Нет, все-таки я был счастливым, человеком! Во время перерыва, когда курсанты нещадно дымили папиросами в специально отведенном месте, мы с Кириллом бродили среди разбросанных остовов и могли потрогать их рукой и вдохнуть в себя волнующий запах, свойственный только самолетам. Я вживался в них, впитывал в себя романтику полетов: над горами, над лесами, над пустынями. И так мне хотелось быть летчиком или пока хоть, на худой конец, - сборщиком самолетов. Так хотелось! Так хотелось!..
Кирилл тоже хотел быть летчиком, но я замечал, что хочет он как-то по-другому. Его прельщала форма, эмблемы, "золотые" пуговицы и ореол героизма, сопутствующий летчику. Он уже знал почти всех летчиков в лицо и по фамилии. Но наши впечатления от встречи с ними были так непохожи, словно каждый из нас говорил о другом человеке. "Ах, какая форма! Какая форма!" - восхищался Кирилл, а я говорил: "Подумать только, этот человек, может быть, только что был в воздухе, высоко над горами, а сейчас вот идет по земле, среди нас…"
Занятия наши шли полным ходом: мотороведение, самолетоведение, приобретение навыков в обработке металла. Но пока только - навыков. Никакого металла нам не давали. Инструктор терзал нас упражнениями по отработке стойки возле тисков, учил, как правильно брать и держать инструмент, как им пользоваться. И проделывали мы все это… деревянным инструментом! Срамотища да и только! Мы видели во время упражнений, как рабочие в ангаре, взобравшись на стремянки, с любопытством смотрели на нас через застекленную стенку, и смеялись, показывая пальцем, и нам было стыдно, так стыдно, что хоть провались сквозь цементный пол…
А в перерыве - реплики:
- Ну, как поживают ваши, деревяшки? Вы их еще не перетерли?
- Ладно зазнаваться! - огрызались ребята. - И вы не с молотком родились!
- Зато мы сразу работали настоящим инструментом, - подтрунивал мастер из слесарного цеха.
- А отчего это у вас, разрешите спросить, левая кисть подбита? - смеялись курсанты. Уж не молоточком ли заехали?
- Го-го-го! - похохатывали мастера. - Ловко он тебя, Ефимыч, подковырнул, как в воду глядел!
Но программа есть программа, и мы под команду Николая Степаныча "пилили" деревянными напильниками две раздвижные деревянные подставки.
- Ррраз-два! Ррраз-два!..
А потом нам дали деревянные молотки с длинными ручками. Инструктор объяснил, что нужно делать: взять молоток за самый конец рукоятки и, положив локоть на стол, поднимать молоток только усилием кисти руки. По счету раз - поднять, по счету два - опустить. Поднять - опустить. Поднять - опустить.
- Чепуховое дело! - перешепнулись ребята. - Деревяшку поднять.
Примеряя молоток, я посмотрел через стеклянную перегородку в сборочный цех. Несколько любопытных уже вытягивали шеи, чтобы заглянуть к нам в класс. Один, самый вредный насмешник, бригадир Овчинников, высокий, рябой, балансируя на козелке, старался перейти на крыло соседнего самолета.
- Встать! - прогремела команда. - Приготовиться!.. Ррраз!.. Два!
Ужасающий грохот ста пятидесяти молотков потряс здание. Видно было, как в сборочном цехе шарахнулись от неожиданности клепальщики, а бригадир Овчинников, сорвавшись с козелка, к всеобщей потехе, загремел на лежавшие под самолетом листы старой алюминиевой обшивки.
Инструктор видел все это, глаза его сверкнули смехом, но команды он не прекратил:
- Ррраз!.. Два-а-а!.. Раз! Два!..
На седьмом ударе стала уставать рука, на десятом у многих уже не хватало сил держать молоток, а инструктор все считает и считает.
- Почему задробили?! Что за удар?! А ну, дружно!.. Ррраз!.. Два-а-а!
Грохот получился длинный и недружный. Секундой позже бессильно упал чей-то молоток. Все засмеялись:
- Выдохся товарищ!
