Трудна дорога к авиации
Мы в Ташкенте уже старожилы. Обжились совсем, привыкли, как будто тут и жили все время. Я уже взрослый парень, комсомолец, и мне семнадцать лет. Хожу в школу, но неохотно. Мне все кажется, что зря теряю время. Донимают мысли: кончу школу, куда пойду? Учиться дальше или - на производство? Слесарем, например, или электриком, как мой отец?
У меня затаенное желание - быть летчиком, но уж очень это казалось мне мечтой недосягаемой. А потом, на летчика учиться - надо крепким быть, сильным, физически развитым. А я дохлый какой-то: чуть что - простудился! Гланды распухли. Под носом мокреть. Но все равно хочется! Только чувствую, сознаю: чтобы добиться этого, надо преодолеть какие-то трудности, навыки приобрести, получить уверенность в себе. А что? Как? Где? Не имею понятия…
Ну, для начала, скажем, нужно взяться за себя. Делать гимнастику по утрам, обтираться холодной водой. Впрочем, это я уже пробовал. Ненадолго меня хватало, дней на пять, не больше. Потом находились всякие предлоги, и упражнения отменялись. Стыдно мне было признаться самому себе, что мне попросту не хватало силы воли. А где ее взять, эту волю-то, как развить?
Я уже читал где-то, что в каждом человеке сидит Лодырь. И если этому Лодырю дать волю, то ой-ой-ой что будет! Значит, надо его ломать?! А ломать, это значит - применять насилие? А насилие всегда приносит боль. А Лодырь-то, это ведь ты сам! Значит, и боль нужно причинять самому себе! И выходит, чтобы сделать себе хорошо, нужно сначала для этого сделать себе… плохо?! Так ведь получается!..
И еще; у Лодыря есть помощник - Ловчила. Он всегда что-нибудь придумает, чтобы Лодырю жилось спокойно. Вот за этого Ловчилу и надо браться!
Но Ловчила и есть Ловчила, он неясный, неопределенный и - скользкий, как налим. В обращении с ним надо суметь поставить себя так, чтобы твое желание - достигнуть поставленной цели - было превыше всего.
Дома у меня с матерью конфликты. Она считает, что я уже взрослый и мне пора "зарабатывать себе на хлеб". Чуть что - ворчит: "Вымахал вон уже какая дубина, а все книжечки читаешь да на шее родительской сидишь. Работать надо!"
Отец эту мысль преподносил по-другому: "Учись, сынок, учись прилежно. И пока ты молод, старайся трудностей не избегать: берись за всякую работу, за самую тяжелую. Потом тебе легче будет. И помни - ТОЛЬКО труд делает человека человеком."
Я очень уважал отца, и его слова крепко запали мне в душу. А потом - ведь я хотел быть летчиком! А летчик должен быть крепким, сильным, выносливым. Выходит, все-таки мать права - надо работать!
Иду из школы домой. А сам думаю, думаю. Где-то рядом, минуя меня, бьет большая жизнь. В Старом городе начали строить какой-то завод. Может, туда пойти? Далеко. Двумя трамваями добираться. Может, пойти на кирпичный завод? Нет, это не то. А что же? И сам не пойму, чего я хочу?
Надо мною что-то захлопало от ветра. Поднимаю голову и вижу: через улицу лозунг на красной материи: "Комсомол - на стройку!" Больше всего меня поразил восклицательный знак - требовательный, боевой. Я остановился, пораженный: вот он - ответ на мой вопрос! Вчера этого транспаранта не было, сегодня он появился, значит…
Я стоял, мучительно раздумывая: "Сейчас вот, если увильну от трудностей, спасую, значит, Лодырь победил! К черту!"
И я решительно свернул направо, к свежесколоченному бараку. Ага, вот и табличка: "Пункт приема на работу".
Толкаю дверь, вхожу. Сидит парень в косоворотке, белокурый, крепкого сложения, вздернутый нос облупился от солнца. Ладони шершавые, грубые, а глаза веселые, словно незабудки или васильки, и у меня от них прибавилось решимости.
- Здесь принимают на работу?
- Здесь, - улыбается. - Комсомолец?
