У Леньки разгорелись глаза при виде такого богатства. В Ростове-на-Дону он собирал конфетные обертки и стеклышки разных цветов. Но то было дома, в детстве. Найди у него такое добро беспризорники, засмеяли б, назвали "маминым сынком". Он и сейчас ожидал взрыва хохота, насмешек над Червончиком. Однако воры и девицы поглядывали в угол на своего маленького товарища со снисходительной улыбкой. Видно, к его странностям привыкли, жалели его. Червончик осторожно содрал с коробки этикетку: все остальное, вместе со спичками, швырнул под стол.
Водка ли подействовала на огольцов или общая страсть к собиранию картинок, а может, просто в этой компании взрослых оба почувствовали себя ближе друг к другу, но только они разговорились.
- Ты киевский сам? - спросил Ленька.
- Откуда я знаю? - не сразу, безразлично и по-прежнему вяло ответил Червончик. - Бездомный я. Отца вовсе не видал и не понимаю, какого он звания. Мать гулящая была. Ее помню трошки. Пьяненькая, и завсегда какой-нибудь гость у нас в подвале. Где она, сучка, померла - не знаю: в больнице ль, а то под забором. Революция как раз была, в городе стреляли. В чужих людях стал жить, у соседа. Он посылал меня побираться. Не принесу кусков добрых, денег - лупит шпандырем, колодками в голову кидает: сапожник он. А после продал меня старому вору дяде Климу.
- Как продал? - не понял Ленька.
- Да так, - не повышая голоса, равнодушно ответил Червончик. - Не знаешь, как продают? Дал ему дядя Клим сколько-то денег, сала два куска и забрал меня до себя на квартиру. "Теперь, говорит, Васька, ты мой, все одно как вот этот щененок. Так что могу спокойным делом задавить, а могу позволить дышать. Сполняй все, что прикажу, - в таком разе не обижу". Скокарь был дядя Клим: по квартирам ударял. Меня приспособил в форточки лазить. Видишь, какой я тощий? После, в голод, на деле погорел. Самосудом его народ кончил.
Не спит ли уж он, Ленька? Неужто в самом деле такое может быть на свете? Э, да шпана и "на воле" и в "малинах" совсем по-другому живет, чем остальная Россия. Он спросил с острым интересом:
- Никогда ты, Вась, не засыпался?
- Два раза сидел, - ответил Червончик. - Один раз с камеры бежал. Пофартило. Второй раз в Николаеве судили, прошел по малолетке, "Задков" не нашли, дали год условно.
- Сколько ж тебе лет?
- Тринадцать.
- Брешешь? Я думал - десять.
"Все-таки чудной оголец Червончик, - подумал Ленька. - Но, видать, не злой".
Воры за столом шумели; взвизгивали девицы. Бардон совсем опьянел и сидел тяжело облокотясь на стол, свесив голову; густой маслянистый чуб закрывал его лицо чуть не до верхней губы. Из зала слышались дребезжащие звуки пианино, высокие разливы гармоники. От хозяина чайной вернулся Митрич, сразу заказал водку, пиво, новую закуску. На колени к нему со смехом села толстобровая девица - крутобедрая, в мужской кепке на коротко подрезанных волосах. Глиста задержался в зале, сунул музыкантам пятерку, потребовал свою любимую песню - "Клавочку". Угасавшее веселье закрутилось с новой силой. Воры и их подруги стали плясать.
- Слышь, Червончик, - спросил Ленька, - хозяин чайной тоже у вас в шайке?
- Вот что, оголец, - вдруг тихо, но с какой-то беспощадной жестокостью сказал маленький вор.- Ты лучше позабудь все, что тут видел. Запомнил? Сболтнешь слово - пришьют наши в темном переулке. От них не скроешься.
Небольшие глаза его глянули тускло, тяжело, совсем трезво, детское выражение исчезло с губ и подбородка, и он опять превратился в маленького старичка.
По Ленькиной спине пробежала дрожь, ему вдруг стало холодно.
Неожиданно Червончик сказал просто, равнодушно, словно продолжая начатый разговор:
Чего хозяину воровать, когда он в заведении деньгу зашибает? Просто барыга - скупщик краденого. Ребята наши все ему приносят... ну, понятно, дает он полцены, остальное себе за риск оставляет. В этом его фарт, тоже ведь погореть может. Барахло-то левое тут, в Киеве, не перепродашь. В другой город свезть надо.
