Все, что происходило с ним до февраля 1920 года, теперь подлежало забвению, поскольку могло стоить жизни. Спустя год он предупреждает сестру, чтобы с его владикавказской знакомой, едущей в Москву, родные не вели никаких "лекарских" разговоров, "которые я и сам не веду с тех пор, как окончил естественный и занимаюсь журналистикой. Внуши это Константину. Он удивительно тароват на всякие lapsus'ы" (письмо к Н. А. Земской от 19 апреля 1921 г).
Он ходил с женой гулять в парк - самую красивую часть города. Из городского сада, где играл оркестр, спускались на так называемый трек - гуляли по аллеям. "Был май месяц; Михаил ходил еще с палкой, опирался на мою руку. В это время как раз приехали коммунисты, какая-то комиссия, разыскивали белогвардейцев. И я слышу, как кто-то говорит: "Вот этот печатался в белогвардейских газетах". "Уйдем, уйдем отсюда скорей!" - говорю Михаилу. И мы сразу же ущли. Я вообще не понимаю, как он в тот год остался жив - его десять раз могли опознать! Тогда время было трудное. То,например, выяснилось, что начальник милиции - из белогвардейского подполья... А в доме, где мы жили, оставался сын казачьего атамана Митя, он мне часто колол дрова, немного даже ухаживал за мной. И вот однажды он говорит мне: "Вступайте в нашу партию! - Какую? - У нас вот собираются люди, офицеры... Постепенно вы привлечете своего мужа..." Я сказала, что вообще не сочувствую белым и не хочу. А потом я узнала, что он предложил это же бывшей медсестре из детского сада, с которой у него был роман, а она сообщила об этом, и его расстреляли. А про Михаила, конечно, могли сказать, что он печатался в белогвардейской газете. Да даже этот Митя мог назвать его имя!
Тут организовался русский театр. Слезкин предложил Михаилу делать вступительное слово перед спектаклями. В театре этом три дня шла опера (там был очень хороший баритон - Любченко), три дня - драма. Слезкин однажды встретил меня: "Где вы работаете?" - "В конторе угрозыска". (А я там пишу-пишу, надо номер ставить, забуду - и другой поставлю. - Ну, что с вами делать? - Да я неспособна к этому). И он меня устроил в театр статисткой...
Однажды иду я в театр, вдруг слышу - "Здравствуйте, барыня!" Оборачиваюсь, - а это бывший денщик Михаила, Барышев, - когда я приехала во Владикавказ, у него был денщик, или вестовой... Я всегда ему деньги на кино давала. "Какая, - говорю, - я теперь тебе барыня?.." "Где вы живете?" - спрашивает. "Здесь, в городе, а ты?" - "Да я перешел в Красную Армию!"
Сначала продолжали жить у генеральши и столовались у нее одно время, но когда я в театр поступила, не успевала к определенному часу после репетиций, а генеральша, Лариса Дмитриевна, не оставляла мне обеда... Михаил узнал, и отказались от ее обедов.
Театр денег не платил - только выдавали постное масло и огурцы... Подотдел ему тоже не платил. Только за пьесы потом уже платили. Жили мы в основном на мою золотую цепь - отрубали по куску и продавали. Она была витая, как веревка, чуть уже мизинца толщиной. Длинная - я ее окручивала два раза вокруг шеи, и она еще свисала, еще камея на ней на груди была. С тех пор как родители мне ее подарили, я всегда ее носила не снимая, и в Киеве с ней спускалась дверь открывать. И вот не понимаю - как это во время этих смен властей у меня ее не сорвали? Ведь просто могли дернуть с шеи и убежать... Вот на эту цепь мы и жили.
Я все больше покупала печенку на базаре, где-то брала мясорубку и делала паштет. Иногда ходили в подвальчик - далеко от театра, ели шашлыки, пили араку. Меня тошнило потом - она дымом пахла..."
В местной газете Булгакова уже называют писателем, ровно через месяц, однако, рецензент той же газеты В. Вокс помещает это слово в кавычки, публикуя отчет о концерте: "..."писатель" Булгаков прочел по тетрадочке вступительное слово, которое представляло переложение книг по истории музыки и по существу являлось довольно легковесным..." ("Коммунист", 4 июня 1920 г.). Это был, по-видимому, первый отзыв печати о писателе Булгакове... И в следующем же номере газеты Булгаков публикует резкий "Ответ почтенному рецензенту", где парирует все выпады и рекомендует редакции не "поощрять Воксову смелость".
С конца мая Булгаков заведует уже не литературной, а театральной секцией и даже начинает организовывать Народную драматическую студию сценического искусства. А в июне на сцене 1-го советского театра идет его "Юмореск в 1-м действии "Самооборона" вместе с двумя "миниатюрами" - драма "Пламя" Ю. Слезкина и лубок "Красноармейцы".