- Комсомолец.
Раскрывает амбарную книгу.
- Хорошо. Как фамилия? Имя? Отчество? - Записал, сказал деловито: - К Сергею Одинцову пойдешь, к землекопам. - И, склонил голову набок, критически меня осмотрел. - Дохлый ты какой-то, не выдюжишь, пожалуй.
Я оскорбился, выпятив грудь:
- Ничего не дохлый, выдюжу!
- Ну-ну, ладно, это я так. Вот тебе записка. Завтра на складе получишь спецовку. Ясно?
- Ясно.
- Двигай.
Дома я не сказал, что бросил школу. Потом, как-нибудь…
Утром получил спецовку: рабочие ботинки, брезентовую куртку со штанами, рукавицы. Все новенькое, хрустящее, с кисловато-пряным запахом. Тут же облачился. Шагаю гордо: я - рабочий! Теперь и мой труд вольется в стройку, и на этом вот пустыре поднимутся стены сельмашзавода. А сейчас здесь пока только голое место: опаленные солнцем холмы, старые глинобитные заборы - дувалы, полуразрушенные кибитки с плоскими земляными крышами, арыки с журчащей водой да обломанные колесами телег кусты виноградника. Все это надо снести, выровнять, выкопать траншеи для фундаментов стен…
В пыльном жарком мареве осеннего утра уже маячили обнаженные, загорелые до черноты спины землекопов. Слышался стук лопат и кетменей, скрип тачечных колес, выкрики.
Разыскал Одинцова. Он подошел, широкий, круглолицый, пышущий силой, поскреб ногтями под расстегнутой рубахой, окинул меня оценивающим взглядом и, добродушно ухмыльнувшись, пробасил, нажимая на "о":
- На роботу, значит?.
- На работу.
- Гм. Молодец. - И неожиданно лапищей придавил мое плечо.
У меня подкосились ноги. Я надломился, как тростинка, и едва не упал, а Сергей, словно и не заметив этого, повернулся ко мне спиной:
- Пойдем, я тобе струмент выдам.
Подошли к горе из тачек и лопат. Здоровенные тачки, с толстыми, как оглобли, ручками, с чугунными колесами. Поглядел по-хозяйски, словно выбирая лучшую, и двумя пальцами, легко, как пушинку, выдернул одну, бросил небрежно. Тачка, тяжело громыхнув, подкатилась ко мне. Вслед за нею полетела в кузов лопата: грум-грум-грум!
Я осторожно, словно к лошади, которая лягается, подошел к громадной тачке. Широко растопыренные ручки совсем смутили меня: да мне и рук не хватит, чтобы уцепиться за них!
- Ну-ну… - поощрил Одинцов.
Я наклонился и, едва-едва ухватившись кончиками пальцев за ручки, поднял тачку.
- Та-а-ак! - подбодрил Одинцов. - Топерь кати. Валай по этим доскам, во-о-он туды. Вишь, робята землю возят?
У меня от напряжения стало сухо в горле. Легко сказать: "Кати!" Тяжелая тачка, доски, по которым ее, проклятую, надо катить, а колеса-то не видать! И я с нежностью вспомнил: была у меня в детстве тачка - деревянное колесико выдвигалось вперед, и было видно, куда ее катить, а тут…
Одинцов сзади положил мне лапищу на плечо: - Давай-давай, не робей!
Я сдвинул тачку с места, и она покатилась. Сама. И тут же сошла с доски, уткнувшись в виноградный куст.
- Ничего, ничего, - добродушно сказал Одинцов, - бывает. Таперь подымай, ставь колесо на доску.
Я беспомощно начал топтаться вокруг тачки. Да как же мне поставить колесо-то, если его не видно из-за высокого борта?!
Одинцов, посмеиваясь, смотрел на меня.
- Эй-эй-эй! Парень! Парень! - вдруг закричал он, увидев, что я собираюсь поставить тачку, подняв ее за передок. - Што ты! Што ты! - и опасливо оглянулся, не видит ли кто. - Срамотища какая! Разве так можно! Робята увидят - до смерти засмеют.
Я совсем растерялся:
- А как же тогда?!
Сергей подошел к тачке.
