Руководители лейбла были людьми уникальными. Я очень часто встречала в своей жизни музыкальных бизнесменов, уверенных на сто процентов, что только они знают, как надо писать стихи и что делать с голосом. При этом сами они в своей жизни не написали ни строчки и не спели ни ноты, но убежденность в том, что они – боги поэзии и гармонии, не покидала их ни на минуту. Так вот мои продюсеры, в отличие от этих, вышеупомянутых, занимались только бизнесом, творческую часть полностью отдали на откуп мне. Я приходила в офис и говорила: "Вот, песня новая родилась". Все садились и внимательно слушали, могли комментировать, но никто и никогда не командовал: "А ну-ка быстро перепиши второй куплет". Единственным вмешательством в творчество была смена моего имиджа. Кстати, дреды я к тому времени уже состригла – надоели – и ходила с короткой стрижкой, а поскольку волосы от природы у меня очень сильно вьются, то была похожа на одуванчик. Прическу старалась спрятать под клетчатой кепкой, а дополняли эту картину брюки, майки и ботинки. Пока концертов было немного, такой вид еще кое-как годился. Но когда мы стали готовиться к моему первому большому сольнику, стало очевидно, что имидж надо менять. Пригласили дизайнера, он уверенно сказал: "Сейчас все будет!" И сшил целый ворох платьев, увидев которые, я наотрез отказалась даже примерить их – все эти рюши и стразы я не нацепила бы на себя даже под наркозом. Согласилась в итоге только на одно – синее, длинное в пол. Когда я его надела, дополнила десятисантиметровыми шпильками и пришла в офис, там воцарилась мертвая тишина. И спустя пять минут из этой тишины вдруг прорезался осторожный голос: "Ой, Максимова, а ты что, женщина?!" До этого в платье они меня не видели ни разу и были уверены, что я – пацан, свой в доску, при котором можно рассказывать крепкие анекдоты и вообще не особо напрягаться. Что, собственно, и делали. Меня, выросшую в окружении мальчишек, это не смущало, и я чувствовала себя абсолютно комфортно, но постепенно пришлось привыкать к новым реалиям, в том числе к каблукам, платьям и тому подобной мишуре.
Финансовые вопросы я отдала целиком и полностью на откуп компании. И – по тем временам неслыханное дело – меня ни разу не обманули. Завели счет, куда переводили проценты с продажи дисков, билетов на концерты и авторские отчисления (поскольку все песни писала я сама). В подобных ситуациях у финансовых менеджеров очень велик соблазн вообще не довести до счета артиста деньги или довести туда лишь малую часть. А зачем платить? Если можно сказать артисту, что его выступление стоит, условно говоря, тысячу долларов, самим брать с организатора концерта пятнадцать тысяч и отлично жить. Случаев таких в нашем бизнесе было – вагон и маленькая тележка. Девяносто процентов всех конфликтов продюсера и артиста, особенно на начальном этапе его творчества, происходили именно по этой причине. Я, зная о таких схемах, еще "на берегу" оговорила все условия, в том числе и то, что я буду получать отчеты по всем своим концертам – кто сколько и кому заплатил, но за все годы нашей совместной работы ни разу в эти бумажки не влезла. На жизнь хватало. Главное – у меня была работа!
Да. Работа была. Моя жизнь стала похожа на сказку, в которой персонаж сказал: "Горшочек, вари", – и началось. Гастролей становилось все больше, в Москве я появлялась реже и реже, бедный мой Доберман заскучал, да и квартира простаивала, и я нашла себе соседку. Лиля жила у меня, кормила мою крысу, которую ей пришлось полюбить, как родную, – крыса-то была любвеобильная и Лилю стала обожать буквально с первого взгляда, каждое утро забиралась ей в волосы и вылизывала лоб своим шершавым язычком. Обаятельный зверь, что и говорить. А какой романтичный! Однажды мне подарили огромный букет роз, я его разместила в большой вазе на полу. Утром просыпаюсь – цветов нет, одни палки торчат из вазы. Что происходит, думаю? Не могла же крыса за ночь сожрать столько роз? Ее же разорвало бы на месте! А Доберман сидит рядом, смотрит мне в глаза и, поймав мой взгляд, рысит к дивану. Я поднимаю диван и вижу, что весь ящик под ним устлан розовыми лепестками. Этот зверь устроил себе "Красоту по-американски" – обкусал все цветы и разложил их живописно в ящике. И смотрит на меня: "Ну как тебе? Нравится? Правда, красиво?"
