Количество поклонников нашей музыки с каждым днем росло, но пропорционально ему росло и число недоброжелателей. В какой-то момент руководство обрадовало меня: "Отныне везде и всюду ты будешь передвигаться только и исключительно в сопровождении охранника". Вы не представляете, что со мной было, когда я это услышала. Я?! С охранником?! Вы шутите? Но они были непреклонны. Оказалось, что, пока я моталась по городам и весям с гастролями, в офис стали поступать звонки и письма с угрозами. Какие-то посторонние незнакомые люди рассказывали менеджерам, что они спят и видят, как бы облить певицу Максим кислотой. Обещали подстеречь у подъезда и приставить к горлу нож. Там было еще много разных вариантов, все не припомню. Объяснить внятно, когда певица успела насолить каждому из них лично, эти люди не могли. Скорее всего, мы имели дело с частными случаями психических обострений у отдельных индивидуумов, и лично Максим тут была совершенно ни при чем. Но поскольку звонков с угрозами становилось все больше и игнорировать их стало уже тяжело, у меня появился охранник. Опыт общения с секьюрити других артистов подсказывал мне, что эти странные люди в черных костюмах обычно не помогают, а только все портят. Идет, например, артист по улице, а сзади на отлете следуют два суровых парня, которые привлекают дополнительное, никому не нужное внимание к своему подопечному, толкая прохожих и мешая им пройти. Я к тому времени уже знала – если не хочу быть узнанной, достаточно просто надеть темные очки и кепку и очень быстро идти по своим делам. Прохожим на улице обычно дела нет до артиста, идущего навстречу, все настолько поглощены собой и своими мыслями, что по сторонам даже не смотрят. Нет, разумеется, если публичная персона мечтает, чтобы на нее показывали пальцем и просили сфотографироваться, это сделать легко – надо просто встать посреди улицы и принять картинную позу. Ну, или обзавестись охранником. Так я думала до того момента, пока не стала работать с Игорем. Он очень быстро понял, что я не люблю пафоса и излишнего внимания к себе, но при этом обижать людей, которые искренне мне симпатизируют и хотят мирно пообщаться, тоже не планирую. Поэтому костюм мой секьюрити не надевал, поклонников, которые хотели со мной сфотографироваться, не отгонял и вообще вел себя крайне корректно. Но и я со временем поняла, что задачи у него куда более серьезные, чем представлялось мне раньше. Игорь прочел мне целый курс лекций о том, как надо себя вести, находясь в окружении большого скопления публики. Толпа – это явление страшное и непредсказуемое, объяснял он. Причем опасна она не только для меня, но и для каждого из людей, эту толпу составляющих. Когда ты проходишь сквозь строй фанатов, которые жаждут тебя потрогать и обнять, ни в коем случае нельзя останавливаться. "Идешь быстро, – учил меня Игорь, – опускаешь голову, в глаза никому не смотришь. На секунду затормозила – и те, кто ближе всех к тебе стоит, потянулись за автографом, за ними рванули вторые ряды, дальше третьи, кольцо сжимается, те, кто подальше – напирают, и в результате начинается такая давка, что живой из нее не выйдешь ни ты, ни те, кто стоит ближе всего к тебе". На его памяти были случаи, когда народную артистку пришлось буквально выволакивать на себе из такой вот давки. Все остались живы, но помялись здорово. Впрочем, были ситуации, когда советы Игоря не помогали и охрана оказывалась бессильна. Помню, как я испугалась, когда поклонники окружили машину, в которой мы сидели, и начали ее раскачивать. Мы полчаса умоляли опустить машину на землю и дать нам проехать. Постепенно я уже привыкла к подобным явлениям и относилась к ним куда спокойнее, понимая, что надо просто выждать. Но все эти частные инциденты не отменяли нашей главной традиции – после каждого концерта, каким бы тяжелым он ни был, музыканты обязательно оставляли время, чтобы пообщаться со всеми желающими. Раздать автографы, сфотографироваться, посмотреть в глаза каждому, кто пришел нас послушать. Конечно, когда проходили стадионные концерты, это было физически невозможно, но если мы выступали в небольших залах, я всегда настаивала – не уйду со сцены, пока не раздам все автографы. И это было важно в первую очередь для меня самой. Открою секрет: артист, выходя на сцену, не только отдает залу свою энергию. Он и забирает ее тоже. И увидеть лицо человека, с которым ты только что так искренне говорил, – это очень важно. Это окрыляет. И дает силы.