- А вот - очень просто: нажал на ручки - и поставил!
Да, действительно, у него все было просто: нажал и поставил.
Я поплевал себе на ладони, ухватил копчиками пальцев широко расставленные ручки и пошел. Шагов через десять забурился снова. Попасть колесом на доску мне удалось после третьей попытки.
Пока добрался с пустой тачкой до холма, откуда надо было брать землю, с меня семь потов сошло. А ребята бегали бегом с полными тачками. Я пригляделся к ним. И вовсе не богатыри, ребята как ребята, такие же, как и я. И мне стало стыдно за себя: что это я так расквасился?!
Мое появление никого не удивило. Только один, за которым я занял очередь, очень худой и высокий парень с длинным лицом и лохматыми белыми бровями, повернулся ко мне:
- Новичок?
Я молча кивнул.
- Тачку не возил?
- Нет.
- Сыпь поменьше на первый раз.
- Ладно.
Парень, ловко орудуя лопатой, стал насыпать в свою тачку землю:
- Меня звать Алексеем, а тебя как?
Я назвал себя. Алексей бросил лопату и легко поднял тачку.
- Куртку сними, запаришься. И знай: бригада работает сдельно. Понял? Так что приспосабливайся, чтоб за тебя никто не работал. - И побежал.
"Сдельно, значит! - подумал я, неумело ширяя лопатой в засохшие комья земли. - Ох, трудна дорога в авиацию!"
Я насыпал себе чуть-чуть и покатил. И скоро забурился. Прошел немного и снова забурился. Сзади нетерпеливо покряхтывали, потом, видать, у кого-то лопнуло терпение, и ломающийся голос прокричал:
- И какого черта ты буришься там все время?! Тоже мне - маменькин сыночек на работу пришел! Тебе соску сосать, а не тачку возить!..
И тут же другой голос:
- Заткнись! Сам-то без году неделю, как за тачку взялся, а разоряешься.
Глаза страшатся, а руки делают
…Телеги, груженные кирпичом, переезжали через меня. Я лежал, распластанный в дорожной пыли, и не мог подняться, не было сил. Ко мне подбежал, махая хвостом, соседский пес, ткнул меня носом в лицо и сказал:
- Чего это ты разоспался? Вставай, в школу опоздаешь!
Я открыл глаза. Передо мной с мокрой тарелкой и кухонным полотенцем в руках стояла мать. Лицо ее было сердито..
- Прошатался вчера целый день. Где тебя носило?
А я никак не мог припомнить, где меня носило: я все еще лежал там, в дорожной пыли, весь истоптанный копытами, избитый колесами.
- Ирод несчастный! - запричитала мать. - Наказание господне! Здоровенный балбес, а все по улицам шастает, да книжечки читает. Работать надо!
И тут я вспомнил! Ох, да я же на работу опоздаю! Сдернул одеяло, вскочил и - ойкнул. Все тело будто не мое, словно в молотилке побывало.
Мать, прервав на полуслове фразу, с удивлением уставилась на меня. Сейчас бы самый раз признаться, что я бросил школу и пошел на работу, но не хотелось раньше времени огорчать отца. Ладно, промолчу пока. Не время.
Морщась от боли, встал на ноги, как на ходули: мышцы одеревенели. Да как же я работать буду?
Мать ушла, бросив на меня подозрительный взгляд, а я попытался убрать постель. Да, вчера мне досталось крепко: я пришел домой полуживой. Но, кажется; ребята были мною довольны. К концу рабочего дня я уже хорошо справлялся с тачкой и насыпал ее полностью, как и другие. Совесть моя была чиста и перед самим собой, и перед бригадой.
И я уже начал было гордиться собой, да вовремя вспомнил стишок:
Я умница - разумница,
Про то знает вся улица!
И одернул себя: "Ладно самолюбоваться! Цыплят по осени считают".
На работу я опаздывал, и это было плохо. Мне не хотелось выглядеть перед ребятами разгильдяем и слабачком. Я инстинктивно понимал, что входить в коллектив надо достойно: сделаешь промашку, исправлять ее будет трудно. Нет, опаздывать нельзя! А как же быть?
