Казалось, Хряк только и ждал его слов. Он надвинулся на Калымщика жирной грудью, передразнил:
- "Наша Магомета, ваша Миколка"! Кто ж, как не ты, схватил? Мне чтоб помазок сею минутой лежал передо мной. А то вот хвачу бритвой по языку, и онемеешь до гроба.
- Мой финка хотел нюхай? - закипая бешенством, спросил Галсан Калымщик и схватился за рукоятку ножа. Был и он дюжий, с короткой сильной шеей, но едва доставал Хряку до плеча.
Модька сел на диване, спустил ноги.
- С цепи сорвались? - сердито сказал он. - Брось, Хряк. Чего нарываешься? Только что в карты играли и… оскорбляешь. Это тебе не ночлежка, не базар - хаза.
- Заступник нашелся? Может, ты помазок и сцапал?
- Неизвестно, чем бы кончилась ссора, если бы не Просвирня: нагнувшись к двуспальной кровати, она подняла бритвенный помазок с лимонной перламутровой ручкой, положила на стол, словно бы между прочим, проговорила:
- Валялся.
Хряк замолчал, все еще тяжело сопя. Калымщик, ничего больше не сказав, ушел к себе в комнату. Модька достал папиросу, чиркнул зажигалкой: запахло бензином, дымом табака. Ленька вновь поскучнел: жалко, что не подрались. Конечно, Хряк куда "поздоровше" и, если бы дело пошло на кулачки, смял бы Калымщика. Но у того финское перышко. Пустил бы Хряк в ход бритву? Вдруг бы кого до смерти зарезали? Оказывается, вон как воры грызутся. А пацаны говорили, будто они живут в кодле очень дружно. Ленька подошел к столу, взял карты и стал строить из них домик.
Зажгли лампу-"молнию".
Из своей комнаты вышел Двужильный, одетый в костюм, с револьвером в руках. Перезаряжая его, сказал:
- Кончайте базар, ребятки. Пора.
Висевшие над столом круглые часы показывали начало восьмого.
Сидя перед зеркальцем, Хряк старательно выдавливал прыщи над переносицей; Модька показывал карточные фокусы, и Ленька не спускал глаз с его рук; Калымщик из своей комнаты ничем не подтвердил, слышал ли он "старшого".
- Полчаса вам даю, - негромко, холодно сказал Двужильный.
Вскоре в большую комнату вошли девицы. Встреть их Ленька на улице, да еще полупьяный, как сейчас, не узнал бы. Обе марухи разоделись по самой последней моде - в короткие, узкие, выше колен, юбочки, в шляпки, высокие фетровые боты. Полная, белокурая Глашка Маникюрщица была в голубом манто рытого бархата; черненькая Манька Дорогая, или, как ее между собой еще называли воры, Сука, - в меховом полупальто.
Обе подвели глаза, ярко накрасились, в руках держали лаковые сумочки. По комнате от них распространился сильный запах духов.
Бросив карты на подоконник, Модька Химик картинно поднял руку, продекламировал:
Когда я был молод,
В гусарах служил,
Красотку-цыганку
Безумно любил!
Он потянулся.
- Итак, мы едем на раут? Лакей, цилиндр, перчатки или получишь в рыло!
Он снял с вешалки свое темно-серое демисезонное пальто в крупную красную клетку, кашне, оделся.
Медленно стал натягивать сапоги Хряк.
Первой ушла Маникюрщица. За ней вскоре Хряк и Модька Химик, насвистывающий опереточный мотивчик. Затем минут через десять исчезла Манька Дорогая. Сердце у Леньки взволнованно колотилось, хмель придал ему смелость. Он загородил дорогу Двужильному:
- Возьмите меня с собой.
Вероятно, Двужильный не ожидал такой просьбы.
- Чего торопишься?
- Я уже говорил, дядя Клим. Сармаку вот так надо раздобыть, - чиркнул Охнарь себя пальцем по горлу. - Зима, а у меня клифтишка нету. Возьмите. Я не подведу.
Двужильный пошевелил ноздрями.
- Посиди дома.
- Боитесь?
- Мы, милок, ничего не боимся, - грубо сказал Двужильный. - У нас испуг сыздетства прошел. На дворе морозно, застудишься.