Обращение к драматургическим занятиям было своевременным - служба его в подотделе уже подходила к своему, так сказать, логическому концу. "15 апреля в кинемо "Гигант" состоялся митинг на тему "Что такое Советская власть?", на котором с речами выступали тов. Киров, Бонквицер, Такаев, Наумов и др., присутствовало до 2000 чел. <...> С блестящей речью выступил тов. Киров. По его словам, он был сильно удивлен теми настроениями, которые еще существуют у местных обывателей. Они ничему не научились. Они все еще думают, что советская власть - временная, что она уйдет - они все еще шипят на всех углах и перекрестках, они забывают о том, что советская власть это неизбежность, это история и что ее не предотвратить никакими усилиями" (цит. по: "Театр", 1987. № 6. С. 137). Булгаков, по-видимому, все более и более сознавал эту неизбежность.
18 мая в газете "Коммунист" печатается рецензия на спектакль первого советского театра "Великий вечер" под псевдонимом Менестрель. Мы вполне поддерживаем предположение Г. Файмана относительно принадлежности этого псевдонима Булгакову. Два фрагмента рецензии особенно решительно свидетельствуют, на наш взгляд, в пользу этого предположения: "Что касается остальных исполнителей пьесы, то их можно разделить на две группы: одну маленькую, которая, готовясь к пьесе, плохо, но учила роли, и другую - очень большую, которая совершенно ролей в руки не брала. <...> Говоря о постановке пьесы, нужно указать на неудачное изображение народной демонстрации со стрельбой за сценой. Треск пулемета, как каждому известно (характерный булгаковский стилистический ход. - М. Ч.), отнюдь не напоминает шума падающего дождя, он должен звучать гораздо внушительнее, да и пение небольшого хора, все время топтавшегося под окном, совершенно непохоже на грозное пение демонстрантов. Вообще сцена вышла очень жидкой, если, конечно, исключить ружейные залпы. Режиссеру театра необходимо обратить внимание как на отдельных актеров, которые не желают учить ролей и принуждают публику в течение всей пьесы слушать назойливые, заглушённые вопли суфлера из будки, так и на постановку массовых сцен" (цит. по: "Театр", 1987 С. 141-142).
В конце июня - начале июля в летнем театре, на треке, шел в течение трех вечеров диспут о Пушкине, вскоре подробно описанный Булгаковым в "Записках на манжетах": "Обливаясь потом, в духоте, я сидел в первом ряду и слушал, как докладчик рвал на Пушкине белые штаны". Готовясь в течение двух дней, он выступил со своего рода содокладом - в защиту культуры, в защиту великого наследия классики - и был горячо встречен аудиторией. "Докладчик лежал на обеих лопатках. В глазах публики читал я безмолвное, веселое: - Дожми его! Дожми!" Защитительная речь Булгакова на этом диспуте, построенном в излюбленной в то время форме суда над Пушкиным, вскоре также получила оценку в печати, в статье под названием "Покушение с негодными средствами": "Русская буржуазия, не сумев убедить рабочих языком оружия, вынуждена попытаться завоевать их оружием языка. Объективно такой попыткой использовать "легальные возможности" являются выступления гг. Булгакова и Беме на диспуте о Пушкине. Казалось бы, что общего с революцией у покойного поэта и у этих господ? Однако именно они и именно Пушкина как революционера и взялись защищать. Эти выступления, не прибавляя ничего к лаврам поэта, открывают только классовую природу защитников его революционности... Они вскрывают контрреволюционность этих защитников "революционности" Пушкина..." ("Коммунист", 10 июля 1920 г.).
Этот диспут описан, кроме "Записок на манжетах", еще в одном литературном произведении - через два года, осенью 1922 года, в романе Юрия Слезкина "Столовая гора" (гора, у подножья которой расположен Владикавказ). Главный герой романа - Алексей Васильевич Турбин - имя главного героя пьесы "Братья Турбины", которую пишет летом 1920 года Булгаков. Эта пьеса была уничтожена через несколько лет самим автором, и содержание ее остается неизвестным. Остался список действующих лиц - семья Турбиных, мать - Анна Владимировна; по воспоминаниям Татьяны Николаевны, действие происходило на берегу моря, у горничной был роман с кем-то из действующих лиц (что ведет к одному из эпизодов первоначального варианта конца "Белой гвардии", где горничная Анюта беременна от Мышлаевского...). Печатные отзывы показывают, что действие пьесы отнесено было к 1905 году.
Но сейчас нас интересует другое - неслучайность выбора Слезкиным имени героя: целью была, несомненно, идентификация с Булгаковым, вложившим, как можно предполагать, много личного в своего "первого" Алексея Турбина - героя пьесы 1920 года. И значит, роман Слезкина может служить своеобразным источником, помогающим восстановить облик Булгакова 1920-1921 годов.