Выход был - пойти прямой дорогой. Мне нужно было перелезть через четыре дувала и перепрыгнуть через три арыка, достаточно широких и полноводных. В другое время все это было бы для меня пустяком, а сейчас, когда ноги не гнутся, пальцы как деревянные, - какие уж там дувалы и арыки?
Но другого ничего не было, и я свернул на короткий путь. И прошел его! И появился вовремя. Ребята встретили меня возгласами одобрения, и это было для меня самым лучшим вознаграждением.
Я стал переодеваться и вдруг заметил, что у меня ничего не болит! И ноги отлично сгибаются, и пальцы на руках отошли. Вот что значит короткий путь! Я размялся, пока преодолевал препятствия.
Я подошел к своей тачке и запросто взял ее и покатил. И удивился. И даже посмотрел, а моя ли это тачка? Уж очень она мне показалась легкой и удобной. И я вспомнил слова отца: "Сынок, никогда не робей перед трудностями. Глаза страшатся, а руки делают!"
Ребята у нас были что надо: дружные, веселые. Колька Стрыгин, например. Словно собранный из разных частей: узкогрудый, сутулый, С длинными руками и обезьяньими ужимками, приносил он с собой на работу гитару и в обеденный перерыв задавал нам такие концерты, что сбегались рабочие из соседних и даже дальних бригад, чтобы послушать.
У Стрыгина был сильный голос: Длинными ловкими пальцами он извлекал из своей старенькой облупленной гитары чарующие звуки. И когда он пел и играл, то становился красивым необыкновенно. Кстати, это он крикнул "заткнись" Витьке Завьялову, когда я в первый день застревал со своей тачкой. А Витька-то, оказывается, сам был маменькиным сынком! Отец у него знаменитый профессор медицины, а Витька тоже бросил школу и пошел в чернорабочие. Я ему сказал как-то: "Ну, мне, например, нужно работать, чтобы мышцы нарастить, сильным быть, потому что хочу учиться на летчика. А ты почему бросил школу?" - "А я, - отвечает, - потому, что хочу быть Че-ло-веком. Понимаешь? Мышцы - это само собой, их можно накачать гирями, гантелями, но Человеком от этого не будешь".
Я прикусил язык. Ох, и острый же этот Витька! Посадил он меня в калошу! И отец мне твердит все время: "Только труд делает человека Человеком", а я все понимал по-своему - на мышцы переводил.
Славными парнями были Сергей Губин и Петр Савченко: тихие, старательные. Ну и еще мой первый знакомый - Алеша Коробков. Он, оказывается, учился на втором курсе железнодорожного училища. Отлично учился, да бросил на время. У него что-то не ладилось с легкими, затемнение какое-то обнаружилось, и он решил выгонять это затемнение физическим трудом "на лоне природы". Он каждую неделю ходил проверяться и докладывал нам, что все "о-кэй!". Коробкова мы избрали своим комсомольским секретарем.
Наш бригадир Сергей Одинцов за свою могучую фигуру, за медлительность и, главное, за терпеливое добродушие получил от нас прозвище - Сережа Бегемот. Начальство его уважало, и наша бригада пользовалась иногда разными поблажками: для нас выделили помещение (оно потом превратилось в своеобразный клуб), там мы хранили свою рабочую одежду и свой нехитрый скарб, прятались от непогоды, которую скрашивал своим пением и гитарой Стрыгин.
Работали мы здорово: врывались в землю, как кроты. Сначала вроде бы неразбериха была, и казалось, что копошимся мы наподобие муравьев: один тащит соломинку в одну сторону, другой с такой же ношей ползет ему навстречу. Но постепенно стали определяться по фундаментным траншеям контуры будущего завода: кузнечного цеха, сборочного, механического; и эта определенность внушала нам гордость за нашу, хоть нехитрую, но профессию, и здесь мы чувствовали себя первопроходцами. Первые удары кетменя были наши!
