Сибирские реки - горные реки. Сжатые хребтами, они текут в узком русле, поэтому после сильного ливня или во время таяния коренных горных льдов и снегов вода стремительно, валом подымается кверху, держится на наивысшем уровне несколько дней и столь же стремительно спадает. Мы рассуждали: дойдет она или не дойдет до нашего балагана? На всякий случай решили вытаскать багаж наверх. Наши сомнения рассеялись быстро: через полчаса вода смыла балаган. Едва успели мы спасти бересту…
А посредине реки с головокружительной скоростью беспрерывной лентой неслись бревна, кусты, коряги, щепки. Вода пенилась, шумела и яростно хлестала в берега. Пускаться в путь в такую воду нельзя. Опасно. Плавник движется сплошь, местами сгущаясь до того, что, кажется, ловкий человек мог бы перебежать по нему, как по мосту, на другую сторону реки. Угодишь в такую оказию - подденет снизу каким-нибудь сучком или корнем плавучая коряга и перевернет лодку.
- А ребята теперь в Костиной ждут нас не дождутся!
Миша - великий ботаник. Он накопал каких-то корней, очистил от земли и бросил в котелок вариться.
- Что за растение?
- Полигонатум мультифлорум. По-русски: купена многоцветковая.
- Зачем это?
- Спаржу делаю, - наливая уксус в кружку, ответил Миша, - нам с тобой это - первый дар природы.
- И что же, вкусно будет?
- Пальчики оближешь. Потом мы будем варить суп из румекс ацетоза.
- А по-русски?
- Из щавеля. Конечно, спаржа вкуснее.
- А ты ел когда-нибудь?
- Чего?
- Спаржу?
- Нет.
- А эту, как ее… полигонатум?
- Тоже нет.
- Так как же ты ее хвалишь?
- Слушай, Сережа, а ты "Народный цветник-травник" читал? - прищуривая глаз, в свою очередь спросил Миша.
- Нет, не читал.
- Ну, значит, и квиты. А там ее хвалят. В общем, купена - растение съедобное. Я полагаю, мы возьмем себе за правило в наше меню обязательно включать такие необыкновенные блюда, - деловито заключил он разговор и вытряхнул в чашку длинные белые корни купены.
Выглядела она очень аппетитно, но вкус, по совести скажу, был препротивный. Однако мы не подали вида и, нахваливая себя за изобретательность, съели ее всю.
Ночью я проснулся и разбудил Мишу.
- Чего тебе? - сердито спросил он.
- Миша, как ты себя чувствуешь?
- Хорошо. А что?
- Я отравился купеной.
- Что ты! - в страхе воскликнул он. - Не может быть! Тошнит?
- Нет.
- Сердце давит?
- Вроде как нет.
- Так что же с тобой?
- Ничего. Есть очень сильно хочется. Давай наварим картошки.
Он сердито лягнул меня ногой и отвернулся. На лугу, в сырой мочажинке, скрипел коростель; за хребтом, на той стороне реки, ревели два диких козла. Они шли разными распадками и ревели по очереди; эхо дробилось в камнях, растворялось в лесной глубине и спускалось в долину, к реке, неясным шумом. В кустах лениво плескались притихшие струи, шуршали на отмели волны - вода сбывала.
Я заснул с каким-то особенно приятным звоном в ушах. Так славно спится только в лесу, у костра.
ГДЕ УКАР?
Сидение "под Марой" - по имени речки, впадающей в Уду немного выше нашей стоянки, - надоело. За эти три дня мы, кажется, сделали все необходимое: залили смолой-живицей щели у лодки, пересушили хлеб на сухари, пришили оторванные пуговицы, надрали бересты в запас на дорогу и загорели, если не как негры, то как малайцы, во всяком случае. Пора было ехать.
Больше же всего беспокоило, как отнесутся к нашей задержке "пешеходы". По всем расчетам получалось, что они ждут нас в Костиной уже не менее шести-семи дней. Оно хотя и приятным казалось пощекотать им нервы, но всему есть своя мера.
