- Вот какой у Охнаря получился первый разговор с обитателем "малины"! Он невесело усмехнулся: зачем язык распустил?
- Чего лыбишься, сосунок? - еще круче свел брови Хряк. - Не веришь? Да с тобой я могу играть, знаешь… один глаз завяжу и могу играть. Только за все твое барахлишко на толчке больше целкового не дадут. И то царского. Вот нешто самого себя поставишь? У меня марухи нету, будешь заместо нее. Идет?
Он издевательски хмыкнул.
Охнарь знал, что среди жулья, особенно в тюрьме, в долгосрочной ссылке развито мужеложество. Он вскочил. Чем бы стукнуть по рылу этого бугая, если сунется? Им овладела настоящая злоба. Вон ножницы на буфете: пырнуть в пузо?
- Словно о чем-то размышляя, Фомка Хряк минуты две молча стоял над Охнарем. Вдруг сунул пятерню в его свалявшиеся кудри, пребольно уцепил. Охнарь откинул голову, метнулся к буфету. Между ними встал Модька Химик, выскочивший из-за стола.
- Чего, Хряк, прицепился к огольцу?
Тот молча, будто что соображая, уставился на Модьку. Охнарь схватил ножницы, сжал, держа, как нож, острым концом книзу. Вот и "отогрелся" в кодле! Может, тут ему и конец? Хряк изувечит его, и он погибнет, как Щелчок на базаре - "в одночасье". Ну и ладно! Хорошо бы и ему хоть разок садануть этого лохмача - угодить в глаз, на всю жизнь оставить метку. Все одно житуха пропащая: в тюрьме вязы крутили, на суде мурыжили, больше суток не жрал, еле нашел ход в эту "малину". Сколько можно терпеть?
Заметив в руке огольца ножницы, Хряк угрожающе поджал губы, сморщил нос. Модька крепко схватил его за руку:
- Не тронь. Слышь? Оголец - свой.
Из сеней, хлопнув дверью, вошла приземистая женщина с бородавкой, в темной шали, поставила на стол обливную глиняную миску с мокрыми солеными огурцами в бурых веточках укропа, красные, налитые помидоры. Загремела в буфете, доставая тарелки, хлеб.
Игроки бросили карты, отодвигали стулья, шумно обсуждая игру. Кто-то снял со стены гитару, стал пробовать настрой.
Хряк хмуро повернулся, уставился на дверь. Постоял и вышел в сени. Модька ласково сделал огольцу смазь: провел пятерней от подбородка по губам, носу.
- Чего щетинишься? - с мягкой насмешкой сказал он. - Нервная система у подопытной собачки? Брось. Все мы знаем, что ты мальчик - ежик, в кармане - ножик.
Оттого, что Модька заступился за него, Ленька внутренне обмяк, губы дернулись раз, другой. Он сердито вырвался от Химика, боясь, что тот заметит его слабость. Ему было стыдно, и в то же время он ни на что на свете не променял бы это сладостное и томительное пощипывание в сердце: он обрел себе нового друга.
Скрипел раздвигаемый стол, звякали тарелки.
- Давай, давай, ребятки, рассаживайся, - говорил чей-то бас. - А то у меня от этих огурцов укропный дым в глазах стоит. Надо рюмашечкой промыть, водка-то - чистая слеза богоматери.
- Топаем, Охнарик, - раздался над огольцом приглашающий голос. Его легонько в спину подтолкнул высокий костлявый мужчина с безукоризненным пробором, в темно-серой тройке. Называли его все Василий Иванович, обращались с подчеркнутым уважением.
Конфузливо улыбаясь, Ленька сел на указанный стул; потом все-таки перебрался к Модьке. Модька сунул ему вилку:
- Вкалывай.
Стол уже заняли разносортные бутылки. На белой фаянсовой тарелке блестела жиром крупно нарезанная копченая селедка; на другой пустила слюдяную влагу толстенная чайная колбаса. От крупной розовой вареной картошки валил пар.
Охнарю налили полстакана водки. Он вдруг почувствовал, как озяб: плечи, спину охватил озноб, стало просторно в стареньком узком пиджачке. Несколько рисуясь умением пить, Ленька отломил корочку ржаного хлеба, давясь, лихо выглохтал свою долю. В голову ударила кровь, сладкий жар пошел от горла к самому сердцу. Ленька торопливо схватил заготовленную корочку, несколько раз жадно втянул запах свежего ржаного хлеба и, поймав на вилку кусок селедки, начал с жадностью закусывать.