Дома у меня уже знали, что я бросил школу и работаю. Отец было нахмурил брови, но пересилил себя: "Сделанного не воротишь… Однако… Ой, сынок, смотри - пожалеешь! - Подумал, подумал и согласился: - Ну ладно, видать, так надо". И на этом разговор закончился. Притихла и мать, хотя, когда я допоздна засиживался с книжкой, начинала ворчать, что-де "керосин-то нечего зря палить, он ведь денег стоит". В первую же свою получку я пошел в лавчонку и купил бидон керосина, за который мне снова от матери досталось: "Экую уймищу денег зазря потратил!"
А по выходным дням я с ног до головы рассматривал себя в зеркале. Все шло как надо: загорелый до черноты, ноги выпрямились и обросли упругими мышцами. И руки, и плечи, и торс - в узлах мышц. Прямо хоть сейчас иди в летчики. Вот что значит физический труд!
В нашу бригаду повадился ходить Иван Иванович Василенко. Лет сорока пяти, высокий, костистый, с веселыми голубыми глазами. Его знали на стройке все. Это был замечательный мастер-каменщик. Сядет где-нибудь повыше, на груду досок или кирпичей, закрутит из газетной бумаги "козью ножку" подопрет здоровенной лапищей острый подбородок и сидит, смотрит, как мы работаем. А нам лестно и любопытно: чего это он смотрит?
Пошел слух: Иван Иваныч набирает себе бригаду каменщиков - стены возводить. И каждый из нас возмечтал: вот бы попасть к нему! И мы, когда он появлялся у нас, старались вовсю: может, возьмет всю нашу бригаду!
Но он всю не взял. В проходной, после работы, когда мы пошли домой, остановил Алешу Коробкова:
- Мне нужен грамотный парень, пойдешь?
У Алеши длинное лицо стало еще длиннее.
- Иван Иваныч, что за вопрос - конечно, пойду! - И после паузы добавил: - Но не один!
У Василенко даже глаза заискрились, очень ему, видать, понравился ответ Коробкова.
- Торгуешься, значит?
- Торгуюсь, Иван Иваныч.
- Ну хорошо, тогда вот тебе списочек тех, кого я хотел бы взять. Пойдут - ладно, не пойдут… тоже ладно. Будь здоров!..
Мы с Завьяловым стояли неподалеку и все видели и слышали. И едва Иван Иваныч отошел, сразу же подбежали к Коробкову:
- Покажи!
Список был небольшой, всего пять человек. Были там и Стрыгин Николай, и Виктор Завьялов, и, к моему радостному удивлению, я!
И стали мы каменщиками. Получили разряд. Самый низший, конечно, но разряд. Это была уже ступенька в жизни.
Мы подготавливали фронт работ, замешивали раствор, укладывали на помосты кирпич, носили его на "козе" по шатким дощатым настилам на верхние этажи или, выстроившись в цепочку, перебрасывали его поштучно. А Иван Иваныч складывал да покрикивал: "Живей, живей, ребятки! Живей!"
Очень нравилась нам эта операция, когда кирпич совершает путешествие по воздуху, от общей кучи на помост, к стене.
Мы выстраивались метрах в четырех друг от друга, надевали рукавицы. Обычно к кучке становился Коробков. От первого подающего зависит, как полетит кирпич по цепочке, плоскостью по горизонту или будет кувыркаться. У Алеши кирпич не летел, а как бы скользил по воздуху, и принимающему оставалось только взять его, придавить чуть-чуть большими пальцами и, описав полуокружность, подтолкнуть его вперед, стараясь, конечно, чтобы кирпич не вращался. Бросил, повернулся, а следующий кирпич уже подлетает к тебе. Поймал его, придавил, повернулся, бросил, опять повернулся и снова принял и бросил! И слышно только по цепочке: ширк-ширк! ширк-ширк! А на помосте только: блям! блям! блям! - и растет горка. И ритм устанавливается такой, что кажется - кирпичи летают сами по себе, а мы можем в это время и пошутить, и посмеяться, и поговорить. Конечно, зевать при этом не полагается, а то получишь кирпичом по зубам… Но у нас этого не было.
Стоит только захотеть
- Та-а-ак! - наверняка подражая своему хирургу-отцу, сказал Виктор, щупая мышцы моего плеча. - Плечевой пояс развит отлично. Прекрасные мышцы! Ни грамма жира. Молодец. А ну-ка ноги!