Вода сбывала, однако держалась еще на довольно высоком уровне. Коряжник, как это всегда бывает на спаде, теперь несло реже, и плыть можно было без опасений.
Сборы заняли несколько минут, багаж был аккуратно уложен и сверху накрыт берестой. Лодка не пропускала ни капли воды. Мы сели по своим местам: я в корму, Миша - в лопастные весла, и оттолкнули лодку от берега. Течением нас моментально выдернуло на середину реки и понесло - только замелькали затопленные половодьем прибрежные кусты.
Когда вода прибывает, середина реки выпирает бугром, плыть на подъеме воды - чистое мученье; лодка скатывается, как с горки, и прижимается к берегам. Другое дело на спаде. Река тогда вгибается корытом к середине, и можно плыть, сложа руки, - все время на фарватере.
Так теперь плыли и мы.
С обеих сторон в реку упирались утесы - удивительно легкие и симметричные базальтовые колонны; они сплошной вереницей тянулись по берегам. А поверху, над этой то розовой, то желтой, то фиолетовой балюстрадой зеленели изумрудной шапкой бескрайние хвойные леса. Горы убегали вдаль синеющей цепью.
Где-то здесь, по рассказам, должен быть водопад, а за ним - село Укар. Наши путеводные карты единодушно определяли расстояние от Мары до Укара в десять километров. Но мы плыли уже очень долго, а ни водопада, ни Укара все не было.
Укар, Укар - это слово у нас не сходило с языка. Укар! Это же целое событие, это - первое село на нашем пути!..
Но поворот оставался за поворотом, а Укар не появлялся.
Где же Укар? Начиная сегодняшний путь, мы дали себе твердое слово, что будем обедать после Укара и что к обеду сегодня непременно будет молочный кисель. Укара не было, с ним вместе - укарского молока, молочного киселя и вообще обеда… Слово есть слово.
Вдруг горы раздвинулись, уступив место роскошным лугам. Почудилась близость жилья. Вот и поскотина. Немного дальше видно село. Наконец-то мы пообедаем!
Но, откуда ни возьмись, не замеченный нами ранее, между лодкой и берегом встает длинный остров, и мы, увлекаемые стремительным течением, мчимся мимо Укара. Пристать к берегу едва удалось в километре ниже села. Пустяки! Я развожу костер, а Миша бежит в село за молоком. Есть хочется невыносимо.
Вернулся Миша быстро, с пустым туеском и с известием, что это не Укар, а Тятькино и что Укар в трех километрах отсюда.
- А почему молока не купил? Разве не было?
- Да я не стал и спрашивать, - с достоинством сказал Миша, - мы же условились купить молоко в Укаре. Слово есть слово. А три километра - это только пятнадцать минут…
… Заночевали голодные. Укара еще не проплыли. Нам приходилось слышать и ранее анекдоты о длинных, немеренных километрах, но эти три километра, по совести, не вместились бы ни в какой анекдот - так невообразимо длинны оказались они.
Остров, куда мы пристали на ночевку, настолько зарос ельником, смешанным с ольхой, боярышником, осинником и черемухой, что пройти даже несколько шагов в глубь от берега стоило неимоверных усилий.
При порывистых вспышках огня наш табор представлял фантастическую картину: черной стеной стоит дремучий, непролазный лес; полыхает, брызжущий золотыми искрами, костер; и мы двое, в майках и трусах, но опоясанные крест-накрест патронташами, печем в золе картошку (это не обед - обедать мы будем все-таки только в Укаре. Слово есть слово).
Спать в эту ночь нам пришлось, как говорится, "всмятку". Едва мы улеглись и задремали, послышался в лесной чащобе треск. Мы разом вскочили. Все стихло. Ни звука. Потом где-то вдали глухо простонал филин. И опять тишина. Предельная тишина.
Так, напряженно прислушиваясь, мы сидели долго, до тех пор, пока нас не свалила неодолимая дремота.
От чего мы опять вскочили и, как по команде, схватились за ружья - не знаю. Мы переглянулись.
- Ты что-нибудь услышал?
- Нет. А ты?