Занятия героя романа Слезкина совпадают с занятиями Булгакова весны и лета 1920 года. Придя к актрисе Ланской, Алексей Васильевич произносит монолог. "Пожалуй, я немножко устал, - говорит он, - и не откажусь от чая. Мы работали, мы строили новый мир. Я вертелся весь день как белка в колесе, не примите это за иронию. Утром я заведовал Лито: написал доклад о сети литературных студий и воззвание к ингушам и осетинам о сохранении памятников старины". Затем - "становлюсь по очереди - историком литературы, историком театра, "спецом" по музееведению и археологии, дошлым парнем по части революционных плакатов - мы готовимся к неделе красноармейца - и ходоком по араке". Упоминается "изумительный подвальчик в кавказском духе, где черный, как бес, персюк подает в самом заднем чулане горячую араку и шашлык", - тот самый, видимо, подвальчик с пропахшей дымом аракой, который запомнился Татьяне Николаевне.
По-видимому, Юрий Слезкин очень внимательно слушал Булгакова. Много позже он записал в дневнике: "Его манера говорить схвачена у меня в образе писателя в "Столовой горе".
Действительно - на страницах романа можно угадывать как бы обломки (потому что схватить нечто целостное Слезкину уже не удалось) речевой манеры Булгакова - если реконструировать ее по воспоминаниям очевидцев и по некоторым речевым чертам его собственных персонажей. "Он не спешит, потому что в заднем кармане его брюк среди десятка всевозможных удостоверений и мандатов лежит пропуск. На лиловой бумажке - "разрешается хождение до двух часов ночи". Да, будьте покойны - разрешается. С этим ничего не поделаешь. Пожалуйста, можете свистеть сколько вам угодно. Это к нему не относится. Ни в какой мере"; "А вы еще говорите, что я индифферентен и не захвачен волной событий? Напротив - захвачен, можно даже сказать - захлебнулся ими". На то, что это, возможно, - прямые цитаты из собственных высказываний Булгакова, указывает их отличие - законченностью формулировок, энергией тона - от стиля самого Слезкина. Перед нами в некоторых случаях - устные, по-видимому, повторяющиеся рассказы самого Булгакова: жанр, к которому он тяготел на протяжении всей жизни. Рассказы эти - одного определенного плана: они как бы приоткрывают ту "маску", под которой все время гуляет герой романа, вызывая раздражение не только других персонажей, но и самого автора. "Скажите, Алексей Васильевич, были вы когда-нибудь искренним? - спрашивает Ланская. - Я смотрю на вас, и мне всегда кажется, что вы в маске. Вы точно все время чего-то боитесь, от чего-то прячетесь, что-то хотите скрыть, затушевать. Вы говорите и оглядываетесь. Я тоже боялась, но я все думала, как бы укусить, и это все видели. А вы мягкий, странный вы, Алексей Васильевич!" Не литературными средствами, и скорее с бытовой обнаженностью фиксируются черты, по-видимому, немаловажные в складе личности Булгакова, - неагрессивность, нежелание вступать в какие бы то ни было схватки (схватка "из-за Пушкина" была исключением- и характерным!), страх, связанный с желанием отойти в сторону - и только. Этот склад личности и, несомненно, какие-то эпизоды биографии Булгакова и стремится очертить автор романа "Столовая гора" доступными ему средствами - диалогами, внутренними монологами героя, его рассказами.
"Нет, Алексей Васильевич больше всего не терпел болтливости. Говорить можно помногу - он сам был не прочь поговорить и порассказать кое о чем, - но болтать... выкладывать себя целиком, бегать нагишом при всех... это и бесстыдно, и глупо.
Как много дураков на свете!... Нет, вы подумайте только, как много глупых людей, готовых вам рассказать о себе все, изложить вам всю свою глупую биографию и все свои идиотские убеждения - это, по-моему, так, а это - вот как, - и потом еще обижаются, когда вы в свой черед не разденетесь перед ними или не скажете им тоже вполне чистосердечно, что они дураки.
Нет, все-таки и приличнее и безопаснее ходить одетым.
Алексею Васильевичу довелось однажды... собственно, даже не ему, а одному его знакомому, видеть такого обнаженного человека: он нисколько не стеснялся своей наготы. Он даже - наивный человек - гордился ею. Просто пришел и заявил - я такой и такой и иным не желаю быть и костюма не надену... Да, просто так и сказал, с полной искренностью, от чистого сердца. И представьте себе - ему поверили. Его приняли за того, кем он был на самом деле, потому что он и не собирался казаться чем-нибудь иным... Вот и все. Вы не верите, чтобы на этом кончилась его история? Но представьте - это так. С тех пор его уже никто не видел. Аминь".