Музыканты мои всегда эту традицию поддерживали и, даже если смертельно уставали, все равно терпеливо дожидались, пока я со всеми сфотографируюсь. У нас очень дружный коллектив, могу сказать без ложной скромности. То есть до такой степени дружный, что нашему клавишнику или барабанщику могла в пять утра прийти эсэмэска от какой-нибудь поклонницы: "Скажи, пожалуйста, что сейчас делает Марина?" У наших зрителей, видимо, складывалось такое ощущение, что мы и живем всем кагалом в одной комнате. И барабанщик может в пять утра оторвать голову от подушки, оглядеться вокруг и отчитаться, что Марина на соседней кровати спит, а клавишник на раскладном диване в углу в это же время читает "Сагу о Форсайтах". Хотя временами так оно и было – мы месяцами зависали в студии, записывая альбом, жили в одном концертном автобусе, который возил нас по городам и весям. А если мне заказывали отдельную машину, какой-нибудь, скажем, представительский "Мерседес", я просила его отменить, потому что у меня было четкое правило – передвигаюсь только вместе с коллективом: в одном автобусе и в одном самолете, экономклассом. А если кто-то из организаторов хочет повысить класс обслуживания, я говорю: "Пожалуйста, но только с тем условием, что билеты в бизнес-класс вы покупаете всей команде". Живем мы в одинаковых номерах и в одинаковых условиях – если удобства во дворе, то у всех. Мы всегда друг за друга горой стояли, и я лично готова была рвать зубами тех, кто обижает моих ребят. Помню, давали какой-то большой сборный концерт. Гримерок, как всегда, на всех не хватало, и артистов поселили в общие комнаты по несколько человек. Мы, уставшие и разбитые после дальней дороги, доплелись до своей гримерки, мечтая об одном – сесть и хотя бы на секунду вытянуть ноги. Обстановочка нас ожидала спартанская: стульев нет, диванов нет, посреди комнаты – единственное зеркало, а перед ним, спиной ко мне, сидит человек с сеточкой на голове и в длинном платье, которое разлетается по полу. Вокруг суетятся гримеры, костюмеры, помощники. Я бросаю на человека секундный взгляд и думаю: "Пародист какой-то, что ли? Обычно они такие платья любят надевать на сцену". Смотрю на часы – скоро наш выход. Моя танцовщица решила подправить прическу и встала позади стула этого человека, чтобы увидеть себя в зеркало. И тут же кто-то из его помощников грубо ей сказал: "А ну отойдите от артиста!" Я, слыша это, чувствую, что у меня начинает закипать кровь. Набираю в легкие побольше воздуха, чтобы произнести монолог в духе: "Вы тут расселись, а это девочка, ей восемнадцать лет, и ей нельзя даже в зеркало глянуть, да кто тут еще артист!" И дальше в таком же стиле. Девчонки, которые уже к тому времени научились считывать мое настроение по одному только движению руки, шепотом говорят: "Марина, можно тебя на минуточку в коридор?" И чуть ли не силой уводят. А там, тем же таинственным шепотом, спрашивают: "А ты вообще узнала, кто это был? Нет? Эдита Пьеха!" И я внезапно понимаю, что еще секунда – и мой монолог, полный праведного гнева, обрушился бы на голову Эдиты Станиславовны. Это ей я бы сейчас объяснила в популярных выражениях, кто тут настоящий артист! "Все, – подумала, – пора идти на курсы управления гневом, а то так до беды недалеко!"
Но несмотря на то что за своих я умела воевать до последнего, отношения в коллективе никогда не были панибратскими. Субординация соблюдалась железно.
Но несмотря на то что за своих я умела воевать до последнего, отношения в коллективе никогда не были панибратскими. Субординация соблюдалась железно. Если выдавался свободный вечер, мы могли все вместе пойти в кино или просто прогуляться, подышать, скажем, свежим сибирским воздухом. Но это вовсе не означало, что при обсуждении каких-то ключевых рабочих моментов перед концертом или на саундчеке музыканты могли подойти ко мне, хлопнуть по плечу и сказать: "Да ну, Марин, чего-то ты сейчас чушь какую-то сморозила, не будем мы так делать!" Последнее слово всегда было за мной, и решения принимала я. Среди музыкантов других команд ходили слухи о том, что Максим – тиран и деспот, совсем загоняла своих ребят, в грош их не ставит. Но мне всегда казалось: тот факт, что почти вся моя группа играет со мной еще со времен репетиций первой программы в Казани, о многом говорит. Была бы я тираном, вряд ли люди столько лет терпели бы меня.
Музыкантов своих я всегда любила и ценила, но при этом держалась несколько обособленно. Мы могли поболтать о музыке или путешествиях, но свою душу никому из них я не изливала, не жаловалась на разные жизненные неурядицы и не плакалась в жилетку. Мне всегда казалось, что такие разговоры – проявление слабости, а этого я допустить не могу. И был только один раз, когда я позволила себе расслабиться.