Он пронзительно глянул на Леньку, словно этим взглядом сметая его с пути. Ленька побледнел, однако не отступил. Смотрел он обидчиво, исподлобья, верхняя чуть приподнятая губа дрожала совсем по-детски - не поймешь, то ли хочет укусить, то ли заплакать. Левая бровь дяди Клима высоко, удивленно поднялась, короткие щетинистые усики задвигались. Внезапно он ласково, ободряюще потрепал огольца по щеке, толкнул плечом дверь.
Вслед за ним вышел и Калымщик. Просвирня заперла за ними дверь, и в доме наступила тишина, но тишина гнетущая, похожая на липкую паутину. Лишь глухо бормотали настенные часы, да и они, казалось, не время отсчитывали, а накликали беду.
- Спать ложись, - сказала Охнарю Просвирня. - Вот ту старую шубу возьми на вешалке, постели на полу у сундука. Не забудь, свет погаси.
Она зевнула, перекрестила большой рот и скрылась в чуланчике: словно пропала. Где-то глухо хлопнула дверь. Лишь впоследствии Ленька - узнал, что там находилась еще одна каморка - "маханшина келья".
- Десять минут спустя комната погрузилась в кромешную темноту. Ворочаясь на шубе, протрезвившийся Ленька чутко прислушивался к ночным звукам в доме и за стеной. Мрак давил его, было чего-то страшно.
IV
Вот уже три дня, как Ленька живет в "малине" и не может понять, что делается вокруг него, что происходит с ним самим. Как относятся к нему обитатели дома? Ленька остро чувствовал: все к нему приглядываются, не приведи господь ему возбудить подозрение - придавят, как мокрицу. Он не знал, как себя вести, чтобы понравиться, не опускал ни перед кем глаз, считая, что этим высказывает свою самостоятельность.
Он прекрасно понял, что сейчас воры ушли "на работу" Что именно они делают в городе - Охнарю было неизвестно. При мужчинах ли находятся обе молодые женщины или отдельно "гуляют" по панели? Расскажут ли ему об этом? Вдруг дядя Клим возьмет да и оставит его в хазе? Вот бы здорово! Тут весело, народ аховый, выпивки, жратвы - разливанное море. А что, разве бы он не мог пригодиться? На "воле" Охнарь слыхал, что таких, как он, огольцов приучают лазить в форточку. Забравшись в чужой дом, они изнутри открывают дверной запор и впускают взрослый А то берут "сонниками". Огольца подсаживают в окно, и он один среди бела дня (или с карманным фонариком, если дело ночью) обкрадывает спящих и через окно же передает вещи партнерам наружу.
Да разве его здесь оставят? Кто он? Обыкновенный беспризорник, мелкий урка. А дядя Клим и его сотоварищи - духовые. Попасть к ним - то же самое, что из пехоты перевестись в лейб-гвардию. Ленька отлично сознавал: воры не могут быть доверчивыми, принимать всех. "Малина" - это их крошечная крепость в большом городе, и она же их мышеловка. Враги для них - все. Друзей - никого. Прознай про хазу уголовный розыск - окружат и прихлоп нут, и любой из самарцев поможет.
Чокали невидимые часы на стене, в углу под полом скреблась мышь. Ленька принял позу поудобней.
Эх, как судьба его швыряет! Будто палка-бита деревянного "чижика" - есть такая игра. Давно ли с ребятами своей улицы он в половодье бегал на Дон, вылавливал разбухшие доски, бревна, прибитые волной к берегу, и тащил домой на топку? Давно ли катил на воронежском товаро-пассажире и трясся, что его схватит кондуктор с бычьей мордой? Давно ли сбежал от киевского большевика, гульнул в чайной "Уют", спал в асфальтовом котле? Давно ли с Нилкой Пономарем был захвачен облавой и доставлен в ночлежку? А уж после этого и в разных детдомах учился, прошел тюрьму, имел судимости и вот лежит в "малине". Да уж не мерещится ли ему все это? И смутно белеющий потолок, обклеенный бумагой, по которому шуршат тараканы, и бревенчатый дом, и тетка Просвирня, и город Самара? Существует ли на свете сам мальчишка Ленька Осокин по кличке Охнарь, или ничего этого совсем-совсем нет и в помине? Ни белого света, ни Земли, никого! Вот он зажмурится, откроет глаза и - ничегошеньки! А вдруг в самом деле?