- Тоже ничего. А почему ты вскочил?
- Да на тебя глядя.
- На меня? Нет, это ты первый…
Мы помолчали.
- А знаешь, Сережа, в чем дело? - сказал Миша. - Я, кажется, понимаю. Ты обратил внимание на запах земли?
- Нет, - я тут же понюхал землю. - А что?
- Чувствуешь, чем пахнет?
Я еще раз понюхал.
- Не разберу.
- По-моему, это пахнет медвежьим потом. Наверно, мы устроились на его логовище, а он теперь бродит около. Медведи, кажется, боятся огня? Давай подбросим еще в костер?
- Подбросим!..
Но сон после этого как рукой сняло.
На рассвете мы тронулись в путь и через полчаса подплыли к Укару.
В деревне все еще спали, только на берегу неутомимый рыбак развешивал сети.
- Дядя, а дядя, - для формы спросили мы, - это какая деревня?
- Это? Казачья Бодарановка, - не глядя на нас, ответил рыбак.
Мы разинули рты.
- Вот тебе на! Казачья Бодарановка! А следующая деревня какая?
- Шипицино.
- А сколько до нее?
- Двенадцать километров.
- А где Укар?
- Укар? - рыбак посмотрел на нас, как на пришельцев с луны. - Укар вы давно проплыли. Он ведь в стороне от реки стоит.
Мы яростно набросились на карты. Ни Тятькиной, ни Казачьей Бодарановки не было, зато Укар, аккуратненько, краем кружка упирался в правый берег реки…
Ага! Значит, наша экспедиция себя уже начинает оправдывать!
В борт-журнале отмечена первая ошибка в географической карте Сибири.
УРОК АРИФМЕТИКИ
- Итак, если плыть каждый день по четырнадцать часов, делая в час, с крейсерской скоростью, пятнадцать километров, то все наше путешествие будет длиться только пять дней. Для осторожности допустим, что расстояние до Енисейска не 1000, а 1300 километров. Шесть дней…
- Сегодня ровно неделя, как мы отплыли от Нижнеудинска, и сделано шестьдесят километров. Значит, наша не крейсерская, а средняя суточная скорость - девять километров. Тысяча триста, деленное на девять, равно ста сорока четырем с бесконечной четверкой в десятичной дроби. Сто сорок четыре - это четыре месяца и двадцать четыре дня. Это июль, август, сентябрь, октябрь и двадцать четыре дня ноября. Значит, по меньшей мере, месяц нам придется путешествовать по льду…
Так теперь высчитывали мы, сидя в чужом охотничьем балагане на острове, несколько ниже деревни Казачьей Бодарановки. Лил классический дождь. Так называемый обложной, двухсуточный.
- Конечно, - вновь и вновь возвращались мы к своим расчетам, - это простая случайность. За неделю у нас оказалось только два ходовых дня; сперва мешала большая вода в реке, теперь - большая вода на небе… Давай попробуем считать только на ходовые дни. Тогда получится так: тысяча триста, деленное на тридцать, даст в частном сорок три. Значит, в Енисейск мы приплывем 15 августа. Годится?
- Так-то оно так. Ну, а если дождей все же будет много, или опять прибудет вода?..
- Если, если… Волков бояться - в лес не ходить.
- Правильно! Медвежьего поту бояться - в лесу не ночевать!
И начинали решать вторую задачу. Более сложную, психологическую.
- От Тайшета до Костиной - пять дней пешего пути. Прошло тринадцать дней, как мы расстались. Значит, "пешеходы" нас ждут уже восемь дней. Отсюда до Костиной мы проплывем, пожалуй, еще два дня… Спрашивается, что они будут делать эти десять дней?
Ответы получались разные:
- Загорать и купаться.
- Злиться и обижаться.
Но тем не менее любой ответ обязывал нас плыть, и как можно быстрее.
- А если у них найдется столько глупости, что, наскучившись ожиданием, они пойдут нам навстречу? - задумчиво сказал Миша, вороша головешки в костре. - Не исключено тогда, что мы с ними разминемся.