Внезапно Бардон поднял чубатую голову, обвел всех мутным взглядом красных, говяжьих глаз, резко взмахнул рукой в татуировке. На пол полетели две ближние бутылки, пепельница, тарелки с закусками, рюмки. Жалобно зазвенело бьющееся стекло. Вор вскочил, рванул на себе пиджак, дико крикнул:
- Продать хотите? Легавых навести? Порежу гадов. .. в руки тепленьким не дамся.
Соседка его взвизгнула, отскочила. Ближние воры схватили Бардона за плечи, локти, стали успокаивать. Поднялась возня, опрокинули стул. Бардон пытался разбросать всех, страшно скрипел зубами: казалось, вот-вот зубы у него раскрошатся. Кто-то заблаговременно успел вынуть у него из-за пояса посеребренный кинжал в красных сафьяновых ножнах.
Ленька слегка перетрусил: не его ли Бардон подозревает в том, что хочет "продать легавым"? Чего это он все на него пялится? Червончик предупреждал; смотри не сболтни - зарежут. Хмель вылетел у Леньки из головы, он неприметно поднялся, вышел за портьеру: лучше в зале переждать свалку.
XVI
На эстраде никого не было. Гармониста и певицу за столиком у окна угощала какая-то веселая компания из трех мужчин. Пианист, облокотясь, стоял у стойки и с деланным равнодушием косился на своих товарищей: его почему-то не пригласили.
- А ты... откуда здесь взялся? - На Леньку наскочил потный официант с поднявшимся, словно перо; клоком волос на затылке, смерил ошалелым, подозрительным взглядом. - Ну-ка, выметайся.
- Чего ты? Я вот тут... товарищ у меня один...
Официант схватил Леньку за шиворот, подтащил к двери и ловким ударом под зад выставил за порог.
- Катись дальше. Надоела шпанка проклятая. Тут тебе не ночлежка и не собесовская столовая.
- У, паразит! Чаевая побирушка.
Со всего маху ударив ногой в дверь, оголец отбежал на другую сторону улицы, остановился под фонарем. В "номере" Ленька отогрелся, немного даже разомлел; сейчас его стала пробирать промозглая сырость. Он прогуливался по тротуару, поглядывая на освещенные окна "Уюта", а устав, прислонился к фонарному столбу. Кто его знает, долго ли Червончик пробудет в чайной? Ладно, лучше он, Ленька, завтра днем сюда заглянет. А то очень уж зябко. Но где ж переночевать? Теперь уж к большевику Ивану Андреевичу не вернешься. Кинжал - тю-тю, уплыл.
Сунув руки в карманы, поеживаясь, Ленька тронулся к центру города. Опять будет он до рассвета бродить около вокзала, дремать на холодной бульварной лавочке, покрытой облетающей листвой, потом надсадно бухать.
Фонари пошли чаще. Вот и залитый огнями Крещатик. От нечего делать Ленька останавливался у сияющих зеркальных витрин гастрономических магазинов, кондитерских, рассматривал поедающим взглядом зарумяненные окорока, мясистую, похожую на тающий снег белорыбицу, кетовую, в налитых ядрышках икру, огромные закопченные белоглазые колбасы, янтарные, испускающие тончайший аромат яблоки, затейливые торты, выложенные розовым кремом, облитые сахарной глазурью, орехи, шоколадки в царской золоченой обертке. Рот наполнялся тягучей слюной, в животе подводило; Неужели есть люди, которые могут досыта наедаться этой жирной снедью, волшебными лакомствами?
Да, такие люди были. Вокруг Леньки, брезгливо обходя его, сновала шумная, нарядная, счастливая толпа. По мостовой неслись кровные рысаки, запряженные в лаковые фаэтоны на дутых шинах; в них, важно развалясь, сидели гладкие, самоуверенные мужчины в дорогих пальто, шляпах, холеные, раскормленные, надушенные красавицы в мерцающих мехах - новая знать, нэпманы, толстосумы. Парами с наигранным смехом проходили накрашенные девчонки в коротких юбочках, останавливали богато одетых гуляк, достав папиросу, игриво просили: "Огонек есть? Разрешите заразиться". И начиналась торговля любовью.