"Марина, познакомься, это Алексей. Он очень хороший звукорежиссер, сейчас сделает нам звук в лучшем виде", – сказали мне однажды ребята и кивнули в сторону веселого симпатичного парня, который стоял около пульта в нашей студии и с энтузиазмом крутил ручки. Возмущению моему не было предела – я же все настроила, как мне надо, что он себе позволяет? Сейчас все испортит! "Иди, девочка, пой, я справлюсь", – уверенно сказал он мне. Честно говоря, я до крайности удивилась, обычно со мной люди как-то повежливее старались обходиться, особенно если мы вообще не были с ними знакомы. Но виду не подала, ушла работать. Леша стал нашим концертным звукорежиссером, быстро влился в дружный слаженный коллектив. Он выгодно отличался от нас, замученных непрерывными двухлетними гастролями, оставался энергичен, бодр, весел, чего о нас в то время сказать было уже нельзя. Мы моментально подружились, хотя и регулярно ссорились на производственные темы. Помню, однажды я отыграла целый концерт на стадионе, совершенно не слыша свой собственный голос. От первой до последней песни – наугад. И все благодаря Леше – что-то он там такое неправильно наладил. Уходя со сцены после нескольких композиций на бис, я была так зла, что со всей дури запустила в него микрофоном. Но это были единичные случаи, в основном же на звук не жаловалась ни я, ни зрители. С приходом в наши ряды нового звукорежиссера популярность моих концертов начала расти как на дрожжах, а значит, дело свое он знал.
Я не строила относительно Леши никаких романтических планов. Сначала мне вообще казалось, что он – герой не моего романа. В тот момент мне было уже двадцать три года, и я решила, что хватит тесно общаться с отвязными и веселыми молодыми людьми, пора искать спутника жизни, подходящего такой солидной взрослой даме, как я, – серьезного и правильного. И подобные знакомства в моей жизни тогда случались, но они все совершенно не цепляли, как бы я ни пыталась саму себя убедить в обратном. А с Лешей… Чем больше мы общались, тем отчетливее было понятно, что мне с ним хорошо. И он стал моим лучшим другом. Как начались наши с ним отношения – я, убей бог, не помню. Как мы друг другу в любви признались первый раз, как за руки взялись? Никаких воспоминаний. Все как-то само собой случилось. Ухаживаний не было, да и не подходили они для Леши, он человек конкретный, а романтизм, в общем-то, чужд нам обоим. Вряд ли он встал бы передо мной на колени и завалил цветами, да и я, увидев его коленопреклоненным, засмеялась бы, скорее всего. И на этом романтический момент завершился бы. Сейчас у меня такое ощущение, что Леша просто пришел ко мне в гости и остался жить. Явочным порядком, что называется. Хотя, если честно, жили мы в основном в аэропортах и на вокзалах, потому что гастроли шли просто непрерывной чередой.
Леша оказался именно тем человеком, который мне был тогда нужен позарез. Он, спокойный и сильный, гасил мои взрывные эмоции, мои вспышки гнева, разочарования, тормозил импульсивные решения. Мог просто обнять посильнее, прижать к себе – и весь негатив, который во мне клокотал, вдруг испарялся в одну секунду. Теоретически я была его начальником и даже более того – работодателем.
Он, спокойный и сильный, гасил мои взрывные эмоции, мои вспышки гнева, разочарования, тормозил импульсивные решения. Мог просто обнять посильнее, прижать к себе – и весь негатив, который во мне клокотал, вдруг испарялся в одну секунду.
Но поначалу нас это вообще не волновало. Выдавала Леше деньги за работу не я, а человек, специально обученный считать наши гонорары.
Я же была всегда максимально далека от денег, даже от своих собственных. Мне часто говорили: "Марин, ты бы следила за своими деньгами, считала бы доходы, вдруг тебя обманывают?" Но я была уверена в своем начальстве, а на жизнь мне вполне хватало: на гастролях и поили, и кормили, и возили, и в гостиницы селили за счет принимающей стороны. И кстати, коллективу нашему всегда было решительно наплевать на то, в каких условиях мы живем. Главное, чтобы соблюдался технический райдер, чтобы хватало микрофонов и проводов, а где там санузел и что стоит в гримерке – кого это волновало. Эта ситуация изменилась как раз с приходом Леши. Он первый обратил наше внимание на то, что вообще-то комфортные гостиницы выглядят не так. "Почему вы живете в этих номерах и терпите обглоданные занавески, вонищу, туалет на этаже? Сейчас вообще-то двадцать первый век на дворе!" И тогда я, впервые оглядевшись по сторонам, подумала: "А действительно, почему это мои ребята живут в таких условиях?" С тех пор в райдере начали появляться бытовые подробности.
