вот они!
– Ладно. Потом найду-не пеняйте! - грозится проформы раздатчик, и нам быстро передают горя-баланду в мисках, только что бывших для употребления у соседей, и такой же облизанный пучок алюминиевых ложек. Края мисок скользят в руках оттого, что кто-то недостаточно чисто их вылизал. На них видны прилипшие крупинки ячменя, капли крупяного отвара…
Но рассматривать все это некогда, да и бесполезно: первых, мы к этому привыкли, а во-вторых, раздатчик торопит:
– Получай, получай быстрее! В ресторане будете на блюда смотреть! Не одни здесь!
Страж стоит тут же и зорко следит за порядком. Выстроившаяся к двери очередь быстро рассасывается. Получивший свой черпак жидкого, с несказанно желанным
Запахом варева спешит занять на полу свое место, ставит миску между ног и начинает торопливо хлебать, ни на кого не глядя. Если у кого-то чудом сохранился от утра кусочек хлеба, обед считается сытным.
Когда на пол усядется большинство, пройти по камере, как и ночью, почти невозможно.
– Осторожнее! - вскрикивает кто-то, когда его по нечаянности заденут и из ложки выплеснется
Драгоценная капля баланды. Но разве можно пройти в такой тесноте осторожно и кого не задеть, не облить?
Тут же рядом знакомо попахивает параша, на кого-то обращают внимание лишь непривычные новички.
Остальным не до запаха: чисто животный инстинкт обладает на какое-то время каждым из нас. Кто и зачем превратил нас в голодных зверей?! Выручает быстрота поглощения пищи: еще не успевал последний арестант получить свою порцию и дойти места, как первые уже дочищают свои миски и пробираются к двери за кипятком. В какие-нибудь пять - 5 минут вся эта волнующая процедура заканчивает- а миски с мягким звуком одна за другой шлепаются стопку у порога. Настроение резко меняется. Серди выкриков как не бывало. Ни злости, ни раздражения.
– Эх, пообедать бы сейчас!.. Борща украинского!
– На именины бы к кому, чтоб накушаться на неделю
– Кудимыч, повоняй за всех своим сибирским, если осталось!
– А я килограммчик хлебушка за один укус умял
– Закуривать пора бы, братцы! Уже время…
– Кипяточку бы еще погорячее, да с сахарком… Понаваристее.
Признаю себя виновным
Прошло уже восемьдесят дней, как меня ни разу не потревожили. За последние полтора месяца увели на этап больше трех десятков моих сожителей и столько же прибыло вновь, а мое "дело" все еще без движения. Что не так? Почему не вызывают на допрос?
Жизнь в душной камере настолько осточертела, что желание вырваться отсюда поскорее становится неодолимым. День ото дня невольно подготавливаю себя и тому, чтобы подписать любое приемлемое требование следователя, лишь бы вырваться из этого ада.
Давно вызвали "с вещами" Кудимыча; увели в неизвестность политрука Фролова, так и не дождавшегося вмешательства в свое дело "луганского слесаря" Клемента Ефремовича; почти со слезами на глазах расстались с нами Есипов, Пычин, Веснин, Яшин и другие, коротко мелькнувшие и ушедшие из моей жизни навсегда, Их место заняли другие, а я все еще "припухаю" в ожидании своей судьбы. Доколе же будет тянуться эта новая пытка?
Наконец глухой полночью в середине ноября открылась ненавистная дверь и для меня:
– Ефимов! На допрос.
Вскакиваю, словно от выстрела, и со щемящим сердцем пробираюсь к выходу под молчаливыми взглядам! своих, уже засыпавших на голом полу товарищей, как рукой сняло. Иду за своим поводырем и долго могу понять, куда меня ведут: дорога совсем не та, не знакомую следственную на второй этаж, а в… кабинете начальника тюрьмы, где я уже бывал однажды. Как давно но это было: долгая осень успела смениться зимой, неудачная голодовка, одиночка - кажется, целая вечность в страшной тесноте, а я все еще тут.
Глухой абажур настольной лампы и непроницаем: черные шторы на окнах создавали в кабинете неприметный для глаз таинственный полумрак. За столом начальника не было никого, и несколько минут, а мог быть, и секунд, показавшихся мне минутами, я стоял напряженной тишине. Мой поводырь, притуливши к косяку двери, молчал.