- Если у нас двоих нашлось столько глупости, чтобы ночевать или на острове, или на правом берегу, зная, что идти они могут только по левому берегу, то я полагаю, что у четвертых глупости должно найтись ровно вдвое больше, и они непременно пошли нам навстречу, - в тон ему ответил я.
- Ну, что же, - решительно вставая, сказал Миша, - тогда поплывем.
- Когда? Сейчас?
- Конечно, сейчас.
- А дождь?
- Велика важность! Тепло. Разденемся догола, чтобы не промокнуть.
- Но ведь ночь!
- А для чего луна существует?
- А тучи?
- Гм, - сдался Миша, - действительно, ниже туч сегодня луну не подвесят. Придется ждать до утра. Но ты имей в виду, - строго сказал он мне, - ты хлюпик, ты боишься дождя.
- Да? Я боюсь? Хорошо, - гордо откинув голову, ответил я, - невзирая на дождь, я иду ловить рыбу. Один…
- Подумаешь! Пожалуйста…
Заряд пропал даром. Теперь хочешь не хочешь, а надо идти ловить рыбу. Я избрал способ, который обещал наиболее быстрое возвращение на табор: пробрести с троестенкой от изголовья острова до балагана. Это не так далеко - шагов пятьсот, - а течение очень сильное.
Я нарядился, как подобает истинному рыбаку: только в фуражку (все остальное за ненадобностью было снято), храбро забрел в воду по пояс и бросил привязанную к сети гагарку - сколоченную из досок крестовину. Ее тотчас подхватило течением, и сеть стала быстро распускаться. Еще мгновение - тетива натянулась, и я побежал вслед за нею. Было немножко больно ступать босыми ногами по камням, но в воде боль переносится как-то легче, и я подскакивал или припадал только тогда, когда под ногой угадывал особенно острый камень. Вдруг я почувствовал, что сеть относит влево. Во всяком случае, берег стал от меня отдаляться. Я сообразил, что впереди меня заводь, струя воды выносит сеть к середине, а под косой сейчас начнется глубина.
Вздумал остановиться, смотать сеть в кольца и, выйдя на берег, миновать заводь. Не тут-то было: тетива натянулась, как струна, и властно потащила меня вперед…
А тут еще гуще посыпался дождик. Очертания берегов вовсе исчезли.
Уступая силе течения и подвигаясь вперед, я все-таки понемногу сматывал тетиву. В сети трепетали хариусы, и я радовался, что улов оказался хорошим. Внезапно сеть у меня тряхнуло так, что из рук вырвалось сразу несколько колец подобранной тетивы. Над водой показался огромный рыбий хвост, как пружина, изогнулся несколько раз то вправо, то влево и скрылся. Сеть задрожала еще сильнее. Не помня себя, я бросился вперед. И в тот момент, когда я схватил сеть в том именно месте, где билась пойманная рыба, течением меня подшибло, я потерял равновесие и окунулся в воду с головой. Вынырнув, я почувствовал, что с меня смыло фуражку, но сеть была в руках - и это было самое главное.
Наконец, я выбрался на берег. Миша меня упрекнул:
- Что же ты не откликался? Я тебе кричал, кричал. Гляжу - лезет в воду все глубже и глубже, а потом и совсем куда-то исчез.
- Что же я тебе из-под воды кричать должен был? - притворно огрызнулся я, пряча в складках сети тайменя.
- Нет, не из-под воды, - резонно возразил Миша, - а тогда, когда вынырнул. Все утопленники именно тогда кричат.
- Ах, так! Ну, пожалуйста, - и я закричал во весь голос: - Тону!
- Красиво! - одобрил Миша. - А теперь объясни, где у тебя фуражка?
- Фуражка? Вероятно, где-нибудь у Шипициной, Зенцовой, а может быть, и дальше, - ответил я. - Впрочем, не в фуражке счастье! - и я, торжествуя, показал Мише тайменя.