Вокруг одобрительно засмеялись.
- Добрый пьяница будет, - сказал дядя Клим. Он сидел у стены, лицом к двери, словно держа ее под наблюдением. - Дельный вор выйдет.
Встретив взгляд Хряка, Ленька ответил ему совершенно дружелюбным взглядом. Хряк тупо сосредоточенно жевал, уставясь в стол, громко чавкал: водку он пил будто чай.
Вокруг гудел разговор, слышался смех, иногда кто-нибудь весело, безобидно пускал матерком.
В глазах Охнаря появился легчайший туман, и напудренные, подведенные лица женщин, сидевших вперемежку с мужчинами, казались необычайно красивыми. Водки ему больше не давали и только поднесли немного красненького.
Он вслушивался в летевшие со всех сторон слова, мало что понимал, улыбался. Сидел Охнарь тесно прижавшись к Модьке, испытывал блаженное состояние тепла, любви ко всем, кто здесь был. "Вот она какая, "малина", - подумалось ему. Не зря я сюда пробился. Поглядел бы Федька Монашкин".
Перекрывая шум, за столом родился, задрожал красивый, немного надорванный баритон, заполнил всю комнату:
В воскресенье мать-старушка
К воротам тюрьмы пришла,
Своему родному сыну
Передачу принесла.
Это, дирижируя рукой, запел Василий Иванович. Сотрапезники дружно, несколько вразнобой, подхватили. Сразу замолкли разговоры. Большинство блатных песен сентиментальны, жалостливы, рисуют поистине трагическую судьбу обитателей "дна", и обычно подвыпившие воры исполняют их с надрывом, со слезой, с потрясающей душу искренностью. Песня, казалось, билась о бревенчатые стены, словно желая вырваться в щели ставен, улететь на волю и кому-то поведать о злой доле, постигшей и "мать-старушку" и "сына".
Если кто фальшивил, Василий Иванович строго грозил ему длинным, костлявым пальцем.
Передайте передачу,
А то люди говорят:
Будто бедных заключенных
Сильно голодом морят.
Внезапно он разразился долгим кашлем, схватился за впалую грудь. Над ним сразу наклонилось несколько участливых лиц. Глашка - полногрудая блондинка с красивыми подбритыми бровями - заботливо, почти любовно вытирала мелкую пузырчатую пену в уголках рта. Василий Иванович замахал на них обеими руками, отдышался. И вдруг, улыбнувшись, вновь запел своим превосходным сильным баритоном:
Усмехнулся надзиратель:
Твой сынок давно погиб…
Однако тут же согнулся, и, когда Глашка снова вытерла ему рот, Ленька с внутренним содроганием увидел на платочке кровь. Василия Ивановича отвели на диван, уложили, подсунув под голову подушку. Лицо его приняло цвет старой мочалы, он тяжело, с сипением дышал, крупный пот выступил на его вдавленных висках. И все-таки он еще пытался поднять руку, словно дирижируя безмолвной, только им слышимой мелодией, и судорога, похожая на улыбку, дергала его помертвевшие губы.
- Кто он? - кивнув на Василия Ивановича, тихонько спросил Охнарь Модьку.
- О, это, брат, мужик! - серьезно, без обычных сравнений ответил Модька. - Звездохват!
Это лишь разожгло Ленькино любопытство.
- В каждой воровской профессии есть свой высокий класс, - так же серьезно пояснил Модька. - Так вот, Василий Иванович ширмач марки экстра. Инженер своего дела. Видишь, как одет? Будто из посольства. Этот на базар или на бан и ногой не ступит. Пускай там мелочь шныряет. Он ошивается в ювелирных магазинах, банках, в шикарных ресторанах, на рулетке. Для него застегнутых польт, костюмов нету - любое расколет. Нет такого кармана, который бы он не взял. Работает всегда в одиночку. Портфельчик у него заграничный, очки…
- Во-он какой! - восхитился Охнарь. - И… любой, любой скулован возьмет? - показал он на внутренний карман своего пиджака. Он тут же прикоснулся к верхнему наружному. - Чердачок-то небось запросто?