Мальчишки с ящиками, привязанными через плечо, бойко предлагали папиросы, ириски. Выпятив грудь, не теряя военной осанки, этот водоворот прорезали командиры в шинелях с алыми петлицами; спокойно, уверенно, с видом хозяев шли рабочие в больших грубых ботинках. Перед кинотеатрами в глаза били громадные афиши, расцвеченные рамками электрических лампочек. С афиш на толпившуюся вокруг публику прыгали желто-полосатые леопарды с красной разинутой пастью; целились из револьвера бандиты в масках и цилиндрах; куда-то на вздыбленных конях неслись ковбои, держа наготове лассо, и щедрыми сгустками лилась обесцененная людская кровь. Веселый гул, цокот подков, обрывки музыки, вырывающейся из ресторанов, витали над главной улицей.
Дойдя до бульвара, Ленька свернул направо. Здесь было тише, на скамейках жались, хихикали парочки, нигде не виднелось свободного местечка. Внезапно оголец ощутил запах смолы, тепла, остановился. Невдалеке на мостовой стоял огромный чугунный котел для варки асфальта. Ленька подошел ближе. При ярком свете уличного фонаря он разглядел на дне котла троих беспризорников. Ближний из них, ярко-рыжий, с лохмами, как у собаки, в женской некогда бархатной жакетке с буфами, курил папиросу. Чувство одиночества, тоски, заброшенности с новой силой охватило Леньку. Что, если попроситься к этим огольцам? Теперь ему нечего их сторониться - сам опять такой. Ударят? Попробуют раздеть? Пускай только сунутся, у него финка на поясе.
Ленька решил прощупать настроение ребят.
- Слышь, - обратился он к рыжему с папиросой,- оставь охнарик.
Патлатый глянул на него пренебрежительно.
- Сам ты охнарик, - отрезал он. Вдруг зеленые глаза его заблестели, рот полуоткрылся в радостном удивлении. - Гля! Да я тебя в Одессе встречал. Ловко тогда ты Афоньке Язве в рыло вмазал. Он аж сковырнулся.
Рыжий захохотал.
Теперь и Ленька узнал его и вздрогнул. Этого плотного патлатого огольца он видел на пороге Помдета, потом в развалинах дома, где его раздели. Не приехал ли с ним и Язва? Зарежет.
- Давай лезь к нам, - радушно пригласил его патлатый и пояснил товарищам: - Этого шкета я, хлопцы, знаю. Свой. Не гляди, что ростом мал, будто. .. охнарь. Зато духовой. Отчаюга. Мы тебя будем "Охнарь" звать. Садись возле меня, Охнарь.
Захлебнувшись от воспоминаний, оголец подробно передал товарищам случай в одесских развалинах.
- Ох, Язва и колбасился тогда. С час его не было, все тебя искал. После пришел, все зубами скрипит, за финку хватается: "Увижу гада - выпотрошу".
- А где он сейчас? - как бы между прочим спросил Ленька и насторожился. Он уже залез в асфальтовый котел, блаженно затягивался окурком.
- Погорел. Леха Амба потребовал с него твои колеса. Язва стал божиться: "Перерою завтра всю Одессу, а найду этого пацана и представлю". Тебя, значит, найдет. Над ним стали смеяться: упустил, мол, теперь не впоймаешь. Ну тут Амба с ребятами выбили ему бубну: не заигрывайся. Это уж закон такой. А утром Язве опять надо отдавать деньги за твои ботинки. Стал он по карманам лазить в трамвае и засыпался. Говорят, сидит в киче, ждет суда.
"Вон как дело повернулось, - подумал Ленька.- Значит, Язве теперь долго из тюрьмы не выбраться. Так ему и надо. А огольцы-то из развалин, выходит, одобрили его смелость. Что ж, неужто жить на свете с протянутой рукой? Каждый охломон намеревается в морду кулаком заглянуть, отнять последнее барахло. .. кинжал. Нет уж, трусить здесь нельзя: или пан, или пропал".
- О, да ты приоделся! - вдруг удивленно воскликнул рыжий патлач, еще раз оглядев Охнаря, и в голосе его проскользнуло восхищение. - С удачей?
Ленька важно кивнул.
- Где работал?
