– Я и теперь не откажусь снова выступить, потому что я уверен в их невиновности.
– Разве вы не знали, что они осуждены как враги народа?
– Они такие же враги народа, как, например, моя неграмотная мать или я сам. А если я в чем-нибудь уверен, то готов защищать свою веру до последних сил. Кроме того, меня возмущало то, что их исключили заочно, даже не дав им возможности объясниться. Все ведь было сделано заочно… по-воровски. Об этом я и сказал. Я знал их обоих как хороших партийных газетчиков… Кроме того, два года назад я давал рекомендацию Лобову при его переводе в члены партии. Какие же они враги? Я полагаю, их кто-то оклеветал, а следствие поверило клевете…
Громов долгим придирчивым взглядом посмотрел на меня, и в глазах его промелькнул еле уловимый знак одобрения. Затем он снова заглянул в синюю папку и сурово произнес:
– Вам вменяется в вину восхваление Бухарина! Ошарашенный этой новой нелепостью, я пожал плечами.
– Я вам поясню. Три года назад после одной из ваших лекций в городском театре вам был задан вопрос, где и как работает Бухарин. И вы дали о нем хвалебный отзыв.
Силясь припомнить обстоятельства трехлетней давности, я уловил наконец несложную суть вопроса.
– Дело было в том, что тогда, в тридцать четвертом году, Бухарин подписывал газету "Известия" в качестве ее главного редактора, что легко проверить по газетной подшивке…
– Все помнят и без подшивки…
– Быть может, не все помнят или не хотят помнить? На должность главного редактора "Правды" или "Известий" назначаются обычно проверенные работники, старые большевики ленинской закалки, с большой теоретической подготовкой. И обязательно по решению Политбюро ЦК и лично товарищем Сталиным. Да что тут рассказывать, товарищ Громов! Вы должны помнить, как на одном из пленумов в тридцать четвертом году, где обсуждались нападки на Бухарина, сам Сталин громогласно сказал, что "Бухарина мы в обиду не дадим!". Конечно, так подробно по этому вопросу я тогда не говорил, а без лишних слов сказал, что коль Бухарин подписывает своим именем столь ответственную центральную газету, значит, он на своем месте и его работой ЦК удовлетворен… Кто же мог знать, что через три года Бухарин окажется в опале?
Снова пристально посмотрев мне в глаза, Громов сокрушенно вздохнул и покачал головой. Потом записал в протокол. Интерес к моему делу у него явно угас. Вялыми жестами он стал собирать разложенные по столу бумаги.
– На этом и закончим сегодняшний допрос. Подпишите вот здесь, здесь и здесь, - устало сказал он и, подойдя к двери, вызвал дежурного надзирателя.
Я подписал протокол в трех местах, где мне было указано
– Отведите Ефимова в камеру.
Чуть замешкавшись, я спросил:
– Вы сказали - закончим сегодняшний допрос. Значит ли это, что мне предъявят новые обвинения? И как понимать, судя по сегодняшним вопросам, формулировку обвинения в ордере на арест?!
– Ничего я сказать вам не могу, кроме того, что уже сказал. Идите, Ефимов! - устало ответил Громов, вытирая лицо и шею белоснежным платком.
Вернувшись в камеру, я был окрылен светлой надеждой, что очень скоро, может быть завтра, я покину это мрачное узилище и в моих воспоминаниях сохранятся лишь отрывочные и туманные сведения о порядках тюремной жизни, и останется она для меня такой же тайной какой представляется и по сей день миллионам неискушенных наивных людей…
Сокамерникам своим утром я сказал:
– Что же вы наврали, товарищи хорошие? Никто на допросе и пальцем меня не тронул.
– Значит, тебе повезло… А кто допрашивал?
– Следователь Громов.
– О таком не слыхали. Это кто-то из старых следователей. Значит, тебе просто счастье подвалило. А эти новые, курсанты, которые нас допрашивали, только кулака и расследуют… Под счастливой звездой ты родился.
В "ежовых рукавицах"
На следующую ночь меня вновь вырвали из сна и повели знакомым путем. Но в следственной за столом сидел уже не ромов. Навстречу мне поднялся молодой, лет двадцати, здоровяк в форме, но без знаков различия и с небрежно расстегнутым воротом гимнастерки. Сердито по смотрев мне в глаза и не представившись, он вдруг ни с того ни с сего заорал:
– Так ты ни в чем не повинен, вражеское отродье?
– В чем дело? Почему такой тон? - удивился я. - Вы меня с кем-то путаете! Где мой следователь Громов!
– Будь спокоен, сталинские чекисты как-нибудь не спутают! Умеем отличать друзей от темных гадов! А твои покровитель и защитник Громов сам скоро будет припухать там, где и ты кормить вшей будешь, контрреволюционная сволочь! - Потом, как бы опомнясь, добавил:- Садись! - и указал на табуретку.