Очищать карманы он не умел, но знал, как они называются по-воровски, и хотел этим похвастаться.
- Спрашиваешь! - даже возмутился Модька. - Да вот тебе пример. В киче Василий Иванович сидел в Пскове. Братва ведь всегда играет в стирки. Ну, попался надзиратель - волкодав. Обыск за обыском, все нары перероет, в белье, в колесах смотрит. "Не я, говорит, буду, выведу эту заразу". Карты. В глазок из коридора заглянет - играют. "Ага. Захватил". Войдет, все вверх дном поставит - нету. Будто сожрали. Сдался наконец. "Валяйте, говорит, дуйтесь, только скажите, куда вы деваете карты, когда мы входим с обыском. Где они сейчас?" И смотрит на Василия Ивановича. Знает: кит. Тот смеется: "Не тех, гражданин надзиратель, обыскиваете". Тот было взбеленился: "Кого ж? Может, себя?" А Василий Иванович ему вежливенько: "Именно так". Надзиратель сунул руки в карманы, а там колода стирок лежит. Даже сплюнул: "Ну и артисты!" Это, значит, только волкодав входил с обыском, - Василий Иваныч ему спокойненько их туда. Выходил - он карты тем же манером обратно. Ловко-плутовка? Вот он какой ширмач.
Ленька испытал чувство гордости за Василия Ивановича Вот действительно мастер. И родятся же. Не попади он, Ленька, в этот дом, в жизнь бы не увидал такого!
- Эх, у него и сармаку, наверно, - с наивной откровенностью подумал он вслух. - Миллиен.
- Пять, - сказал Модька и расхохотался. - Барон Ротшильд блатного мира. - И, перестав смеяться, опять серьезно продолжал: - Видал, какой хворый Василий Иванович? Талант пропадает. Рукам цены нет, а идут как у безработного. Запивает, опустил поводья. Да и вообще держутся ли у вора деньги? Может, вот лишь у такого, как Двужильный.
- Чего он… дохает?
- Чахотка. Молодым на допросах били… В одном магазине самосудом чуть не кончили. Думаешь, воровская доля - мармелад?
- Где Василий Иваныч живет? У нас?
- Мазалась ему эта нора. Отдельную ховирку снимает. Старушка хозяйка считает его банковским служащим: ее б кондрашка хватил, узнай она, кто Василий Иваныч. "Солидный холостяк". Ну да он платит вперед за месяц, дома ни рюмочки, никаких "представлений".
- Ты у него был?
- Мое дело. Может, когда и отвозил больного на извозчике. Ты, оголец, брось эту манеру: выпытывать. Понял? Тут этого не любят. Что надо тебе - скажут. А то сунешь нос не в ту щелку - и отхватят.
И Охнарь так и не понял: знает ли сам Модька, где проживает Василий Иванович, или нет. После этого на знаменитого ширмача, вновь занявшего место за столом, Охнарь смотрел почти благоговейно и следил за каждым движением рук. Между прочим, руки у Василия Ивановича были меньше, чем у ночлежного вора Павлика Москвы, но более холеные и тоже с гибкими подвижными пальцами.
Лысый гармонист с морщинистым лбом и мохнатыми совершенно черными глазами ловким щегольским движением растянул хроматическую гармонику и ударил "барыню". С табуретки сорвался юркий белявый вор в рубахе "апаш", в желтых востроносых ботинках с дымчатыми гетрами и мастерски начал плясать.
Загремели стулья, отодвинули к стене стол, и в образовавшийся круг выскочила одна из накрашенных девиц. Мужчины, женщины поводили плечами, всем видом показывая свое активное участие в веселье.
Неуловимым движением пальцев лысый гармонист на ходу переменил мелодию, чем и вызвал одобрительные возгласы, а сбившиеся с такта плясуны под общий смех выбрались из круга. Тот же юркий, белявый вор вновь стал дробить ногами, пустился вприсядку, небольшим хриповатым тенорком напевая:
Что ты ходишь? Что ты бродишь?
Сербияночка моя.
Пузырек в кармане носишь,
Отравить хотишь меня.
- Кто-то вытолкнул на круг Глашку, и она тоже начала ловко отплясывать, высоко вскидывая красивые полные ноги в фильдеперсовых телесного цвета чулках, задорно отвечая партнеру:
Я страдала, страданула,
С моста в воду сиганула.