- Отсюда не видать, - неопределенно ответил Ленька и подмигнул. - В общем, было одно дельце.
Леньке польстило, что его считают фартовым - смелым, удачливым вором. На вопросы рыжего он рассказал тут же выдуманную историю о том, что, когда грабили рундук, товарища его схватили, а ему пришлось пустить в ход финку.
- Брешешь, Охнарь, за финку, - не поверил рыжий. - Она и сейчас при тебе?
Ленька поднял рубаху и молча показал на черный нож в футляре, прицепленный к поясу. Все трое огольцов прониклись к нему еще большим уважением. Он в свою очередь спросил рыжего:
- А чего ты сюда из Одессы подался?
- Камень я, что ли, на одном месте сидеть? - пренебрежительно хмыкнул тот. - Там тоже сейчас больно шпаны много. По улице шныришь, никого не трогаешь, и то со всех сторон людка глазами ощупывает. На Кавказ хочу, в тепло. Целился пароходом скрозь Черное море прямо в порт Новороссийский, да матрос, гад, поймал на трапе, начистил морду.
Хорошо в этот вечер было Леньке: тепло, удобно, весело.
Рыжеволосого беспризорника в бархатной жакетке с буфами звали Гарька Лохматый. Оказывается, он объездил пол-России, бывал и в Астрахани, и в Ташкенте, и в Ашхабаде, видал "ненашенских азиатцев" с простынями на голове, живых верблюдов, пил "жеребячье молоко" и обо всем занятно рассказывал. От стенок огромного котла, от асфальтовых остатков на дне тянуло теплом, размаривало. Благодать. Где найти бездомному человеку в эту холодную ночную осеннюю пору такие барские удобства?
- Твои кореша заснули, - сказал Ленька Охнарь, видя, что двое товарищей Лохматого сладко посапывают носами. - А ты еще не хочешь спать, Гарька? Скажи тогда: вот приедешь на Кавказ, что будешь делать? В приют пойдешь?
- Го! - усмехнулся Лохматый. - Здорово нужно! На Кавказе, чай, тепло, там, передавали ребята, снег выпадет - и сразу растает. И ходить в баню не надо: окунешься в море - всю грязь заморская соль съест, а вши потонут. Нешто в таком краю замерзнешь?
Охнарь удивленно приподнялся на локте:
- В детдом не хочешь?
- Чего я в нем забыл? Там от одной скуки сдохнешь.
- Откуда ты знаешь?
- О! Поглянь на него! Иль ты малахольный? Я в Сызрани жил в детдоме, после в Ряжске, в Сумах еще. Я ведь подкидыш. Мне и фамилию записали: "Крыльцов". На крыльце избы подобрали, в приютах и вырос. Везде одно и то же: воспитательницы книжки читают, гоняют в классы, а насчет пожрать -не очень. Разъясняют, конечно: мол, трудно советской власти с такой прорвой сирот, погодите, всех накормят. Да когда накормят? Если б еще пацанов обучали делу - сапожному рукомеслу иль на слесарей, а то огород хоть сажать... Осточертели мне казенные стены, охота погулять на воле.
Вот это новость: житьишко в детдомах не сахар? Некоторое время ошарашенный Ленька молчал, не зная, как принять слова рыжего. Неужто в самом деле плохо? Быть этого не может. Куда тогда деваться? Зачем же он убежал из Ростова от тетки Аграфены? А что, если Лохматый заливает? Охнарь осторожно стал его расспрашивать, как в детдомах одевают, какие там порядки. Отвечал Гарька охотно, не сбивался: выходило, что все знает. Кормят три раза в день, да не сытно и все щами из кислой капусты, пшенной кашей, а хлеб часто бывает сырой. Ботинки дают, штаны, рубахи, а сменки нету, и в отпуск в город не разрешают ходить: сиди в четырех стенах, будто в тюрьме, и в окошко выглядывай.
- Тут я сам себе хозяин, - говорил Гарька.- Нынче, скажем к примеру, не жрал, а вот завтра колбаски поджился, морсу выпил. Только бы перезимовать где, чтобы не шибко холодно, а там опять гуляй, раскупывайся в море. Конечно, случается, и морду здесь бьют, ну, да пока все зубы целые.
И он засмеялся, осклабив крупные здоровые зубы.