А преподаватель по мотору и самолетоведению бортмеханик Константин Петрович Знаменский открывал нам тайны самолета и мотора. Он был полной противоположностью инструктору Сорокину: медлительный, спокойный. Удлиненное с тонкими чертами лицо, большие карие глаза. У него были изящные кисти рук с длинными пальцами, которыми он ловко держал мел или указку. Он не шумел, не кричал, не взрывался, и если случался какой беспорядок, прерывал на полуслове речь и так выразительно смотрел на нарушителя, что тот смущенно умолкал.
Знаменский отлично рисовал, немногословно и толково объяснял. С его уст слетали не слышанные мною волшебные слова, и я записывал их с благоговейным трепетом в свою тетрадь, уже разрисованную схемами рабочих циклов цилиндра, клапанов впуска и выпуска, хода поршня, шатуна и коленчатого вала, схемами крыла и фюзеляжа, с их расчалками, растяжками, подпорками, лонжеронами, нервюрами и стрингерами. И если раньше, когда увидел впервые авиационный мотор - с цилиндрами, трубочками и проводами - или кабину самолета с головокружительной путаницей всевозможных технических приспособлений, меня забрал страх: "Неужели все это можно изучить?!", то сейчас, слушая Знаменского, я постигал смысл его изречения: "Изучить можно все, было бы желание!"
Константин Петрович переносил нас в сказку, волшебную, нежную и героическую. Речь его была плавной, как парящий полет, но твердой, как гранитные скалы. Это вот можно, а это - нельзя. И добавлял: "Ни в коем случае!" И, чтобы мы твердо это усвоили, на каждом уроке повторял: "Любите технику, какая бы она ни была! Не позволяйте грубого отношения к ней, уважайте ее, и тогда вы сможете всецело на нее положиться: она вас не подведет!"
И, наверное, мы слушали и понимали его каждый по своему. Ахмет Сафаров, например, тот самый узбек, который на первом построении сбился со счета, в перерыве восторженно говорил: "Мотор, а? Ай-я-яй, какой хитрый вещь! Я научусь его делать!"
Слушая Знаменского, Ахмет наверняка представлял себе весь процесс работы двигателя - с его нагрузками и перегрузками, с его рабочими циклами, я же видел в моторе, только силу, крутящую воздушный винт. Я мысленно парил над землей. Я сжился со своими устремлениями - быть летчиком, отсюда и такое восприятие.
Учился я с восторгом и скоро уже мог безошибочно нарисовать бензиновую или масляную систему самолета, знал наизусть все узлы, мог точно сказать, сколько роликов имеется в рулевом управлении того или иного самолета и где они стоят. В классном журнале против моей фамилии стояли только высшие отметки: "Очень хорошо". В журнале-то "хорошо", а вот на душе, у меня было плохо. Подходил к концу первый месяц учебы, нужно было начислять стипендию, и старшины бегали в контору сверять списки с наличием курсантов, и в бухгалтерии открылась неувязка - списки классных журналов не совпадали со списком приказа. Это мне сказал Дубынин, и я скис. Я рисовал себе самые мрачные картины, переживал позор изгнания.
В своем районе, где я жил, на меня смотрели с какой-то гордостью и с явным уважением. Взрослые останавливались поговорить, ребята моего возраста, все уже работающие, знакомые и даже незнакомые, приветливо здоровались, а мальчишки ходили за мной гурьбой и, глядя с восхищением на мою фуражку со значком "Добролета", называли меня летчиком. Все они как бы считали меня своим посланцем. И вот все это готово было рухнуть. Форму у меня, конечно, отберут, значок снимут. И кто я тогда буду для людей? Они смотрят на меня как бы с надеждой, я в их глазах уже что-то, и вот это "что-то" вдруг окажется ничем! Обманом. Я обману людей, вот что! И они будут вправе меня презирать за это.