Такие страницы романа Слезкина в какой-то степени передают, по-видимому, знакомые ему мысли Булгакова о формах исторически-социального и "житейского" поведения в переломные периоды, когда сама жизнь человека попадала в зависимость от степени откровенности его самовыявления.
Не побоимся в то же время назвать простые и, главное, общепонятные вещи простыми же словами: страх за жизнь и стремление сохранить ее в этот период - весьма важная, едва ли не существеннейшая черта настроения Булгакова. И ирония по поводу этого страха (следы которой заметны в авторской точке зрения в романе Слезкина) Булгакову претит, кажется неуместной - жизнь слишком большая для этого ценность. К тому же им, несомненно, владеет ощущение, что его подлинная жизнь, зависящая от его таланта, а не от воли случая, еще не начиналась.
Исследователь жизни Булгакова на Кавказе Д. Гиреев (погиб в 1981 году в автомобильной катастрофе) нашел в архиве "Доклад комиссии по обследованию деятельности подотдела искусств" от 28 октября 1920 года. На обложке этого доклада (сурово оценивающего деятельность подотдела) помета: "Изгнаны: 1. Гатуев, 2. Слезкин, 3. Булгаков (бел.), 4. Зильберминц". Возможно, помета "бел." означает, что недавнее прошлое Булгакова настигло его - и еще в довольно щадящей форме.
В октябре 1920 года в театре идет пьеса Булгакова "Братья Турбины" (с подзаголовком "Пробил час") - "написанная наспех, черт знает как, четырехактная драма", как определил сам автор в письме Константину. "Жизнь моя- мое страдание, - писал он в этом же письме от 1 февраля 1921 года. - Ах, Костя; ты не можешь себе представить, как бы я хотел, чтобы ты был здесь, когда "Турбины" шли в первый раз. Ты не можешь себе представить, какая печаль была у меня в душе, что пьеса идет в дыре захолустной, что я запоздал на 4 года с тем, что я должен был давно начать делать, - писать.". (Этому опозданию действительно суждено играть роковую роль в годы литературного дебюта Булгакова - оно будет сказываться еще несколько лет.) "В театре орали "автора" и хлопали, хлопали... Когда меня вызвали после 2-го акта, я выходил со смутным чувством... смутно глядел на загримированные лица актеров, на гремящий зал. И думал: "А ведь это моя мечта исполнилась... но как уродливо: вместо московской сцены сцена провинциальная, вместо драмы об Алеше Турбине, которую я лелеял, наспех сделанная, незрелая вещь. Судьба-насмешница".
Это - первое документальное свидетельство о давних литературных мечтах человека, в двадцать девять лет оказавшегося в положении начинающего писателя. В том же письме - важные признания о работе, не находящей выхода в печати (и, добавим, так и оставшейся неизвестной - можно только предполагать, что несколько готовых произведений было привезено в Москву и напечатано в первый же год): "Потом, кроме рассказов, которые негде печатать, я написал комедию-буфф "Глиняные женихи". Ее, конечно, не взяли в репертуар, но предлагают мне ставить в один из свободных дней (то есть свободных от репертуарных спектаклей. - М. Ч.).И опять: дня этого нет, все занято. Наконец, на днях снял с пишущей машинки "Парижских коммунаров" в 3-х актах. Послезавтра читаю ее комиссии. Здесь она несомненно пойдет. Но дело в том, что я послал ее на всероссийский конкурс в Москву. Уверен, что она не попадет к сроку, уверен, что она провалится. И опять поделом. Я писал ее 10 дней. Рвань все: и "Турбины", и "Женихи", и эта пьеса. Все делаю наспех. В душе моей печаль.
Но я стиснул зубы и работаю днями и ночами. Эх, если бы было где печатать!" Итак, четвертая из пьес 1920-1921 годов - "Парижские коммунары" - была, видимо, написана в январе 1921 года и послана в Москву на конкурс под девизом "Свободному богу искусств".
Все в том же письме Константину он подробно рассказывал: "Бог мой, чего я еще не делал: читал и читаю лекции по истории литературы (в Университете народа и драматической студии), читаю вступительные слова и проч. проч. ... Тася служила на сцене выходной актрисой. Сейчас их труппу расформировали, и она без дела.
Я живу в скверной комнате на Слепцовской улице, д. 9, кв. 2. Жил в хорошей, имел письменный стол, теперь не имею и пишу при керосиновой лампе".
Татьяна Николаевна вспоминает об этом же так: "Дом генеральши забрали под детский сад. Сама она куда-то уехала вместе с сыном. Нам дали неплохую комнату, около самого театра - на Слепцовской. Да, письменного стола там действительно не было - не покупать же было! ...Иногда ходили обедать к Милочке Беридзе - ее мать готовила обеды за деньги..."