Вдруг справа из угла кто-то негромко кашлянул, и вслед за тем на свету появилась знакомая фигура Бельдягина. Блеснув начищенными сапогами, он сел за стол, отослал надзирателя и с подобием улыбки показал мне на стул:
– Садитесь, Ефимов, будем разговаривать. Я сел и невольно окинул его взглядом. Он показался мне человеком какого-то ушедшего от меня нереального мира, в котором мы когда-то давным-давно встречались и даже работали под одним флагом… Как все это теперь далеко от меня…
Явно избегая прямого взгляда, Бельдягин достал из ящика стола синюю папку и стал листать ее, скорее для видимости, не зная, с чего начать.
Неужели это тот самый коммунист Бельдягин, бравый начальник райотдела НКВД, по воле и прихоти которого томится в тюрьме столько рабочей силы? Неужели это тот самый, кого здесь боятся и ненавидят все, от мала до велика?! И как он смеет носить звание члена ленинской партии и действовать от ее имени? По чьему наущению этот генерал Галифе районного масштаба руководит теми, которые мучают, терзают, доводят до сумасшествия ни в чем не повинных людей?! Ответит ли он когда-нибудь за свои злодеяния и кто ответит за его злодейства?!
– Надо кончать с вашим "делом", долго затянулось, - сказал он наконец, подняв голову над абажуром и все еще пряча глаза.
– Кончайте, если вам виден конец.
– Конец был ясен в самом начале. Виноваты вы сами, что упорно отказываетесь признать свою вину.
– Какую, в чем вину?
– Вам указали на нее еще в день первого допроса.
– Но после первого были второй, и третий, и еще несколько. И на этих допросах ваш Ковалев нагромоздил столько небылиц, что я всех и не упомню.
– Ковалев наказан за превышение прав.
– Ах, наказан? Значит, он действовал без вас, по своей собственной инициативе?
– Должен вам сказать, гражданин Ефимов, что следователю дано право добиваться признания подследственного не только по материалам обвинения. Он вправе поставить и другие вопросы, если у него имеются к тому основания.
– Какие основания у него были обвинить меня в связях с правыми и троцкистами? Откуда он взял сведения о какой-то антипартийной организации "Трибуне" А кто подал ему мысль подозревать меня убийств Кирова? Может быть, вы?!
Бельдягин весь передернулся и сказал тоном чиновника:
– Вы не возмущайтесь и успокойтесь. Эти подозрения оказались ложными и сами собой отпадают. О них речи не будет.
– Уже отпадают? И не потому ли отпадают, что q предпочел умереть с голоду, чем признать их! Нет, вам и раньше было известно, что все это сплошная чушь! Однако меня избивали даже после объявления голодовки!
– Не кричите, Ефимов, не забывайте, что перед нами начальник, а вы в тюрьме. Меня в то время не было в городе, Ковалев же получил выговор за свои действ- А о том, что у вас было, постарайтесь забыть. Извиняться перед вами НКВД не намерен.
– Чего же теперь хотят от меня органы, "ели выдуманные Ковалевым обвинения отпадают?
– Нужно, чтобы вы признали за собой вину…
– В том, что Бухарин был редактором "Известий"? Какая же тут моя вина, если это исторический факт?!
Бельдягин понял, что наскоком меня не возьмешь и изменил тактику.
– Вы должны понять, Ефимов, - сказал он мягко и как равный равному, - что в наше время все, казалось бы, пустяшные проступки и обычные ошибки считаются уже преступлением. Язык наш-враг наш, и его всегда надо держать за зубами… Весь вопрос в том, как отнесется к этим вашим проступкам "тройка". Возможно, что она ваше "дело" прекратит, но, возможно, даст незначительное наказание. Я лично полагаю, что ваше дело пустое и в скором времени вы будете на свободе.
Упоминание о свободе произвело на меня магическое действие. Вырваться, во что бы то ни стало вырваться из смрадного каменного мешка! Дело мое - пустое! "Тройка", состоящая, несомненно, из старых большевиков, все поймет с полуслова. К измученному сердцу подкатила горячая волна новой надежды.
– Что от меня требуется? - спросил я с готовностью.
– Вам необходимо подписать протокол показали! с теми обвинениями, которые были предъявлены Громовым. Курите, - придвинул он ко мне свой портсигар
– Но ведь он подписан мною на первом же допросе, - ответил я, жадно затягиваясь дорогим папиросным дымком.