Но даже несмотря на то, что со мной рядом теперь всегда был Леша, и на то, что наш быт становился все более комфортным, непрерывные гастроли постепенно давали о себе знать. Однажды я с удивлением обнаружила, что не могу встать с кровати. Звенит будильник, я его выключаю – и… не могу двинуться. Ругаю себя, подгоняю – ничего не получается. Тело отказывается подчиняться мозгу. Слезы текут рекой, но это помогает мало. Когда та же ситуация повторилась снова и снова, я насторожилась. Дальше все стало еще хуже – я погрузилась в какое-то странное состояние, в котором перестаешь понимать, что сон, а что явь. Слабость, дрожь в ногах, руки немеют, и такое чувство, будто их колют иглами. Я перестала спать, у меня совершенно пропал аппетит. Я не могла пройти по прямой, меня шатало, как травинку на ветру, хотя никаких предпосылок для этого не было – я не пила и ветра вокруг не наблюдалось. В общем, певица Максим превратилась в зомби. И даже выходы на сцену уже не радовали. У меня не было сил аккумулировать радостные эмоции, собраться, сконцентрироваться, даже просто улыбнуться. И это было ужасно, потому что я понимала – зрители вообще не виноваты в том, что у меня закончились силы. Они приходят посмотреть на артиста, а тот уходит с половины концерта, просто потому что иначе грохнется в обморок прямо у микрофонной стойки.
Нет, конечно, можно было бы все вытерпеть, как-то собраться, еще день простоять. Еще три дня. Еще две недели. Знать, что вот сейчас будет трудно – а потом ты приедешь домой, отоспишься, наешься каких-нибудь таблеток от больного горла, от головы, от нервов. Выдохнешь. Но проблема заключалась в том, что я вообще не понимала, когда закончатся гастроли. График был расписан минимум на год вперед, и новые концерты все прибавлялись и прибавлялись. Пошла к начальству просить о пощаде. "Ты что, Марина, какие выходные?! – удивились руководители. – Так хорошо все идет! Нельзя останавливаться! Куй железо, пока горячо. Ну, годик еще потерпишь, два в крайнем случае – и там уже отдохнешь. И потом, у тебя же есть отпуск – в январе две недели и в июле, вот и отдыхай". Я кивнула и пошла дальше ковать железо. Но однажды, сидя в зале ожидания аэропорта, вдруг поймала себя на мысли: "Так вот ты какое, умопомешательство!" В тот момент у меня в ушах раздавался звук, так нежно любимый всеми артистами – казалось, что полный зал скандирует мое имя: "Мак-сим, Мак-сим". Но только этот звук в моей голове трансформировался в какой-то ужасный шепот, как из фильма ужасов. И он никак не заканчивался. Я сидела на чемоданах, держалась руками за голову и пыталась хоть как-то прийти в себя, усмирить этот мерзкий звук. Но он не прекращался. "Мак-Сим!"
До суицидальных мыслей дело не дошло, но я чувствовала, что они где-то рядом. Но самое страшное – я не хотела больше писать песни.
И вот тут уже я всерьез начала мечтать о таких вещах, о которых думать вообще-то ни в коем случае нельзя, чтобы не накликать беду. Я размышляла: "А хорошо было бы взять и сломать ногу… Или заболеть так, чтобы врачи насильно упекли в больницу, привязали к кровати и поставили капельницы. Вот тогда бы точно никто не смог потребовать, чтобы я отыграла концерт". Я была в отчаянии. Заблудилась. Потерялась. Не понимала, куда мне идти дальше и хватит ли у меня сил на эту дорогу. Есть ли в моей жизни цель? Или все, к чему я стремлюсь, – это приехать в незнакомый город и отработать концерт? И так изо дня в день, из года в год. До суицидальных мыслей дело не дошло, но я чувствовала, что они где-то рядом. Но самое страшное – я не хотела больше писать песни. Нет, конечно, когда накатывало вдохновение – сопротивляться ему было невозможно. Помню, как я лежала животом на деревянном полу в номере одной из питерских гостиниц, выцарапывая карандашом на лакированных досках слова песни "Мой рай". Ручки и бумаги не нашлось, а записать необходимо было срочно, пока текст еще был в памяти. Так что новые песни появлялись даже помимо моей воли. Но я прекрасно отдавала себе отчет, что будет дальше. Запишу сингл, надо будет снимать клип, писать альбом и снова отправляться в тур в его поддержку, а это значит, что кочевая жизнь, которую я уже не в силах переносить, продлится еще как минимум на год. В общем, силы мои были совсем на исходе, и неизвестно, чем бы закончилось это состояние, если бы не случай, который снова развернул мою жизнь на сто восемьдесят градусов.
…силы мои были совсем на исходе, и неизвестно, чем бы закончилось это состояние, если бы не случай, который снова развернул мою жизнь на сто восемьдесят градусов.