Так терзал я себя, стараясь, однако, не подавать вида, как мне плохо. Я даже расспрашивал Георгия, чем кончилась их беготня со списками. Я ждал, как приговоренный к смерти ждет своего последнего часа. И этот час наступил…
Я занял очередь в кассу. Ребята шутили, толкались. Им было весело, а мне… Я подошел к окошку, несмело, сдавленным голосом назвал свою фамилию. Кассир ткнул пальцем в ведомость и протянул ее мне: "Распишись". Я не верил своим глазам: да, там стояла моя фамилия!
Я отошел от окна, держа в руках пачечку совершенно новых рублевок. Я был богат, как Крез, и я был счастлив. Все волнения остались позади. Теперь я равноправный член этого веселого, славного коллектива будущих младших авиаспециалистов. Теперь мы живем!
Мы - специалисты
В марте нас перевели на практические работы. Стало куда интереснее. Мы получили в руки настоящие напильники, настоящие зубила и настоящие молотки. Теперь мы пилили, резали, рубили самое настоящее железо.
Сначала нам была дана задача: из кусочка полосового железа сделать прямоугольник и обработать обе его стороны "под плиту". Инструктор показал плиту. Ее отполированная, как зеркало, поверхность покрывалась слоем разведенной синьки. Готовую пластинку нужно положить на эту плиту и несколько раз кругообразно потереть. Если пластинка обработана правильно - синька, покроет всю ее поверхность, если же нет - то будут окрашены только выпуклости.
- Ну, это ерунда! - загалдели ребята. - Сделаем!
Я был такого же мнения.
Заскрипели напильники, запахло паленым железом. Хорошо!
На зависть товарищей, у меня раньше всех определились контуры пластинки.
Справа от меня трудился Сафаров Ахмет. По тому, как он работал, было видно, что человек никогда не держал в руках напильника. У меня уже почти вся пластинка опилена, а он еще только вторую грань обрабатывает.
Я показал ему свою работу:
- Ахмет, смотри, а у меня уже почти готово!
Ахмет широко улыбнулся. У него были ровные белые зубы и добрые - добрые глаза, и когда он улыбался, то казалось, что все вокруг словно позолотой покрывается.
- А-а-а, карашо, карашо, - сказал он. - Твоя бистра работаешь, я так не умей.
Я снова зажал пластинку в тиски и несколькими взмахами напильника выровнял четвертую грань. Кажется, все. Теперь надо обрабатывать плоскость. Под плиту. Ах, да - забыл! Надо же проверить углы.
- Ахмет, подай, пожалуйста, угольник. Рахмат. Спасибо.
Я оглянулся: нет ли где поблизости Николая Степановича. Нет? Жаль. Он бы непременно похвалил.
Приложил угольник к пластинке и тут же, как бы для того, чтобы лучше разглядеть ее, повернулся к Ахмету спиной. Стыд ожег мне щеки огнем: угол получился тупой! Приложил к другой стороне - острый! Вот тебе раз! Не так-то, оказывается, просто - сделать под угольник, а как же тогда под плиту?..
Три дня провозился я со своей пластинкой, добиваясь ровной поверхности. Принес ее домой, показал отцу. Тот надел очки, взял металлический угольник и, держа пластинку на уровне глаз, провел им по поверхности. Лицо его выразило удивление. Я зарделся от удовольствия: сейчас он меня похвалит! Отец провел еще раз, задумчиво снял очки:
- Да, сынок, работа редкостная. И как это ты умудрился вынуть середину и не тронуть края?
Я торопливо засунул плитку в карман.
Эти дни, работая у тисков, многие, как бы невзначай, становились спиной к инструктору, когда он проходил по рядам. Но у того глаз острый:
- А ну, покажи!
Курсант краснел и готов был провалиться сквозь землю.
- То-то! А вы говорили - ерунда.
Плитку я все-таки сделал. Другую. И взялся за рейсмус. А медлительный Сафаров, между прочим; сделал, уже рейсмус и взялся за плоскогубцы. Поделки его были самые лучшие и пошли на выставку.
- Ювелирная работа! - Так отозвался о поделках Ахмета Николай Степаныч. - Золотые руки!