Из-за тебя, дьявола,
Три часа проплавала.
Потом плясали другие. В доме шумной пьяной юлой крутилось гулянье, звонко, разухабисто пела гармоника, подметки, каблуки били в пол, рассыпали мелкую частую дробь. Вздрагивал буфет, вибрировали рюмки. Вся компания принимала участие в сабантуе, как назвал это веселье косоглазый Галсан. Попробовал было плясать и Василий Иванович, но вновь отхаркнул кровью. Его уложили на диван, и за ним стала ухаживать Глашка, еще высоко от усталости носившая грудью.
Иногда, пошептавшись, какая-нибудь парочка вдруг исчезала в одной из смежных комнат, оттуда слышалось звяканье задвижки. Затем они выходили, обычно женщина позади кавалера, оправляя волосы или платье.
Здесь все знали, кто с кем живет, кто чьей любви добивается.
Почему-то Охнарь больше всего смотрел на лысого гармониста: так часто чем-то поразивший нас человек на долгие часы овладевает нашим вниманием. Плясуны сменяли один другого, а он продолжал наигрывать "страданья", польки, цыганки, вальсы и, казалось, совсем не чувствовал усталости.
Его крепкие короткие пальцы с нечистыми ногтями ловко и неутомимо бегали по перламутровым пуговкам, гармонь разворачивалась на коленях, блестя металлическими наугольниками, красной подкладкой мехов. Лысому подносили водку, он выпивал, отказываясь от закуски, и лишь собирал на лбу морщины, шевелил кожей, словно надвигая ее на густые брови: казалось, этим он и закусывает. Глаза его почти не смотрели на людей, убегали, прятались.
- Откуда он такой? - тихонько спросил Охнарь у Модьки, с трудом удерживая закрывающиеся веки.
- Разное говорят. Есть слух, что неудачливый Нат Пинкертон из царской охранки. Филер. После революции решил спасаться на "дне".
Слова Модьки было последнее, что Охнарь услышал в этот шумный, бесшабашный вечер. Он заснул тут же за столом, положив оба локтя на залитую скатерть, уткнув в них свою утомленную кудрявую голову.
Он не знал, долго ли разливалось, свистело, топотало веселье, когда оно кончилось, остался ли кто в "малине" или все разошлись.
Оказалось, что часть гостей, в их числе и Василий Иванович, ночевала в притоне. Наутро они опохмелялись и гуляли до глубокой ночи.
III
На третий день, в субботу, когда сели обедать, "старшой", дядя Клим, или, как его называли между собой воры, Двужильный, сказал:
- Теперь свои остались. Отдохнуть можно.
Закусывая колбасой полстакана выпитого портвейна,
Ленька разглядывал сидевших за столом. Всех он уже видел, нал, но теперь как бы знакомился ближе.
Народу вместе с ним было восемь человек. Мужчин он хорошо запомнил: дядя Клим Двужильный, Модька Химик, Фомка Хряк и большеголовый, низколобый, с черными жесткими волосами и приплюснутым носом Галсан, откликавшийся на кличку "Калымщик".
Остальные трое были женщины. Самую старшую из них, толстоносую, с бородавкой, обычно покрытую шалью, все звали Просвирня. Ей было лет под пятьдесят, и Леньке сказали, что она "хозяйка".
Особый интерес у него вызвали две молодых. Оказывается, они тоже являлись постоянными обитательницами "малины". Кто эти бабы? Жены? Воровки? Или "гулящие"? На сальности мужчин они совершенно не обращали внимания, а иногда и сами вставляли хлесткое похабное словцо.
Ближе к Леньке, положив локти на скатерть, сидела успевшая запасть ему в душу Глашка Маникюрщица. Ее коротко, по моде подрезанные волосы были причесаны наскоро, кое-как, пухленькое лицо несколько сонно, с мягких, сочных губ наполовину сошла краска. У нее и в одежде чувствовалась небрежность: одна пуговица на груди была не застегнута, воротник красной вязаной кофточки завернулся. Взгляд голубых глаз - безучастный, скучающий: казалось, ее мало что интересовало кроме обеда. Совсем другая, чем вчера. Устала после гулянки? Хорошо, что Глашка здесь живет. Сколько ей? Годов двадцать пять?