Лиля не только стала няней Доберману. Она была моими ушами и глазами в Москве, собирала все небылицы, которые люди друг другу про меня рассказывали в Интернете, читала отзывы о песнях и концертах, и именно от нее я узнавала, что мною активно интересуются слушатели. Лиля была единственным свидетелем того, как бренд "Максим" набирает обороты: с одной стороны, все возрастающее число запросов на имя "МакSим" в Интернете, а с другой – я сама, приезжавшая раз в месяц на побывку и рассказывающая ей всю правду о том, что творится на гастролях. Она оказалась очень домашняя, любила готовить, встречала меня с гастролей, кормила и слушала. Я была ей очень за это благодарна.
От полной безвестности до идущих нон-стопом стадионных сольных концертов прошло совсем немного времени. События разворачивались очень быстро, но я мгновенно вписалась в эту новую реальность, и мне в ней было комфортно, как в домашних тапочках. Поскольку я от природы человек гиперактивный, мне все время надо действовать, куда-то ехать, бежать, что-то покорять – такая жизнь оказалась в кайф. Я радовалась каждому дню, каждому выходу на сцену и была просто счастлива. Знаете, родилось ощущение, как будто я много лет что-то говорила людям, пытаясь донести до них важную информацию, кричала на пределе возможностей, но меня не замечали. А потом вдруг все одновременно вынули вату из ушей и обернулись ко мне. Услышали. Но при этом почву под ногами чувствовала хорошо – помнила о том, как "звездила", когда мне было четырнадцать. Тогда казалось, что тот мимолетный успех – он навсегда, что я уже выше всех и дальше можно расслабиться. К двадцати годам стало очевидно, что в жизни артиста взлеты и падения чередуются и сменяют друг друга довольно быстро, одно неизбежно следует за другим. И никакого головокружения от успехов я не чувствовала.
К двадцати годам стало очевидно, что в жизни артиста взлеты и падения чередуются и сменяют друг друга довольно быстро, одно неизбежно следует за другим. И никакого головокружения от успехов я не чувствовала.
Условия, в которых мы с моими музыкантами тогда существовали, были, мягко говоря, спартанскими. Понятие "райдер" в моем тогдашнем лексиконе отсутствовало. Поскольку в "Гала-рекордз" не было концертного отдела, а стало быть, людей, которые понимают, как организовать гастроли, мы тыкались в мир шоу-бизнеса, как слепые котята. Обычно все договоренности утрясались в телефонном разговоре, нам что-то обещали в телефонную трубку, а на деле оказывалось, что люди вообще не понимали, о чем говорят. Мы могли приехать в город, отправиться на саундчек и не увидеть элементарных вещей, которые нужны были для работы. Например, микрофона. Вот все есть, а микрофона нет. "Где?" – спрашивает директор, уже уставший задавать этот вопрос в разных городах. "Микрофон-то? – уныло соображает организатор концерта. – А его нету. Да и зачем он вам?" У людей была непрошибаемая уверенность в том, что эта девочка живьем петь никак не может. Тем более что они видели по телевизору клип "Знаешь ли ты" (там певица, дурачась, поет в фен). "Да-да, – кивал мой директор, – в клипе она в фен поет, а на концерте в дрель, как правило. Или в отвертку". Практически в каждом городе приходилось объяснять, что нам нужен не только микрофон, а еще очень много разной другой аппаратуры. У организаторов девочка с голосом олененка Бемби никак не ассоциировалась с живым коллективом и тяжелой музыкой. А ведь это и было нашей главной фишкой – совместить мой детский голос и рок-н-ролльные гитары. Но донести до организаторов пожелания моих музыкантов, вышедших из рок-команд и умеющих играть только живьем, оказалось сложно. Я ставила ультиматумы: если не будет нужного количества микрофонов – мы не выйдем, потому что я не выступаю под фонограмму, а в дрель петь не умею. Принимающая сторона тут же начинала канючить, давить на жалость: "Ну что вам стоит? Вы ведь уже здесь, вы так долго ехали, ну выйдите на сцену, люди ждут, они на вас посмотрят, а петь не обязательно". Но все это было бесполезно, халтурить я не умела и не собиралась.
