Окно с типично-камерным срезом стены, которое вначале было у меня, как у прочих аналитиков, оставшихся в общем зале, - на уровне колес и выхлопных труб припаркованных машин вспомогательного персонала - теперь выходило на пойму одного из ручьев Английского парка, название которого я дам себе труда узнать только тогда, когда мне это станет совсем ненужным; заодно со всем прочим, чего я не знал тогда, в изображаемые времена середины 80-х.
Так или иначе, но ручей называется Оберстегермайстербах. Что значит в переводе ручей Главного Стрелка.
Потом мы разыскивали Наумов пиджак, выброшенный в окно на опустевшую парковку. До этого, срывая чувства, Гужев долго футболил его и мозжил об углы, запачкав так, что не надеть, тем более, что был по сезону светлый. В карманах все - сигареты "НВ", новые очки и шариковая ручка "Паркер" - растоптано в крошево, прах и труху. - Фронтовой рецидив, наверно, - бормотал Наум, как бы объясняя себе коллегу, на которого решил не жаловаться по инстанциям из высших стратегических соображений. - То есть? - Эхо, говорю, войны. Бей жида-политрука, морда просит кирпича…
Корреспондент "Монд" заранее был полон сочувствия. Но я не стал рассказывать про наши полуподвальные дела. Даже off the record - не для записи. Высказав мнение, что если подозрения и не беспочвенны, то во многом гипертрофированы.
И еще одно событие на какое-то время обратило наше внимание на непосредственную сферу обитания.
Корпорация, где мы работали, была самым большим подписчиком на советские издания в свободном мире (по советской статистике, получали мы здесь "291 советское периодическое издание, в том числе 59 газет и 232 общественно-политических и научных журнала"). И вот, листая свежий номер полутолстого "Журналиста", я натолкнулся на посвященную нашей корпорации документальную повесть под странным названием "Февральское "квадро"". Автор, укрывшийся под типично-"компетентным" литературным псевдонимом (Викторов Василий Иванович), доказывал, что взрыв 23 февраля 1981 года, причинивший нашему зданию ущерб на два миллиона долларов, организован был силами… Центрального разведывательного управления.
Да. Вот именно. А то, что, согласно советской пропаганде, ничем иным, как филиалом того же ЦРУ, мы не являемся, Василия Ивановича не только не смущало, а как раз более чем устраивало: "Сами себя и подорвали…"
Вскоре я увидел "подрывной" экземпляр журнала в руках шефа внутренней службы безопасности, который пролетел с озабоченным видом. Ботинки Фроста взвизгивали на линолеуме, будучи на резиновом ходу.
Несмотря на наглый абсурд посылки, "Квадро" содержало персональный компромат, разработанность которого (по сотрудникам и порокам) не оставляла сомнений. Источник информации среди нас. Внутри.
Кто же он, этот инсайдер? Кто в принципе им может быть? На некоторое время это стало дежурной темой, благодаря которой, как распухшие утопленники, всплыли все активные мероприятия ГБ против "Свободы" - удавшиеся и нет. Все автокатастрофы, все странные и преждевременные кончины сослуживцев. Оказалось, что среди них была и попытка отравления всего персонала скопом - через кантину. Узнал я и о предположительно-селективном методе, направленном на моих коллег-аналитиков, по долгу службы вынужденных работать с отравленной - то есть, буквально! - партийно-советской печатью.
Мрачность всего этого несколько развеяла одна из навязчивых тем произведения ГБ, которая облетела всю корпорацию и стала притчей во языцех. Под названием Ебля на столах.
Вскрывая совокупный моральный облик идеологического противника, автор с площади Дзержинского заявил, что в служебное время сотрудники "Свободы" совокупляются на своих офисных столах. Взывал ли он тем самым к пуританизму наших попечителей с Капитолийского холма? Тот самый случай, когда трудно уличить во лжи. Настольный факт, возможно, был. Где-то. Когда-то. Теперь же кабинеты радио почти сплошь заполнял предпенсионный возраст, бабушки и дедушки чопорной второй волны. Поэтому смеху было много.