– Громов отстранен от дела, и его протокол считается недействительным: времени-то прошло три месяца!
– Хорошо, пишите новый, - сказал я. Бельдягин заметно повеселел. Не рассчитывая, видимо, на столь быстрое согласие и боясь отказа, он торопливо достал чистый бланк протокола и наскоро записал мои анкетные данные.
– Первый вопрос, - записывал он, - признаете ли себя виновным в сочувствии и покровительстве врагам народа? Так, например, в заметке, осуждающей Тухачевского и других предателей Родины, вами пропущена в печать фраза: "Дело Тухачевского потрясло весь пролетарский мир".
– Но ведь это был заголовок заметки и он в газету не попал.
– Сейчас важно не это. Была такая фраза?
– Была.
– Значит, признаете?
– Ладно, признаю!
– Подпишитесь вот здесь.
Он указал мне место под этим вопросом и ответом, и я подписал. Ниже моей подписи Бельдягин поставил свою.
– Вот и хорошо, - сказал он с заметным облегчением и сформулировал второй вопрос: - Признаете ли себя виновным в восхвалении врагов народа, и именно: в тридцать четвертом году, отвечая после своей лекции на вопрос, как работает сейчас Бухарин, вы ответили, что Бухарин работает удовлетворительно.
– Я так не говорил.
– Какая разница? Дело сейчас не в слове, а в существе вопроса. Ведь по существу вы одобряли его работу?!
– Его работу одобряло тогда Политбюро ЦК партии, а не я!
– И вы тогда косвенно его похвалили!
– В то время, как и во все последующие годы, Бухарин состоял членом ЦК и не был еще объявлен врагом народа…
– Сейчас это неважно.
– Тогда что же все-таки важно? - начал я снова сердиться. - Я вижу, для вас важно только то, что против меня, и совсем неважно, что за! Где же тут логика, не говоря уже об истине?
– В логике разберется "тройка".
Светлая надежда на справедливое решение "тройких честных старых чекистов, которые отнесутся ко мне со всей непредвзятостью, снова наполнила меня до краев я опять обмяк.
– Скажите, а "тройка" вызовет меня при обсуждении моего дела Бельдягин опустил глаза и начал неуверенно теребить бумаги в папке. Видно было, что мой неожиданные вопрос его смутил, однако я не придал этому значения
– Конечно, конечно, и даже обязательно вызовет, - наконец заговорил он. - Всех старых партийцев "трои-ка" вызывает лично… Непременно вызовет.
Лишь через много недель мне стало ясно, что Бельдягин врал, но в тот момент, "наивной веры поли", я живо вообразил себе трех добрых и, главное, справедливых старцев вроде нашего Василия Кузьмича. Мне рисовалось даже, как они весело улыбнулись над моим "делом", как небрежно его изъяли и сказали: "Иди работай, Иван, и больше не своевольничай".
Окрыленный собственным воображением, я еще раз расписался в протоколе под словом "признаю". Бельдягин не замедлил поставить и свою подпись. Он был оживлен и доволен.
– Последний вопрос. Признаете ли себя виновным в защите врагов народа, выразившейся в том, что на партийном собрании в редакции выступили в защиту арестованных Арского и Лобова?
– Это я признаю с особым удовольствием, потому что и сейчас верю в их невиновность.
– Вот и отлично, - удовлетворенно подытожил Бельдягин, отбирая подписанный мною протокол и поспешно ставя на нем и свой крючок. - Теперь все, - заключил он.
Нажав кнопку звонка, он поднялся, строго и по-деловому подтянулся, отчего нежно скрипнули ловко сидевшие на нем портупея и кобура на ремне. В мою сторону, он уже не глядел. Интерес ко мне в нем тотчас же иссяк, как будто меня больше не существовало. Куда девалась его недавняя предупредительность?
Вошел сопровождающий.
– Отведите арестованного.
Почувствовав нечистую победу "закона и порядка" И над своей человеческой слабостью, я с трудом поднялся, словно под гнетом новой тяжести, и почти безразлично спросил:
– Свидание с родными и передача будет?
– Да. Теперь будет.
– Когда?
Мы их известим - и вас уведомят… Если у вас изъяты деньги при водворении сюда, то на них вы можете брать продукты в тюремном ларьке. Деньги перечислят туда утром, - в тысячный, вероятно, раз повторил Бельдягин заученную фразу.