Ты меня хотя бы для приличья
Выслушай, красивая и шустрая,
Душу сквозь мое косноязычье,
Как тепло сквозь полушубок,
Чувствуя.Будь я не еврей, а падишах,
Мне б, наверно, делать было нечего,
Я бы упражнялся в падежах
Целый день -
С утра до вечера.Грамматика кипела бы ключом!
- Кого - чего…
- Кому - чему…
- О ком, о чем…Вот ты думаешь, что я чудак:
Был серьезен,
А кончаю шуткой.
Что поделать!
Все евреи так -
Не сидят на месте
Ни минутки…
И вновь вернемся к воспоминаниям Антонины Сергеевны Ревельс: "В гости к Утёсову приходил часто Михаил Аркадьевич Светлов, и они любили разговаривать на разные темы. И, конечно, все их разговоры были пересыпаны юмором. Когда Михаил Аркадьевич лежал в больнице, Утёсов пришел его навестить.
- Ты живой? - спросил он.
- Полуживой, - ответил Светлов.
Ничего не могло удержать их от острот. Даже здесь, на больничной койке, когда Светлов был в тяжелейшем состоянии, он продолжал придумывать шутки и анекдоты. Например, такой, который нам потом пересказал Леонид Осипович: "Прибегает испуганный сын:
- Папочка, я случайно выпил чернила.
- Закусывай скорее промокашкой, - не растерялся находчивый папаша".
Вскоре пришло горестное известие: Светлов умер. Это было для Утёсова страшным ударом. Много дней не мог он успокоиться, ходил печальный и тоскливый. Так сильно он переживал только смерть Бабеля".
Свою любовь к Светлову и печаль по нему он выразил в стихотворении "Памяти Светлова":
Жил да был поэт, добрый и хороший.
Всех любил. Всем сердце открывал с любовью.
Был он там всегда, где жизнь полыни горше.
Не был никогда им друг в несчастье брошен.В юности - в боях, в зрелости - отважно
Защищая правду, он не ведал страха.
Каждый его шаг и поступок его каждый
Жаждой жизни был, был и правды жаждой.Чтоб в Гренаде землю передать крестьянам,
С Украины парня он прислал сражаться.
И помчался парень с песней и баяном
Научить испанцев, как за землю драться.Всех встречал приветом, шуткой и улыбкой,
Помогал советом исправлять ошибки.
Было в нем такое, что забыть не может
Тот, кто знал поэта и не знал кто, - тоже.Ненависть лелея, злобных шаек свора
Подлости писала, пользуясь моментом.
Принесла поэту слишком много горя.
И осталась подлость в виде документа.И ушел поэт наш в облачные дали.
Вот когда поэту почести воздали.
Много слов сказали, вешали медали,
Но уши не слыхали, глаза не видали.
Стихотворение это - своего рода памятник Светлову, поставленный Утёсовым. Другим памятником стали песни, которые пел Леонид Осипович на его стихи. И уж коль мы заговорили о памятниках, вспомним слова Михаила Аркадьевича: "Памятники - это не только гранит или мрамор. Это тени ушедших, сказавших свое навсегда запоминающееся слово". Здесь не могу не вспомнить размышления Микаэла Таривердиева о Светлове. Мне кажется, в определенной мере они относятся и к Утёсову: "Светлов был трагической фигурой. Человек-символ… Безоговорочно отдавший себя делу революции, в 30-е годы многое увидев и поняв, он многое переосмыслил. Но сделанное было сделанным. Внутреннее благородство не давало возможности измениться и холуйствовать в новых условиях, как это сделали иные его товарищи. Оставалось только пить водку (уж это к Утёсову отношения не имеет. - М. Г.), чем он и занимался с большим успехом в последние годы своей жизни. Грусть, замешанная на ироническом отношении к себе, была основным его свойством". Эти общие черты в значительной мере питали дружбу Утёсова и Светлова.
Объединяли их и искренний патриотизм, любовь к стране, в которой им выпало родиться и жить, вера в революцию и построение коммунистического общества. Из записной книжки Михаила Аркадьевича Светлова: "Любить родину - не твоя идея. А вот как ее любить, ты должен сообщить людям. Ты должен не повторять патриотизм, а продолжать его. Иначе ты будешь похож на человека, который изобрел деревянный велосипед, не зная, что уже есть металлические". Мы уже цитировали в этой книге стихи Утёсова, воспевающие революцию и коммунистические идеи. Нечто подобное, несмотря на всю свою иронию, не раз писал и Светлов. Вот его стихи "Над страницами "Коммунистического манифеста"":
Столетие страницы шевелит -
Сто долгих лет борьбы, труда и славы!