Апрель. Припекает солнце. С могучих тополей падают лохматые сережки. Шумит молодая листва, покрытая клейким глянцем. Из густой травы тянет горячей влагой и волнующе-вкусно пахнет грибами.
Учеба наша кончилась. Завтра - на работу. Уже объявлен приказ о присвоении нам звания "младший авиаспециалист" и о распределении по бригадам и цехам. Все разбились по группам. Вон там, в тени акаций, лежат будущие клепальщики, у кузницы расселись завтрашние мотористы. Мастера паяльного дела ушли в медницкий цех. Ахмет Сафаров - один из всех! - пошел в техническую лабораторию. Парень, пришедший из кишлака, откуда-то из-под Ангрена, оказался настоящим мастером. С ним начальство носится. Говорят: "Подает большие надежды" - и послали на выучку к мастеру-лекальщику.
Я - сборщик. Сборщики самолетов, пренебрегая скамейками, стоящими в тени тополей, разлеглись на траве. Вон они - самолеты! Разных конструкций и назначений. Поцарапанные, грязные, кое-как укрытые рваными чехлами. Все они пройдут через наши руки. Мы их разберем, рассортируем по частям, и каждый из нас будет делать свое дело. Георгий Дубынин, например, - клепальщик. Он "разошьет" самолет, сняв с него старую алюминиевую обшивку, и когда обнаженный скелет фюзеляжа, его стальные узлы и рамы побывают в руках слесарей, снова обошьет его серебристым алюминием. Остальное сделают сборщики. Они соберут из разных цехов все "кишочки" самолета и начнут их собирать воедино. Да! Еще мотор! Это самая важная часть самолета - его сердце. Тут нужно особое мастерство. Кирилл пошел в моторный цех. У него хватка моториста и, кроме того (а это было, пожалуй, для него самым главным), там выдают красивую спецовку: кожаное пальто-реглан на меховой подстежке, а тем, кто работает на стенде, - шлем с очками и перчатки с крагами.
Появился Николай Степанович. Одет по-летнему, во всем белом: белые брезентовые туфли, белые брюки, рубашка-косоворотка, вышитая украинским орнаментом, шелковый витой поясок с кисточками; на голове - непривычная для нас белая фуражка. Глаза веселые, добрые.
Сбежались ребята, окружили, радуются:
- Здравствуйте Николай Степаныч!
- Здравствуйте, ребята! Попрощаться пришли?
- Попрощаться. Спасибо вам за все!..
Сорокин растроган, взволнован не меньше нашего.
- Ну, что вы, что вы! Это вам спасибо, что хорошо учились.
Он сел на скамью, широким жестом пригласил нас. Мы уселись вокруг. Густо пахла примятая трава, шелестели, листвой тополя, лучики солнца пучками игл пронизывали ветви, все сияло, искрилось, радовалось с нами: мы - специалисты!
Я и наш секретарь комсомольской организации Сазонов попали в бригаду Александра Овчинникова. Не очень-то мы обрадовались такому назначению: никто так не смеялся над нами, как он, но, вспомнив про его падение тогда в ангаре со стремянки, мы утешились: в случае чего можно будет и напомнить ему.
Все, конечно, было непривычно для нас, когда мы пришли на работу. Битый час искали бригадира. Наконец нашли - в курилке. Увидев нас, он криво ухмыльнулся, бросил окурок в бочку с водой и нехотя поднялся. Он был еще молодой, но как-то по-стариковски развинчен. Высокий, костистый, с рябым квадратным лицом и невыразительным взглядом зеленоватых глаз.
- Пришли, работнички? - сказал они, сплюнув в бочку, полез пятерней себе под кепку. Всем своим видом он так и старался показать, что мы ему вовсе не нужны и в общем-то даже в тягость. - Ну, ладно, пошли уж… получать инструмент.
И тут я вспомнил другого бригадира - богатыря Сергея Одинцова, и как он встретил меня, и как выдавал мне "струмент", первый в моей жизни. Сейчас я буду получать уже "инструмент", и уже в другие руки. Николай Степаныч научил нас владеть атрибутами слесарного дела. Молоток, зубило, напильник, гаечный ключ, ножовка, дрель - все ловко вливалось в ладонь.