Ленька крепко и не без страха закрыл глаза и, казалось, почувствовал вечность: исчезло время, все куда-то провалилось. Еще не успев открыть глаза, он цапнул себя за руку и радостно засмеялся. Жив! Есть такой оголец Ленька Охнарь и никогда не умрет. Он уже весело смотрел на потолок, на стены и готов был побиться об заклад, что какое-то мгновение сквозь тьму отлично различил настенные часы, голую красотку в розово-ядовитой рамке.
Откуда же вся эта разная разность появилась на свете? Сотворил бог? А кто сотворил бога? Большевики говорят, что его придумали попы. Наверно, и его, Ленькин, отец был неверующим?
Ему вспомнился последний побег из детдома, полгода назад, который и привел его сюда, в "малину".
До чего же Леньке сперва легко вздохнулось на "воле"! Снова свободен, кати куда хочешь, делай что пожелается! Нет вокруг казенных стен, нет воспитателей, нудных замечаний: "Куда? Зачем дерешься? Нельзя! Останешься без отпуска!" Правда, нет и чистого белья, нет трехразового питания - в последнее время кормить стали лучше. Нет цветных карандашей, красок - Ленька пристрастился к рисованию. Э, да разве он пропадет? Не сворует, так выпросит. Народ зажил сытнее, подобрел.
На "воле" Охнарь, как всегда, быстро сошелся с новыми корешами. Под рубахой за ремень у него был засунут самодельный нож, выточенный из стальной полосы, с грубой деревянной колодкой.
Стоял октябрь, от Волги дул пронзительный ветер, мелкий дождь сек щеки. Вместе с корешком Охнарь украл на базаре из лавки скорняка новую каракулевую шапку. Его схватили, дружок успел сбежать, оставив в руках преследователей великоватую куртку, скинутую на ходу. Пострадавший торговец в легкой поддевке, еще какие-то двое повели Охнаря в ближайшее отделение милиции. На нижней разбитой губе у него запеклась кровь, Ленька загнанно зыркал по сторонам, старался не заплакать от испуга и все почему-то сплевывал.
"Допрыгался", - в странном оцепенении думал он, видя, что улизнуть нет никакой возможности. Торговец так завернул ему за спину руки, что малейшее движение вызывало боль в суставах, плечах.
- Тише, зараза, крути, - огрызнулся он.
- Обожди, еще не так скрутим. Шпанка желторотая.
Факты говорили сами за себя. При обыске в отделении милиции у Охнаря нашли махорку в кармане. Насыпал он туда махорку для того, чтобы в случае неудачи кинуть в глаза обкрадываемой жертве. Правда, у него имелась и книжечка тоненькой рисовой бумаги "для курева", да разве легавых проведешь? Все улики были налицо. Дежурный оформил протокол, истец, свидетели подписались, и уголовное дело на Леньку было заведено.
Огольца втолкнули в просторную камеру уголовного розыска, наполненную арестованными. Вот он и в неволе. Раньше ему приходилось сидеть только в отделении милиции небольших городов.
С потолка на перекрученном шнуре спускалась запыленная лампочка, на стенах виднелись похабные рисунки, надписи. Окно, выходившее во двор, было забрано решеткой и смотрело десятком дробленых черных глаз. По обеим сторонам камеры тянулись нары, отполированные тысячами подследственных жильцов. На скамейке у длинного стола сидели двое мужиков и закусывали, наливая из остывшего чайника кипяток. Кучка молодых воров играла в самодельные карты; при появлении дежурного очкометы спрятали колоду, приняли невинный вид; как только он ушел, вновь стали играть. Охнарь съежился, не зная, что делать. Вот и сбылось пророчество тетки Аграфены: увидела б она его! Дурак, дурак, зачем намылился из детдома? Хоть бы весело покуролесил эти дни, а то "воля"-то опять оказалась вшивой, неприютной: ел больше вприглядку, спал одним глазом.
Ниже - тюрьмы падать, кажется, уже некуда! Охнарь не без любопытства огляделся.
- Что за микроба? - подойдя к нему, спросил заросший детина с толстыми губами, тупым сонным взглядом и неожиданно ловко дал швычка.
Охнарь ойкнул, схватился за голову:
- Чего лезешь!
- Здоровкаюсь с тобой, дурашка. Ай больно? А ты думал, в тюрьме пирогами угощают?