Разумеется, устроив парочку подобных выволочек, я прослыла у промоутеров капризной взбалмошной девчонкой. Они меня, мягко говоря, не обожали. Да и мы уже устали бороться и постепенно, наученные горьким опытом, стали рассылать по организаторам наш райдер, где черным по белому было написано, какие должны быть микрофоны и где должны стоять мониторы. Впрочем, это тоже не спасало. Особенно не любила я выступать в цирках. Там зрительный зал устроен так, что сцена располагается внизу, а люди сидят почти под потолком. И чтобы звук распределялся равномерно по всему залу, под куполом обязательно должны размещаться специальные колонки под названием подвесы. В нашем райдере это было четко прописано, на словах организаторы их наличие всегда подтверждали, но как только мы оказывались на месте, выяснялось, что подвесов нет. Я терпеливо объясняла организаторам, что, мол, нет подвесов – нет концерта, потому что верхним рядам не будет слышно ничего, получится брак, а я не могу обманывать публику. "Мы не можем ничего сделать", – говорил директор цирка, разводя руками. Я его понимаю: чтобы повесить и правильно закрепить эти колонки, нужны специальное разрешение, специалисты-техники и даже альпинисты. И директору проще, глядя мне в глаза, объяснить, что это никак невозможно и колонки вон там висеть не могут исключительно по природе своей. Помню, однажды я, взбешенная, полезла сама под купол цирка, чтобы пальцем лично ткнуть директору в крюки, на которых должны эти злосчастные колонки крепиться. Люди, находящиеся в тот момент на площадке, чуть в обморок не попадали – высота там довольно внушительная, но остановить меня было просто невозможно.
Очень часто люди, читая технический райдер нашего коллектива, считали, что мы сошли с ума и бесимся с жиру. Ну ладно, семь микрофонов, ладно, такие-то мониторы. Но зачем, например, в райдере написано, что комбы (колонки первой линии, предусмотренные для вокалиста) должны стоять на определенном расстоянии друг от друга? Кому какое дело, сорок между ними сантиметров или сто? Может быть, этим капризным московским артистам кажется, что сто – это красиво, а сорок – некрасиво? Однажды мне пришлось преподнести прямо-таки очень наглядный урок людям, считавшим, что прописанное в райдере расстояние – моя блажь. Это произошло на открытой площадке в одном из южных городов, народу перед сценой было – яблоку негде упасть. И вот я начинаю петь, в процессе исполнения выхожу вперед, оставляя комбы за спиной, подхожу совсем близко к краю сцены, чтобы посмотреть своим слушателям в глаза. А потом легкой походкой иду обратно на исходную точку, двигаясь задом, чтобы не поворачиваться к зрителю тыльной стороной. Я была уверена: мониторы стоят там, где им и положено. Но они оказались на полметра правее, то есть ровно на моем пути. Ох, и красиво я кувырнулась через эту колонку! Туфли куда-то ввысь упорхнули, я спиной полетела на сцену, такой кульбит выписала роскошный! Сижу на полу и от смеха даже подняться не могу, обессилела. Музыканты на меня смотрят в ужасе и не понимают, что делать. "Чего, – говорю, – стоите, поднимайте артистку! Не видите, что ли, упала она у вас!" Продолжила петь, а сама думаю: "Все-таки хорошо, что я люблю макси-платья, вполне приличное падение получилось, чинное и благородное". В общем, публику я тогда повеселила, а вот администрация зала, наблюдая мой полет над сценой вверх тормашками, напряглась сильно. До них, наконец, дошло, почему в райдере было прописано именно это расстояние.