Говоря же о столах, которые, впрочем, начали уже менять в порядке общего обновления, то в большинстве своем они все еще оставались вполне антиебабельными. Цельнометаллические, как вагоны. Несокрушимые. И невподъём, конечно. Но как-то в свое время доставили сюда их из Америки, которая решила в соответствии со своими принципами и краеугольными камнями противодействовать несвободе.
Столам этим очень шли пишущие машинки Adler - с чугунными станинами, с припаянными по центру оловянными орланами. У нас уже наступила эра электрических IBM с печатными сферами, но я всегда извращенно любил все, что напоминало о Фултоновской речи, о Рузвельте, о Трумэне - эпохе, которая и породила весь наш Левиафан, ощеренный антеннами, направленными на Восток…
Мне было неприятно, что изнутри стучат.
Директор "Свободы" Джим Кейли ходил, как уже поверженный Голиаф, человек-гигант, утративший не только позвоночник, но и фактуру. Вялая гора в желто-горчичном пиджаке размером с пальто. В очереди стоял, возвышаясь надо всеми, но брал уже не пиво, а кофе, и уносил, расплескивая в блюдце. Смотрел на всех глазами спаниеля.
Полиглот, военный разведчик, герой холодной войны в Берлине и Париже, доверенное лицо издателя-антикоммуниста Акселя Шпрингера, член редколлегии журнала "Контингент" и друг Правилова (голову мне оторвавшего, но обрекшего на нищету в Париже), Кейли был еще и журналист, и автор книг нон-фикшн - к примеру, On Germany and Germans. Познавательная работа. Несколько стихийная в композиционном отношении и затемненная синтаксисом, который был, возможно, свидетельством архаичной любви к Фолкнеру. Германию и немцев этот космополитичный американец, надо думать, понимал, когда-то женившись против воли своего начальства на дочери видного нациста. Но речь не о немцах, а о русских - пусть и "по профессии". Зачем его поставили руководить русскими? Теперь он у своих бывших подчиненных чуть ли не просил прощения за это, при случае оправдываясь за фиаско своим собственным происхождением… безукоризненным, дескать… будапештским…
Потом он исчез, чтобы где-то за кадром стать соавтором гэ-бэшно-цэрэушной книги, когда в кратковременную моду войдут подобные - совместные - проекты, а строптивую Русскую службу Вашингтон придумал дисциплинировать с помощью нового начальства - армейского образца.
Директором "Свободы" был назначен экс-полковник, директором службы - экс-майор…
С первого же дня нового режима всем, кроме дам, было вменено в обязанность носить на службе галстук.
На мне был узкий и в косую полоску в тот день, когда резко открылась дверь, и появился плотный брюнет, похожий не на американца, а на майора Брежнева - в эпоху "Малой земли" покойного генсека.
- Вот они где! - провозгласил новоназначенный директор, добравшийся до самых дальних своих владений, и, встречно вставая за своей непрозрачно-стеклянной ширмой, в ответ ему по-мальчишески высоким смехом засмеялся начальник нашей группы, отчего-то полагавший, что ветер теперь задует в наши паруса.
- Работайте, работайте, - говорил по пути в его отсек директор, и я работал вполне самозабвенно, пока непрерывность щелчков моей "Ай-би-эм" не прервала здоровенная рука, схватившая меня за галстук.
Сам по себе жест в высшей мере сомнителен. Рука произвела вдобавок оценивающе-потирающий поджест своими толсто-волосатыми пальцами, будто передо мной был не директор нашей уникальной институции, а провинциальный парвеню, впервые в жизни попавший в мужской отдел Галери Лафайет.
- Парижский?
- Qui.
- Тю вуа! - восклкинул он, - я сразу узнал. И книжки на языке читаешь… можно? - Взял у меня из-за спины со стеллажа и тут же удивился. - Mais c’est toi?