Черненькая ее подруга, занимавшая место по правую руку от дяди Клима Двужильного, была примерно ее возраста, а может, и постарше, но выглядела и свежее и подобраннее. Была она гибкая, как хлыст, с длинными крашеными ногтями красивых рук, глаз ни перед кем не опускала и, казалось, подмечала все, что делалось в доме. Иногда по ее смуглому скуластому лицу с резкими изломистыми бровями, ярким, каким-то нервным, крупитчатым румянцем пробегала тень высокомерной, пренебрежительной улыбки, она еле уловимо дергала уголком прямого рта и миролюбиво поджимала тонкие, тоже яркие губы. Ела она, не в пример своей товарке, мало, отгрызала маленькими кусочками, и то и дело блестели ее острые, мелкие зубы. Охнарю черненькая не понравилась. "Такая укусит - мясо загниет".
Обед долго не затянулся.
Девицы разошлись каждая в свою комнату. Просвирня стала убирать посуду, а Фомка Хряк и Калымщик сели играть в "стос". Химик закурил, лег на диван. Затем поднялся, придвинул стул к игрокам и начал "ставить мазу": то на карту одного, то на карту другого. Двужильный возился с электрическим фонариком: проверял батарейку, пробуя ее на язык, рассматривал, не перегорели ли волоски у лампочки.
Повалил снег, рано опустились сумерки.
Прошло два дня, как Охнарь "отогревался" у товарищей Куприяна Зубка. Когда они его наладят отсюда? Нынче? Сказать по совести, ему было невыносимо скучно. Праздничное веселье кончилось, в доме установилась нудная тишина, и появилось ощущение придавленности. Казалось, все чего- то ждут, к чему-то прислушиваются, томятся. Хаза окружена тьмой, чужими враждебными домами. Кто знает, что делается за этими толстыми бревенчатыми стенами? Не обкладывают ли их мильтоны? Конечно, все это мура на постном масле, никого Охнарь не боится, он уже тюрьму испытал, но все равно противно: раньше, на "воле", он никогда не жил закупоренным в четырех стенах.
Смотреть без конца, как мечут в "стос"? Надоело. Самому бы подсесть, да монеты ни копейки. Притом оголец чувствовал, что Фомка Хряк его недолюбливает. А вот Модька, видать, не очень азартный. Не захотел играть и лишь иногда "мажет".
Чем бы заняться? Нешто выйти во двор, хоть свежего воздуха глотнуть? Очень уж тут сивухой несет, табачищем, да еще от выпитого за эти дни в голове вроде карусели.
Где-то в передней валялась его кепчонка. Просвирня заметила, как Ленька шарил у вешалки, подозрительно спросила:
- Куда?
- Тут на дворе побуду.
Содержательница квартиры подошла к Двужильному, зашептала на ухо. Тот поднял голову от фонарика, кивнул Охнарю:
- Надоело у нас?
- "Уже выгоняют?"
- Как можно, дядя Клим! У вас хорошо.
- Чего ж не сидится? Отдыхай.
И, закрыв фонарик, ушел в свою комнату.
"Не верят".
Оголец лишyий раз убедился, что "хозяева" следят за каждым его шагом. И хотя он понимал, что иначе и быть не может, так, видимо, и надо поступать в притоне, легче не стало.
Игроки бросили карты. Модька Химик взял книжку и вновь лег на диван. Фомка Хряк зацепил свой широкий солдатский ремень за гнутую спинку венского стула, качал наводить бритву, поблескивая стальным лезвием с немецкой маркой. Взял хромированную чашечку для разведения мыльного порошка, внезапно грубо сказал:
- Кто взял мой помазок?
И скосился на Калымщика.
Калымщик зашевелил черными бровями, промолчал. Ленька оживился, с интересом ждал, что будет дальше. Хряк обшарил подоконник, громко бормоча:
- Кажная свинья хватает. Ох, кого-то я впоймаю за длинные ухи!
- Обидеть хочешь? - сбычась, спросил его Калымщик. - Мне твой "свинья" - тьфу. Я свинья кушаю. Мне что наша Магомет, что ваша Миколка-угодник - два фальшивые деньга. А твоя помазок мне зачем? Своя есть помазок.