Еще одна техническая неполадка случилась в Архангельске. Нарядилась я тогда перед выходом к зрителю – ну чисто сказочная принцесса! Пышное белое платье, каблуки высоченные, вся в цветах. Музыканты играют проигрыш, я стою за кулисами в ожидании. Зрителей полон зал, аплодисменты, певица Максим выходит на сцену, приветствует всех высоко поднятой рукой. Публика ревет от восторга. И в этот трогательный момент каблук певицы проваливается между досками сцены и намертво застревает там. Полет, скажу я вам, был впечатляющий. Приземлилась носом в пол, платье накрыло меня с головой. Лежу, уткнувшись в эти щелястые доски, и думаю: "Ну что ж такое! Почему до сцены руки у них в последний момент доходят?! Зал отреставрировали, аппаратуру купили, даже занавес обновили, а доски с занозами, покрашенные масляной краской, как лежали на сцене еще с советских времен, так и продолжают лежать. И как же я завтра буду красиво смотреться в Интернете под тегом: "Максим, ржака, смотреть до конца!" Опасалась, кстати, я зря: мобильные телефоны в тот момент были в руках у половины зала, и мой выход явно снимали, но – удивительное дело – никто из зрителей не выложил в Сеть этот "полет шмеля".
Впрочем, однажды мне все-таки не удалось избежать огласки неприятного инцидента. С самого начала гастрольной истории у нашего коллектива было железное правило – "матч состоится при любой погоде". Мы отрабатываем концерт в любом случае, что бы с нами ни случилось и как бы мы себя ни чувствовали. Травма ноги? Не влияет! Выносим, ставим, играем. Болит голова? Выходим. Нет голоса? Поем тем, что от него осталось. А оставалось, порой, совсем немного. Однажды мы больше месяца колесили по отдаленным северным районам нашей родины в режиме "один день – один концерт". После выступления, разгоряченные, садились в холодный, продуваемый сибирскими ветрами автобус, и он гнал всю ночь в соседний город, а мы пытались в этом ледяном доме на колесах хоть как-то выспаться, восстановить силы и связки. С утра нас ждал саундчек, вечером концерт, и снова в холодный автобус. В результате через месяц голос меня покинул. Совсем. Я не то что петь – говорить не могла. Когда мы приезжали в следующий по расписанию город, встречали нас не организаторы, а "Скорая помощь", я пересаживалась из автобуса в машину, и мы мчали прямиком в больницу к фониатрам. Они делали какие-то сумасшедшие инъекции адреналина прямо в связки, и я с горем пополам отрабатывала концерт, после которого не могла говорить даже шепотом. Мне твердили: "Пока нет голоса – пой под фанеру. Зрителям все равно, а ты восстановишься хоть немного". Но я не могла себе этого позволить. И вот в один прекрасный день поняла, что мне конец – даже инъекции не спасли. Я замолчала. В тот день был намечен сборный концерт, артистов ожидалось огромное количество. Такие групповые выступления – это все-таки не сольник, когда несколько тысяч человек бросают все дела только ради того, чтобы увидеть своего кумира. Отменить сольное выступление можно лишь в одном случае – если артист умер. Но сборный концерт – другое дело, там отсутствие одного певца могут и не заметить. Я прихожу к организаторам и жестами им объясняю, что выступить сегодня не могу никак. "Вариантов нет: ты либо поешь, либо платишь неустойку! Ты же артист! Подумаешь, голоса нет! Найди!" – говорят мне. Я разозлилась. "Сейчас найду". И вышла. И спела. Что из этого получилось, можете посмотреть в Интернете в разделе: "Позор певицы Максим!" Потом я очень сильно себя корила за эту выходку, за то, что не смогла отстоять свое артистическое достоинство и отменить выступление. Это сейчас мои поклонники уже знают, как я пою на самом деле, и даже если вдруг потеряю голос – поддержат меня и поймут. А тогда многие, видевшие меня впервые в жизни, действительно решили, что вот этот жалкий хрип – все, на что способна певица Максим живьем. В общем, погорячилась я, что и говорить. Но люди, работающие со мной, поняли – давить на меня не надо. Это чревато.
Потом я очень сильно себя корила за эту выходку, за то, что не смогла отстоять свое артистическое достоинство и отменить выступление.