- Qui, c’est moi.
- Ты книжку издал в Париже?
- Не одну, - ответил я, издавший две.
- Так ты писатель? Экривэн? Экривэн рюс?.. - И вдруг восторг на лице американского майора сменился гневом:
- И эти салопарды тебя в подвал загнали?!.
Что значит решительность выпускников Вест-Пойнта: буквально на следующий день я был переведен в Русскую службу, повышен до 13-го грейда - перескочив два пойнта - и поставлен руководить культурой вместо переведенного на какие-то другие дела легендарного Пола Нигерийского, одного из больших в прошлом боссов, человека далеко не молодого, но пропившего свою номенклатурную передвигаемость. Хотя не письменный английский, который был у него великолепен. На переводы Пола и перевели. До этого он по заказу начальства переводил мой доклад "Русский узел" для международной конференции советологов, и вообще лет уже восемь я был его автором - единственным, кстати, кому он доверял вести программу в свое отсутствие. Так что Пол повел себя профессионально, а может быть, фаталистично; но, во всяком случае, достойно. Чего нельзя сказать о прочих "баронах".
На утренней планерке, где я обычно представлял наш скромный резервуар мысли - think tank - и принимаем был ими снисходительно-приветливо, новый директор сообщил об утвержденном свыше решении. У службы отвалились челюсти. И сразу же, за первым пивом стала собираться оппозиция "баронов" - старших редакторов, метавших в мою сторону косые взгляды через всю кантину. Потом один из них, который настаивал, чтобы его звали через "ё", как героя "Анны Карениной", подошел и пригласил меня за большой их стол у окна, которое полуподвально выходило во внутренний пивной сад:
- Мы тут посовещались… Ты должен отказаться.
При этом пряников не предлагалось. Должен - и всё. Потому что в условиях бойкота, дескать, все равно работать не смогу.
Но у меня идеи, господа. Так сказать, vision.
Нет. Охваченный бредом реформаторства, уступать общественности я не собирался. Было оказано давление через начальника нашей единицы. Шеф мой, уже бывший, расставаться со мной и сам не хотел, но, в конце концов, решил, что так будет лучше для пользы дела. Кандидат наук, он был на досуге страстный геймер в области настольных баталий. В руководящем его отсеке к мутному стеклу разделительной ширмы был приклеен им собственноручно изготовленный коллаж, на котором своим вырезанным ножницами фотолицом он наделил мудрого полковника-наставника, а моим - Рембо, который First Blood.
В накачанных руках у меня там, готового разить бескомпромиссно, был многоствольный пулемет.
Грядущую программу я решил назвать "Поверх барьеров". Второй сборник стихотворений Пастернака вышел весной 1917 года, в канун демократический революции. Эпоха, которая, я чувствовал, должна будет в России повториться, сама фигура Нобелевского лауреата - все это был неотразимый симбиоз. Over the Barriers! Руководство службы будет рукоплескать.
Но этого было мало. Прежде чем осуществить все это в звуке, я должен был изложить "мою концепцию культуры". Она у меня была. В отличие от Макклюэна, я считал, что не the media, не средство информации, a the present is the message.
Именно он, ведущий, суть сообщение и главный аргумент. Сим победиши…
Мне не терпелось им все это высказать. Но Поленов, который продолжал быть здесь третьим по власти человеком, по понедельникам не работал, и совещание назначили на вторник. За выходные я пришел к выводу, что концепция страдает излишним лиризмом. Перенес акцент с ведущего на "ведомое", которое будет обеспечивать энергию и резонанс "повер-хбарьерности". Не мог дождаться вторника.
Но Поленов не вышел.
Сообщая об этом, майор сочувственно поднял брови:
- Не пришел в себя, наверное, в понедельник. Тут они в воскресенье отмечали День рождения Советской армии…
Они?