И он глупо расхохотался. Пожилой заключенный в короткой студенческой тужурке, сморщенной и побелевшей от носки, бросил детине:
- Не трожь. Ему небось и без тебя мильтоны шею накостыляли.
Народу в камере было как на базарной толкучке. Кто сидел на деревянных нарах, кто прохаживался из угла в угол, кто тихонько покуривал, ведя ленивую беседу. Пегий мужик с бороденкой набок, расстегнув штаны, искал насекомых. Ленька выбрал у стены свободное местечко, сел на полу.
- Впервой тут? - подсев к нему, спросил пожилой в студенческой тужурке, что заступился за него перед толстогубым детиной.
Оголец гордо и солидно подтянул штаны:
- Бери выше. Уже приводы имею.
- Молодец. Обкатываешься, значит. Кто не нюхал сумы да тюрьмы - не знает жизни. Верно говорю. Люди только тех уважают, кто кусается крепко. - Он показал пальцем на свои редкие желтые зубы. - Во. Зришь? Увидят, что слабый, норовят морду наперекос поставить. Если ж сумеешь ответить - сами отойдут в сторонку. Это я точно знаю, поверь. Да ты и сам небось заметил? На суде завсегда держись смело, отпирайся от всего. Понял? Главное - отпирайся, и отпонтуешься. Мне завтра решетка грозит, а думаешь, боюсь? Э, милок, жизнь, она и в тюрьме есть. Рано ль, поздно ль, а на свободу выйдешь.
- А чего мне могут припаять? - наивно поинтересовался Охнарь и рассказал, за что его посадили.
- Отдохнешь с месяц на казенном харче, да и все. После в реформатор пошлют, с малолетками вала повертишь… отъешь ряшку.
Заключенный поскреб спину, покосился на Охнаря:
- Деньжонок не имеешь?
Старый вор еще почесался.
- Так, значит, голый, как святой! А я думал у тебя на четвертинку разжиться. Признайся: может, заначил где в барахле? Нет? Жалко.
Он встал и ушел к нарам.
Здесь же на полу Охнарь и заснул поздней ночью.
На шестой день его повели в "стол привода" - большую комнату на первом этаже, наполненную арестованными. Ленька отошел к стенке, с любопытством приглядываясь к незнакомой обстановке. Большинство здесь было молодых парней с лихими взглядами из-под чубов, с голубыми от татуировки руками, в мятых пиджаках, одетых прямо на майки. Попадались и пожилые люди в приличных костюмах, все небритые, с угрюмыми взглядами. Выделялось несколько девиц с нерасчесанными волосами, в модных, замызганных юбчонках.
Час спустя Ленька уже знал, что здесь были и воры, и шулера, и спекулянты, и растратчики, и аферисты, и проститутки - "всякой твари по паре", как острили сами заключенные. Одни сидели на подоконниках, другие лежали на деревянных диванах, а то и прямо на полу, насунув на уши кепчонку. Возле батарей парового отопления жалось несколько озябших. Скудный свет проникал сквозь маленькие окошки, забранные решетками. Слышалась незлобивая ругань, каждый проклинал случай, который привел его сюда. Некоторые попали в уголовный розыск "на пустую" - захватили при облаве. Тут, в "столе привода", весь этот сброд должны были опознать - впервые ли каждый из них захвачен или давно занимается своим "промыслом", что в сущности, и предопределяло меру наказания.
Старые кореша или те, кто познакомился на месте, кучками сидели на полу. У подоконника собралась шумная компания. Почти все курили, и табачный дым лез в горло. Откуда-нибудь то и дело раздавался смех, восклицания.
Выбрав свободное местечко, Охнарь присел возле двух молодчиков, видно корешей, что уединились от братвы.
Вертлявый, с тоскующей по мылу кадыкастой шеей, выбитым верхним зубом негромко говорил:
- Хорошо бы пройти на липу. Если откроют задки, не миновать Соловков или Нарыма. Восемь судимостей у меня, проскочу ли? Может, не опознают, пофартит.
- Эх, неохота опять в кичу садиться, - сказал второй, низколобый, с черными негнущимися волосами, похожими на козырек, и мечтательно добавил: - Сейчас бы к Лизке. Хорошая у меня маруха, кроме меня, ни с кем не треплется. А потом бы завалиться в пивную "Минутка", клюкнуть бухляночку, вот это житуха!