Его хулиганское обращение возмутило меня до глубины души, и в то же время я подумал: "А где же Громов! Отстранили за мягкотелость и либеральничание с врагами народа? А может быть, больше, чем отстранили, если этот наглец говорит о нем в такой хамской форме? И откуда 01 взялся? В райотделе эта физиономия мне ни разу не встречалась…"
Бросив иронический взгляд на мои белые туфли, но вый следователь приступил к делу.
– Ну, рассказывай, курортник, о своей вражеской деятельности против Советской власти…
При этих словах он вынул из ящика стола знакомую мне папку. Увидев на столе свое "дело", я несколько приободрился и успокоился.
– Мне больше нечего рассказывать, кроме того, что показал вчера и что записано в протоколе допроса.
– То было вчера, и об этом забудь! Вчера ты недурно выкрутился, а сегодня номер не пройдет. Говори все, как попу на духу!
– Сказать мне больше нечего, и что это за форма допроса? Кто вам дал право?! - воскликнул я, все более закипая.
– Скажешь, гад, все скажешь! Мы тебе покажем л форму, и право! - На глазах наливаясь злостью, следователь вскочил из-за стола.
Я тоже поднялся, весь дрожа от возмущения. В эту минуту дверь без стука распахнулась, и в камеру вошел рослый молодец в такой же, защитного цвета, форме. Холодно покосясь в мою сторону, он спросил моего следователя:
– Ну как, Петро, поддается или упирается?
– Молчит, гад, цепочку из себя строит! - метнул в меня уничтожающий взгляд Петро. - Ничего, мы из него вытрясем все, что нам надо! Раскроется шкатулочка, дай только срок.
– А что ты с ним амуры разводишь! - подзуживал новь пришедший. Затем он повернулся ко мне:- Ты попал в "ежовые рукавицы" и не думай, что вырвешься из них целехоньким… Так что лучше уж без боя признавайся начисто в своей антисоветской деятельности!
– Мне не в чем признаваться. О какой еще деятельности вы говорите? Вчера я сказал все.
– Скажешь, вражина, все скажешь! Признаешься!
– В чем я должен признаваться?
– Говори, с кем был связан! - рявкнул Петро, по-прежнему стоя в двух шагах от меня. - Куда засунул инструкции правотроцкистского центра? Где прячешь переписку с врагом народа Бухариным? Кто давал задание оплакивать в газете врага и изменника Родины Тухачевского?
Какую переписку? Какие инструкции? Это какой-то бред!
Молчать, паразит, нам все известно, все! Если известно, так чего домогаетесь? Предъявите доказательства, улики, и дело с концом!..
– Да проучи ты его, Петро! Покажи ему наши доказательства, коли он в них сомневается! - услышал я надменный голос зашедшего мне за спину приятеля моего следователя. И в тот же миг он с силой толкнул меня в спину двумя руками.
Качнувшись вперед от неожиданности, я потерял равновесие и стал падать в сторону Петра, невольно схватившись за него. А тот только этого и ждал… С силой оттолкнув от себя, он стал остервенело бить меня кулаками по лицу, норовя попасть в нос, ударять в живот.
– За что, за что бьете? Это же разбой! Я буду на вас жаловаться! - едва успевал я выкрикивать, прикрываясь от ударов. Я не мог понять, откуда в нем такое остервенение, я ведь совершенно незнакомый ему человек.
– Жалуйся, падаль, жалуйся! - повторял Петро, наступая.
Тяжело дыша, едва держась на ногах, я, чтобы не упасть, привалился спиной к стене. Из разбитого носа текла кровь, заливая подбородок и капая на туфли. Возмущение мое в эту минуту было сильнее боли и страха. Жгучая ненависть к этим специально обученным опричникам обуяла меня, отключая сознание. Мои мышцы напряглись, Резкая боль в животе словно отступила, и, когда распаленный боем Петро снова подскочил ко мне, я изо всей силы ударил его кулаков в подбородок. Да так, что у него лязг, нули зубы, а у меня заныли на сгибах пальцы…
Не ожидая ничего подобного, истязатель мой отшатнулся, задрав голову и хватаясь за подбородок. Он наверняка упал бы, - мой удар был сильнейшим, - если бы родной сподвижник вовремя его не поддержал. Выпрямившись, следователь сплюнул кровь и ошалело посмотрел на меня. Случившееся ими не планировалось, не входило в их программу и было неслыханной дерзостью. Оба они на минуту опешили…
– Ты на кого руку поднимаешь, вражья душа?! - заорал помощник Петра. - На Советскую власть замахиваешься, бухаринский выродок?! - И он бросился меня.