Мне не нужно было объяснять, что имелась в виду группа ветеранов, как дорабатывающих вроде Пола Нигерийского, так и специально приходящих для общения пенсионеров. Периодически группа занимала круглый стол в дальнем левом углу кантины, которая, несмотря на название, все же была больше рестораном, чем столовой. Кроме Поленова, все были старики. Невероятно крепкие - поскольку своевременно сдались одному врагу, потом другому, и жизнь прожили на курорте, чем, говоря объективно, Мюнхен и является. Пили так, будто все это происходило не в свободном мире. Водка разливалась под столом и сразу запивалась легальным пивом. Ерша давали не только русские. "Националы" тоже - примыкавшие к титульному ядру обычно как-то сбоку. Слегка завуалированное пьянство это американцами не возбранялось, тем более, что кантина была частным баварским предприятием, выигравшим "тендер" на обслуживание антикоммунистов. И группа ветеранов, в конце концов, заслужила право на алкоголизм. На них смотрели с толерантной усмешкой. Как на уходящую натуру.
Но что там делал Поленов, которому всего лишь сорок с хвостиком?
История моих с ним пересечений состоит из двух неоконченных эпизодов. Когда я впервые появился здесь, приглашенный из Парижа, не помышляя и даже отрицая для себя возможность штатной работы (как фриланс и вольный стрелок), Поленов просто на меня набросился: "Наш брат-невозвращенец! После митинга поговорим?"
Ростом мы были примерно одинаковы, но Поленов был похож на бывшего штангиста и, в отличие от меня, выглядел, как говорится, представительно. А представлял он на своем ключевом посту Америку и Свободу. Именно так, с заглавной буквы, думал я тогда.
На митинге я увидел, что "банка с пауками" состоит из молчаливого большинства, гнущего головы, одиночных мятежников (вроде громогласно-гневного Кирилла Атусевича) и руководства - не только американского, голос не подающего, но и пребывающего с ними за общим столом Поленова, твидовый пиджак которого казался на размер меньше, чем надо бы.
- Ник, - оборачивался к нему яйцеголовый американец, - твое мнение?
И.о. главного редактора…
В Париже корреспондент Земфира говорила о нем, как о своем хорошем мюнхенском знакомом: "Один из редких вменяемых людей". И я заранее готов был к всяческой симпатии. Ведь я еще учился в школе, когда матрос Поленов, которому был двадцать один год, соскочил за борт в Средиземном море, успешно осуществив тем самым основополагающий фантазм моего поколения, которое борьбе предпочитало бегство.
На левой стене его кабинета, который соседствовал с директорской, висела карта мира, на правой страна головной боли - Union of Soviet Socialist Republics. С видом на карту исторической родины меня он и усадил. Впрочем, картография была гуманно-американской, так что устрашающим тоталитарный монолит не выглядел. Красным он не был. Он не был даже розовым, имея тот оттенок желто-зеленого, который вызывает представление о бледной немочи.
- Кури, кури, старичок, - отнесся Поленов ко мне простецки, но несколько архаично. - Как там Земфирка? Знаешь? Давай на ты!
Поскольку при этом он был Номер Три в службе я его горячо заверил, что в штат не собираюсь (отчего Поленову было ни холодно, ни жарко). Он спросил, какие у меня бумаги - нансеновские? Старомодный эпитет мне не понравился. По-литэмигрантские, ответил я. Французский Titre de Voyage.
- Трэвэл докьюмент? И у меня такой же. Только бундесовый.
Его это обрадовало, а меня удивило. Никогда бы не подумал, что с "нансеновским" паспортом можно сделать такую карьеру на радио, где, по специальному закону о дистанционной натурализации, главной, на мой взгляд, привилегии штатных служащих, гражданством США обзавелись даже те, кто по-английски ни бум-бум.
- Но вы же…
- Ты, ты, старичок….
- Но ты же долго уже на Западе?
- Ну и что?
- Думал, ты, как все. Американец…
- А зачем? Чтобы террористы в самолете первым расстреляли? Нет, старичок. Свободу я выбирал в Германии, и если бы захотел, немцы мне завтра же дали бы паспорт.