Из комнаты вышел надзиратель с бумагами, громко выкрикнул:
- Самохин!
Вертлявый молодчик с выбитым зубом вскочил:
- Меня вызывают.
Его друг с негнущимися, словно козырек, волосами подсел к какому-то пожилому мужчине в очках, очевидно растратчику, понес какую-то околесицу, потом в азарте проспорил ему белье.
В углу играли в карты, и тут же, на глазах у всех, неудачник снял верхнюю рубаху, отдал. У забранного решеткой окна короткошеий малый с приплюснутой головой, словно вросшей в плечи, вставил в расческу тоненький листок из папиросной коробки и, как на губной гармошке, стал наигрывать "матаню". Двое молодых воров и девица пустились плясать, образовался круг, многие стали прихлопывать им в ладоши.
То и дело кого-нибудь вызывали в дактилоскопию, в кабинеты к инспекторам, и те уходили. Открывалась дверь в коридор, вваливались партии вновь прибывших. В "столе приводов" стало душно.
Прав был пожилой заключенный в студенческой тужурке: здесь шла своя жизнь. Леньке она была в диковинку, а кто-то считал ее своим бытом.
Возвратился Мишка Вертун с выбитым зубом.
- Отпонтовался? - с жадностью спросил его товарищ.
Вертун попросил закурить, и, когда брал папироску, рука его дрожала. Проговорил, потирая грязную кадыкастую шею:
- Раскрыли. Знаешь, кто инспектор второго района? Фомушка. У этого не голова - кладовка, все помнит.
Спрашивает: "Как фамилия?" Я: "Самохин". Тогда он: "А Никишин не ты? А Сергеев? Филимонов?" Я, понятно, отпираюсь. Он опять: "Снят у нас?" Я прикидываюсь, что не понял: "Чево?" Фомушка ткнул мне в нос фотографию, смеется: "Твоя? За фраера хотел пройти? В последний раз ведь обещал, что уедешь из Самары. Почему не уехал?" Я вижу, карта моя бита: "Уеду. Отпустите". Он: "Да теперь уж не беспокойся. На казенный счет отправим. С такой "историей болезни" - как социально опасного. Жди суда". Ну потом мильтон водил к роялю, на трех листах отпечатали снимок с пальцев… Грабеж ляпают.
Этот Фомушка был знаменитостью самарского уголовного розыска: о нем Охнарь слышал еще в тюрьме. Заключенные передавали, что у Фомушки была феноменальная память на лица. Стоило ему двадцать лет спустя глянуть на вора, и он определял, судился ли тот у них или нет. В каждом крупном городе в уголовном розыске был свой Фомушка.
- Пройду ли я за торговца? - сказал низколобый, с негнущимися волосами. - Я уж тут концы пальцев у окна о кирпичи чуть не разодрал. Линии стирал. Даже сейчас больно. Деляга один заверил, что помогает, не уличат…
- Не поможет. Просто не станут снимать пальцы.
Воры ближе сдвинулись головами, заговорили, понизив голос.
За окном опустились сумерки, "стол привода" быстро пустел. Из коридора вошел приземистый мужчина в бархатной толстовке, с властным взглядом, квадратным выбритым подбородком. Проходя через комнату, он заметил Охнаря, остановился.
- Ты что здесь, пацан?
- Не знаю, - сказал Ленька, разыгрывая наивного мальчика. - Позвали вот. На улице дождик, а у вас сухо…
- Вокруг захохотали. Приземистый в бархатной толстовке скрылся за одной из дверей и вскоре вошел в сопровождении милиционера:
- Отведите его в Комонес. Не хватало тут сопляков.
Но прошло еще полмесяца, прежде чем Ленька предстал перед судом по делам несовершеннолетних. За это время он многое увидел в тюремной камере, и она стала для него настоящей воровской школой.
Судился Охнарь впервые, но во всем нахально отпирался. Он утверждал, что шапку у скорняка украл мальчишка, с которого содрали куртку, его же торговец схватил по ошибке. В Комонесе не было никаких сведений о прежних мелких кражах Охнаря, о приводах в милицию (везде он называл разные фамилии), и его направили в городской эвакоприемник.
По дороге Охнарь убежал от охраны и так вот и попал в этот дом.