– Бей его в зубы, Сеня! - призывал сзади Петро, вед еще сплевывая кровь.
Но невиданная сила бешенства еще не отпустила меня; я увернулся и подскочил к столу. Схватив табуретку, поднял ее над головой и закричал;
– Палачи! Бандиты! Фашисты! Не подходить! Оба хулигана трусливо отпрянули и выхватили пистолеты.
– Убьем, как собаку, и отвечать не будем! Товарищ Сталин спасибо скажет! - пригрозил Семен.
– Брось табуретку, сволочь, и становись в угол! - потребовал Петро.
Услышав имя Сталина, я опустил табуретку на пол: плетью обуха не перешибешь… Вспотевшие сообщники, попрятав оружие, загнали меня в угол за раковину; тяжело дыша, сели к столу и закурили.
– Ты слышал, Петро, как этот гад нас фашистами обозвал?! Это надо обязательно записать в протокол…
– Сними с него стружку потолще, Сеня, сбей с вражены лишнюю прыть.
Усердный Сеня насупился, быстро подошел ко мне и. замахнувшись правым кулаком в лицо, которое я машинально прикрыл, сильным обманным ударом левой ниже живота свалил меня с ног… На какое-то мгновение у меня помутилось сознание, и будто сквозь сон я услышала.
– Так-то лучше… Подвинь его к раковине и ополосни малость. Пускай очухается!
Холодная вода, которой не жалея поливали мою голову, вернула мне чувство жестокого бытия.
– Что, гузно собачье, будешь говорить? - нагнулась надо мной Петро, угрожающе похлопав по своему карману.
– Стреляй, говорить мне не о чем.
– Ладно, поглядим, какой ты храбрый! Не хочешь говорить своим поганым языком - заговоришь ногами… Становись лицом в угол, троцкистская собака! Потанцуешь всю ночь у стенки, а к утру заговоришь… В угол!!! - повторил он повелительно.
Г усилием я поднялся с пола и почувствовал, что намокшие от воды брюки не держатся на мне и ползут вниз. Посмотрев на брючный пояс, я увидел, что крючок вырос мясом и висит на петле. Не хватало и пуговицы. - Что, потерял? - не сдержав смеха, спросил Петро. Сеня тоже посмотрел на меня и захохотал:
– Это у него оборвалось, когда я подтаскивал его за гашник ближе к раковине. Тяжелый, как бугай, никакой крюк его не выдержит!
– Ничего, мы из него вытряхнем все сочинские запасы-опять со злобой засмеялся Петро, нащупывая припухлость на подбородке. - Без крючков и пуговиц нам будет сподручнее: меньше руки свои поганые будет распускать, за штаны будет держаться.
– А может, добавим ему, Петя? Посмотри, шея какая: отожрался, как боров, на подачках своих шефов - бухаринских ублюдков.
– Успеем добавить и завтра. Пусть потанцует с ноги на ногу парочку ночей со штанами в руках. Сговорчивее будет. Нам не к спеху…
"Неужели убьют? - в страхе подумал я. - А что, в сущности, помешает им прихлопнуть меня под горячую руку? Пристрелят и напишут, что я на них покушался: у Петра и свидетель есть, и распухший подбородок".
Ясно было одно: мне никто и ничто не поможет в этом вертепе, кроме собственной выдержки и самообладания. Передо мною были вымуштрованные, прошедшие специальную школу потрошители, вымогатели и вышибалы. На курсах им наверняка вбивали в головы, что классовый враг хитер и изворотлив и что признания виновности следует добиваться любыми способами и средствами… Но какой же я враг? И как доказать, что я врагом никогда и не 6ыл? Где же Громов? Неужели отстранен? За что? За то, что не бил и не калечил? За то, что доложил начальству о бессмысленности моего ареста и беспочвенности обвинения? Эти и другие мысли проносились в моем разгоряченном мозгу. Кровь из носа сочиться перестала…
– Ну, будешь давать показания? - раздался басок накурившегося следователя. - Молчишь, вражья морда? Ну когда стой, контра, авось одумаешься и заговоришь!
Избитый и униженный, я простоял остаток ночи в углу. Были минуты, когда разум терялся и подгибались колени. Болела голова, ныло в животе, но вся боль побоев к утру переместилась в ноги, только в ноги.
В камеру меня ввели перед самым подъемом, а когда его объявили, я не мог встать от невыносимой усталости. Один из моих молчаливых товарищей по несчастью, увидев синяки и распухшую физиономию, тихо спросил-
– Все-таки крестили?
Я молча кивнул.
– Крепись, приятель, и нас причащали, - успокоил второй, поднимаясь с пола. - Кто допрашивал? Неужели вчерашний?