Долго Ленька не мог заснуть, все думал над словами товарища. Вспомнил и о большевике Иване Андреевиче. Вот ушел от хорошего человека, даже фамилии не узнал, да еще и "перо" свистнул. Как же это все-таки получилось?
И тут Охнарь вдруг понял, почему порезал себе палец, когда чистил картошку, почему забыл у порога помойное ведро, почему не посолил вовремя суп, почему вообще сбежал из гостеприимного дома. Да, сбежал! Чего таиться от самого себя? Просто не хотелось ему ехать в незнакомый городишко Канев и жить в совсем чужой семье, стать "маменькиным сынком". Нет, к черту! Отвык он от такой жизни.
XVII
Проснулись огольцы рано: явились рабочие варить асфальт, и один из них, в глянцевито-засаленном ватнике, с преждевременными морщинами на почерневшем молодом лице, злой с похмелья, вдруг кинулся ловить ребят. "Зажарю в котле".
Ленька не знал, шутит асфальтщик или нет, и еле увернулся от его грязных рук. В последнее время он научился действовать быстро, не тратя лишних слов и движений. В его жизни минуты решали многое: стоит разинуть рот - получишь от кого-нибудь затрещину, опоздаешь на поезд, попадешься в мелком жульничестве, а то и совсем лишишься жизни.
Охнарь ловко выпрыгнул из котла; убежали от пьяного, мрачно сопевшего рабочего и Лохматый с товарищами. Всей стайкой побрели на базар.
Фонари погасли, но в некоторых магазинах еще горел свет. Улицы были по-утреннему пустынны, там и сям виднелись дворники, подметавшие булыжную мостовую, белели окурки, бумажки из-под конфет. Посреди тротуара лежала перевернутая урна с вывалившимся сором, на круглой тумбе трепалась оборванная кем-то пестрая театральная афиша. В смутном рассвете сипло басил заводской гудок на окраине. Торопливо шли рабочие со свертками, молочницы с бидонами на коромыслах; бородатый тачечник провез на своей двуколке свежие овощи. На углу возле будки сладко зевал озябший милиционер; гремя, сыпля искры, пронесся полупустой трамвай.
"Вот и началась прежняя жизнь", - подумал Охнарь без особого сожаления.
В булочной огольцы выпросили хлеба, пожевали всухомятку. Здесь стайка разбилась. Охнарь, Лохматый и Слюнтяй - белокурый подросток с крутым лбом и тонкими чертами интеллигентного лица - отправились по дворам "просить милостыню" и в одном месте сняли с веревки еще мокрую рубаху, повешенную хозяйкой для просушки. Рубаху эту сбыли торговке семечками на Большой Васильковской. Достали в Помдете два талончика и, пообедав, двинули на Бессарабку. На углу, невдалеке от базара, перед пустым окном небольшого магазинчика, стояла реденькая толпа.
- Что тут такое? - спросил Охнарь мужчину с обкуренными усами, в поддевке.
Мужчина сердито засопел, отвернулся.
Из разговоров огольцы узнали, что минувшей ночью этот магазинчик был ограблен. Воры намазали стекло тестом, наклеили бумагу и выдавили без звука. Забрали несколько десятков отрезов сукна, бархата и других материалов. Нэпман-хозяин волосы на себе рвал и здесь же, на панели, свалился в сердечном приступе: вконец разорили.
- Ловко, - сплюнув, сказал Слюнтяй.
- Вот это работают, - завистливо подтвердил Гарька.
- Небось такие ироды обкрадывали, как вот эти, - вдруг указав на огольцов пальцем, проговорила женщина в накинутом платке и бархатной шубейке. - Они последний кусок изо рта вырывают. Пройти от них негде. И куда власть смотрит, милиция? Никто к этому жулью мер не принимает!
Люди стали коситься на беспризорников. Мужчина с обкуренными усами угрюмо подтвердил:
- Верно. Так шайками и бродят, честным людям житья совсем не стало.
- Ты поймал нас? - огрызнулся Охнарь.
- Вот сейчас поймаю твое рыло на кулак - ноги вытянешь.
И мужчина в поддевке заехал кулаком Леньке в ухо. Мальчишка отлетел с тротуара на мостовую; вскочив на ноги, ошалело крикнул:
- Ты чего, буржуй проклятый?