- Немецкий… - сказал я, выражая интонацией, что не для русского это человека.
- Вот и я так думаю. Нет: ксива у нас с тобой железная…
Неубежденный в этом, я молчал.
- Или проблемы на границах?
- Да вроде нет.
- Лично я по всей Западной Европе без проблем. Вот же-нульке бы такой же сделать. Сентиментальным, наверно, становлюсь, но хочется показать ей, понимаешь, то самое место…
- Я оглянулся на карту мира, где он показывал мне Средиземное море - над Африкой. - Видишь? Там я свободу выбрал.
- Вплавь?
- А чего там: милю до берега. Ноябрь: теплая вода…
Он еще поговорил о херовых бумагах своей жены, о том, что в Ливию лучше ехать сейчас, в ноябре-декабре, летом белому человеку там не выдержать, не говоря про Муаммара Кадафи, а потом извинился, разведя руками - запарка, мол - над своим цельнометаллическим столом, где в ряд были выложены бобины программ с притянутыми к ним толстыми красными резинками сопроводиловками, которые в этой системе назывались зелеными листами, от green sheet, хотя зеленым был только первый лист, а дальше копии и желтые, и розовые. С женою тоже нестыковка, а то пригласил бы меня к себе культурно посидеть. Библиотеку показал бы. У него собрано столько научной фантастики, что я бы не поверил, как такое можно, будучи на Западе. - Любишь фантастику?
Поскольку он был Номер Три, я допустил:
- Ну, так…
- Лема, наверно? И непременно "Сумму технологии"? - Он покивал мне по-хорошему, довольный своей проницательностью, а в то же время удостоверяя, что лично не против интеллектуалов. Потом согнал с лица улыбку. - В другой раз, старичок. Лиде Петрускян, Сонечке (секретаршам) мои приветы. Земфирке чмоки. Хорошая она девчонка… - И протянул толсто-лопатистую руку. - Ну, давай!
В другой раз, что было через год, Поленов выразил еще больший энтузиазм:
- О? Кого я вижу? Уже с концами, старичок?
Он не мог не знать, что Нигерийский пригласил меня в Мюнхен буквально на день для финального интервью, и прилетел я из Франкфурта-на-Майне, где "покрывал" декаду советского кино. [Дорогостоящее решение штаб-квартиры послать для этого фриланса из Парижа, лишний раз говорило о том, что вопрос о приеме в штат практически решен. Во всяком случае, так представлялось мне (к тому моменту вольный стрелок принял решение капитулировать и подал заявление о приеме на работу)].
- Пока нет.
- Нуда, нуда… Но всё как будто на мази?
- Надеюсь.
Как только Нигерийский заговорил в микрофон, в студии запахло перегаром. С другой стороны, была суббота, приехал на работу Пол специально. Я рассказал про декаду, символом которой стал главный фильм андроповской эпохи "Разбился самолет".
Поленов ждал за стеклом и сразу после интервью утащил меня со "Свободы".
В такси он повернулся с переднего сиденья, чтобы спросить, когда я подал заявление. Это я помнил точно. В тот день, на рассвете которого закончил свой второй роман "Нарушитель границы". Поставил точку, вкатил новый лист бумаги и написал. А потом отнес в бюро на авеню Рапп. Пройдя пешком весь путь с вершин Пасси, через мост и Эйфелеву башню, под ажурной юбкой которой специально прошел тогда для фарту. Но интимом делиться я не стал.
- В мае? Да-а-а, - протянул Поленов, потому что уже начался ноябрь. - Что, слишком долго? - Пока в пределах нормы. Но ты понимаешь, конечно, старичок… - Что? - Тебя проверяют на вшивость. - Со вшивостью все в порядке. - Я знаю, но случай у тебя особый, согласись… Какие у тебя отношения с Пра-виловым? - Никаких. - А как ты попал в его черный список?