Овчинников подвел нас к инструментальной, заполнил бланк требования на два комплекта инструмента. Пожилой кладовщик с длинным морщинистым лицом, в черном халате и в очках, едва державшихся на кончике острого носа, брякнул на стойку две новеньких запломбированных брезентовых сумки:
- Получайте, молодые люди!
- Спасибо.
Я не без трепета взял в руки тяжелую сумку. От нее, остро пахло брезентом, железом, маслом и чуточку грушевой эссенцией. Как мне хотелось поскорее посмотреть, что там? А бригадир скребет пятерней в затылке. Наконец он полез в карман потертых штанов и вынул связку ключей. Выбрал один, с погнутым колечком, отцепил, протянул не глядя неизвестно кому:
- Это вам.
Алексей взял ключ.
- Наша кладовая номер два… Гм… Отоприте ее, и там… Э-э… переберете инструмент.
Говорил он медленно, тягуче, с паузами и раздражающе гмыкал, а мы стояли, как на раскаленных углях: нам бы работать поскорее!
На комсомольском собрании мы постановили: утереть нос (это, конечно, в протоколе не было записано: "утереть", но смысл остается), утереть нос тем, кто над нами смеялся, когда мы упражнялись с деревяшками, и, работать так, как нас учил Константин Петрович: не швырять детали на пол, как это, мы видели, делают некоторые работнички, бережно относиться к горючему и смазочному (а то мы сами видели, как они бензином сурков из нор вымывают и масло льют направо и налево), поддерживать в кладовых и возле стоянок идеальный порядок и чистоту, строго соблюдать противопожарные правила и, составив график работ, выпускать самолеты из ремонта не через три-четыре месяца, как они делают это сейчас, а по крайней мере в два раза быстрее.
Настрой у нас был самый боевой, а тут вот стой и смотри, как бригадир скребет себе затылок.
Наконец он что-то придумал:
- Ну вот, э-э-э… Гм… На сегодня все. А сейчас я. Гм… Поеду… Э-э-э… Вулканизировать камеры.
Мы с Сазоновым оторопело переглянулись.
- И это все? - удивленно переспросил Алексей.
- Все, - равнодушно ответил бригадир. - А тебе что, мало? Гм… Завтра начнем разбирать во-он ту… калошу, Ю-21. Пока! - И, повернувшись, зашагал прочь. Да! - вдруг обернулся он. - Инструмент числится за вами, так что-о… смотрите за ним в оба.
- Как это "в оба"? - торопливо спросил я. - Воруют, значит?
- Ну, зачем воруют! - ухмыльнулся бригадир. - Берут. У раззяв. Ясно?
- Куда уж ясней, - согласился Сазонов. - Ну и ну-у-у.
Длинная пристройка у высокой кирпичной стены ангара разделена на секции - это и были кладовые бригад, где уже копошились наши ребята.
Ржавый висячий замок долго не поддавался нам, пока мы не догадались окунуть ключ в стоявшую возле порога баночку с маслом.
Кладовая нас разочаровала. Замусоренный стружками земляной пол, поросший вдоль стен свинороем{Свинорой - многолетнее травянистое растение высотой 10–50 см, с толстыми хрупкими корневищами и длинными лежачими и восходящими стеблями}. Верстак с тисками завален разным металлическим хламом, по стенам - стеллажи, тоже с хламом. (А Знаменский нам говорил о культуре рабочего места!) Прямо у входа - опрокинутое вверх дном ведро, наверняка заменяющее скамью, потому что тут же лежал противень с разными болтами, болтиками, шайбами, шплинтами, а рядом - втоптанный в землю окурок, который немало нас удивил: значит, здесь, в нарушение правил противопожарной безопасности, еще и курят?!
Мы с Сазоновым молча переглянулись и без слов поняли друг друга. Нам нужна была работа? Вот она!
Изрядно устав, управились только к концу рабочего дня, зато кладовая стала - любо посмотреть!
Бригадира мы я этот день так и не видели, о чем, впрочем, и не сожалели.