– Двое кабанов каких-то. Фамилий подлецов не знаю. Петром да Сеней друг друга звали…
Удивительное дело: насколько мои друзья были сдержанны вчера, после первого моего допроса, настолько сегодня они проявляли заботливость и внимание, готовы всячески помочь мне…
– Выходит, того мирного следователя уже убрали.
Завмаг отреагировал на этот разговор по-своему.
– Гуманность доказывали представителю районной газеты! - и полез к форточке за своими запасами.
– А чем мутузили?
– Кулаками, ногами…
– Валенком не пробовали?
– Каким еще валенком? Что это, шутка?
– Плохи, брат, на следствии шутки; засунут в носок старого валенка-чесанка фунтовую гирьку и дубасят же чем попало. И взвоешь от боли, и вроде бы без последствий: синяки заживут, а кости целы… И ведь придумают же изуверы. Главное, где эту гирьку откопали, фунтовую ушком?..
– То-то лафа нынче бытовикам: меня на допросе никто и пальцем не тронул, - подмигнул бакалейщику!
– А что, товарищи, если в тюрьму затребовать прокурора? Неужели он обо всем знает и разрешает это беззаконие?
Надо было видеть, как оживился наш завмаг при упоминании прокурора. Он бросил на койку авоську с харчами, театрально встал посреди камеры и начал манипулировать толстыми пальцами, подсчитывая прокуроров Старорусского района.
– Прокурор Захаров, - загнул он палец, - еще с весны снят, а за что? Законность соблюдал, ордеров на аресты не хотел подписывать… Прокурор Аргунов, - загнул он второй палец, - двух месяцев не усидел после Захарова, тоже снят за попустительство врагам народа. Теперь законы блюдет Бурыгин, а кто такой этот бурыга? Он вот где у Бельдягина сидит! - И вдохновленный оратор сделал неприличный жест. - Они все теперь в штаны наклали как бы самим не сесть. Эх, если бы и Бурыгина сняли! - с затаенной надеждой вздохнул завмаг.
– Купец-то, пожалуй, прав. Требовать сюда прокурора - напрасные рыдания. Прокурор, если он и придет, ничем нам не поможет. Еще и хуже будет. Они теперь там все заодно, ведь они защитники, а мы враги. Ни у кого из теперешних законников правды не добьешься.
– Значит, терпеть? - спросил я. - Долго ли будем терпеть?
– А что же остается делать? На стенку не полезешь…
– Терпи, казак, атаманом будешь! - ухмыльнулся торговец.
После так называемого завтрака я сидел на полу и ломал голову над нелегкой задачей - как, из чего сделать к брюкам завязку, чтобы на допросе не держать их в руках. Ведь иголки с ниткой здесь не выпросишь.
– Трусы есть?
– Есть трусы. А что?
– Выдерни из них тесемку или резинку и сделай две завязки, - услышал я дельный совет. - Будут лупить - так хоть лицо прикроешь двумя руками или сдачи дашь, если смелость еще осталась…
– А я одному сегодня дал!
– Да что ты говоришь?
И я без особой охоты рассказал вчерашний, вернее, сегодняшний эпизод.
– Ну, хвала тебе, брат. За всех спасибо. Хоть одному да съездили в рыло… Но они тебе не простят…
– Неужели опять будут бить?
– Будут причащать до тех пор, пока не добьются своего. Подпишешь все - и бить перестанут.
– А вы разве подписали? - спросил я советчика.
– Сначала порыпался, а потом подписал…
– Не совершив ничего? Признались врагом?
– А что же делать? Ждать, пока совсем изувечат:
Начисто выбьют зубы, отобьют почки, печень, измурыжат так, что и мать родная не узнает? Ведь у них какая логика - раз попал сюда, значит, виноват. Каждый думает, что он и есть настоящий чекист, а как же могут ошибаться настоящие чекисты? И ведь бьют за что? Ищут истину? бьют, чтобы ты признал, что ты действительно виновен. Дожимают до вины. Иначе нельзя. Так на же, возьми подпись и подавись ею, паразит несчастный! Собственные зубы и почки мне дороже твоей дерьмовой бумажки.
– Но если их обвинения взяты с потолка?
– Ну и что? Разве мало невиновных ишачит в лагерях? Вот так мучаются здесь, а потом от безысходно! и подписывают все, что требуется…
– А дальше что?
– А дальше? Решение "тройки"- и каторга. Эх, ее бы знать за что… Вот когда старых революционеров вождей наших теперешних при царе ссылали - это бы понятно.
Вопросы оставались безответны. Всего двое суток в тюрьме, а открылось мне столько, сколько, кажется, и за всю жизнь не узнал бы. Неужели и Арский с Лобовы" согласились признать предъявленные им обвинения? Видимо, так оно и было.