ОБХОД С ФЛАНГА
Не зря лил дождь двое суток: он вымыл и землю и небо. Никогда я не видел такой яркой зелени на лугах и такой мягкой синевы в небе, как в это утро. Бор благоухал. Мы плыли серединой реки, но и сюда доносился нежный смолистый запах сосны. Над водой радостно реяли стрекозы. Где-то в мочажинке ласково и проникновенно крякала дикая утка, должно быть, собирая своих птенцов. Тишина стояла изумительная.
Показалась деревня Зенцова. Мы причалили к ней, поднялись на берег. Нигде никого. Все на покосе. Поговорили с ребятишками, спросили, не проходили ли здесь четверо парней. Нет, не проходили. Мы успокоились: очевидно, наша глупость и глупость "пешеходов" находились не в прямой арифметической зависимости.
Разнеженные теплом, любуясь чудесным пейзажем, мы плыли дальше. Шиверы кончились давно, течение стало медленнее. Не требовалось ни грести, ни править.
Река сделала несколько поворотов. Левый берег стал повышаться и перешел в массивный хребет, правый же оставался по-прежнему низменным, ровным лугом.
Миша снял рубашку и лег загорать. Я, сидя в корме, дремал.
Внезапно в эту гармонию тишины и покоя ворвалось что-то чуждое. Так бывает в оркестре: тихо-тихо ведут мелодию скрипки, звуки сливаются, тают, будто шелестят осенние листья и шуршит под волной прибрежный песок, и вдруг ударит нервной дрожью барабан; ударит и стихнет, снова ударит, прокатится глухим рокотом; и вскрикнет испуганно скрипка, и тревожно заговорят виолончели, и медным басом вступит труба.
Сначала отрывисто, изредка, то усиливаясь, то затихая, потом беспрерывно и все нарастая, до нас стал доноситься глухой шум.
- Что это такое? - поднял голову Миша. - Ветер не ветер…
- Нет, конечно, - прислушиваясь, сказал я, - это не ветер…
Шум не был похож ни на ровное журчание шиверы, ни на бешеный грохот бури. Слышались глухие ритмичные удары, потом звон рассыпающейся волны, тяжкий вздох и долго не стихающий строптивый ропот…
- Так, будто кто под водой скалу долбит, роет, - сказал Миша.
- Да. Роет, - как эхо повторил я.
Впереди, примерно в километре, запрыгали белки, словно навстречу нам двигался ураган и гнал перед собой волны. Но небо по-прежнему было безоблачным, и ни малейшего дуновения ветерка к нам не доносилось.
- Неужели порог?
- Пожалуй, что так. А на карте нет. Ну, что будем делать?
- Надо посмотреть.
Мы причалили к правому берегу. Миша остался в лодке, а я пошел осматривать порог.
Подойти к нему вплотную мне не удалось. Держалась еще довольно-таки высокая вода, и теперь, как раз от изголовья порога, прямо по зеленому лугу, отходила узенькая протока, но явно достаточная, чтобы проплыть лодке. Не веря такой удаче, я пошел вдоль протоки. Она кончилась именно там, где кончался порог.
Обрадованный, я погрозил кулаком порогу: "Что, взял, а? Взял?"
Неподалеку, на лугу, двое мужчин готовили колья и жерди - огораживать сено. Я подошел к ним:
- Здравствуйте!
- Здравствуй, молодец!
- Вам не надо помочь?
- Спасибо. Кончаем уже. Поздно пришел.
- Вижу: спешите вы очень, - сказал я, обдумывая, как бы мне повернуть разговор в нужном направлении и в то же время так, чтобы собеседники мои не догадались о той тревоге, какую в нас вселил порог.
- Спешим? А как же? На этом лугу косить кончили, вся бригада на тот берег переправилась, а нас, вот, огораживать зароды оставили. С зенцовским колхозом соревнуемся - каждый час на счету.
- В Зенцову мы заезжали, - заметил я. - В деревне нет никого, тоже все на покосе.
- Крепкий колхоз. Да только насчет сеноуборки-то мы с ними еще потягаемся. На прошлой неделе мы на семьсот центнеров шли впереди. Так-то. А ты далеко ли путь держишь?