Не призрак бродит, а солдат стоит
У стен коммунистической державы…Ветра истории страницы шевелят.
И нет правдивей, нет вернее этой
Написанной сто лет тому назад
Грядущей биографии планеты!
Эти стихи Светлова были созданы в 1948 году, когда к нему, одному из первых комсомольцев нашей страны, поэту, которого так старательно (и, к счастью, безуспешно) в начале тридцатых годов пытались завербовать в стукачи Лубянки, вернулась после победы над фашизмом вера в идеалы той революции, что породила его как поэта. Утёсов же написал свой "Гимн" в дни, когда наступила хрущевская оттепель, когда в воздухе витало уже разоблачение культа Сталина и возрождался, как казалось многим, подлинный социализм.
Среди многих эпиграмм, созданных Светловым вместе с художником Иосифом Игиным, есть одна, посвященная Утёсову:
Сегодня, друзья, я проснулся чуть свет
И сразу заплакал от горя,
На палубу вышел, а палубы нет,
Ни чаек, ни неба, ни моря.
Утёсов, увидев этот шарж, воскликнул: "Миша, все считают, что ты вообще не спишь! Как же ты мог проснуться?"
Неоконченная книга (Утёсов и Михоэлс)
Дружба двух выдающихся деятелей культуры - Леонида Утёсова и Соломона Михоэлса - длилась долгие годы со дня знакомства и до гибели одного из них. Среди тех, кто провожал Соломона Михайловича в последний путь, был и Утёсов.
Доподлинно известно одно: их познакомил в Ленинграде кинорежиссер Фридрих Эрмлер, подружившийся с Утёсовым едва ли не с первых дней его приезда в Ленинград. И хотя он был много старше Леонида Осиповича, это не мешало их дружбе. Фридрих Маркович приятельствовал и с Михоэлсом. В чем-то они были очень похожи: оба были музыкально одаренными, оба любили свой народ, его язык и историю, оба были остроумны в истинном смысле этого слова, оба склонны к розыгрышам.
Когда Михоэлс приезжал в Ленинград, он чаще всего останавливался у Эрмлера. Туда же приходил Леонид Осипович, боготворивший Фридриха Марковича. Частенько при этих встречах они разыгрывали "еврейский театр". Эрмлер разыгрывал сценки из жизни Витебска, Михоэлс ударялся в воспоминания о Двинске, Утёсов же говорил, что настоящая еврейская жизнь была только в Одессе. И тут же изображал старого еврея из "синагоги лимонщиков". Он говорил, что такой синагоги, где бы собирались люди, причастные к торговле лимонами, не было ни в каком Витебске, не говоря уже о Двинске. Такая синагога могла возникнуть только в Одессе на Молдаванке. И он блистательно изображал еврея, торгующего лимонами:
- Мои лимоны знаете откуда? Из Земли обетованной!
Тут же Эрмлер начинал изображать привередливого покупателя:
- Какие-то они у вас маленькие. Мне хотелось бы лимоны из Египта.
- Посмотрите на этого антисемита! - стукнув кулаком по столу, восклицал Михоэлс. - Ему, видите ли, нужны лимоны, взращенные мицраимами! (Египтяне на иврите.. - М. Г.)
Порой эти трое так увлекались, что игры их длились до поздней ночи и никогда им не надоедали.
Когда Утёсов играл своего Менделя Моранца в Свободном театре, Эрмлер был, по сути, его режиссером.
А вот что я услышал об Утёсове и Михоэлсе от Ростислава Плятта в доме Абдуловых на каком-то из дней памяти Осипа Абдулова (день этот всегда отмечали его вдова Елизавета Моисеевна и пришедшие по этому поводу гости). Всегда наряду с Осипом Наумовичем вспоминали и Соломона Михайловича. Ростислав Янович со свойственным ему артистизмом и юмором поведал: "А знаете, кто познакомил Утёсова с Михоэлсом? Фридрих Эрмлер. Мы-то все его называли Володей. И фамилия у него была какая-то другая - уже не помню. Но как-то он стал Фридрихом, да еще и Эрмлером… Так вот, Фридрих был тогда безумно, да, да - безумно, влюблен в одну актрису, и не он один. По ней сохли многие актеры, режиссеры, композиторы. Не скажу, чтобы она была красивей Орловой, но Любовь… была занята. Александров закрыл доступ к ней в буквальном смысле слова. А вот другая актриса - имя ее называть не буду - затуманила головы многим великим, среди них и Эрмлеру.
Так вот, Эрмлер был очень дружен с Михоэлсом, очень дружен. Я знаю, что все они родились где-то рядом - Михоэлс, Тынянов, Эрмлер. Я когда-то был свидетелем встречи Михоэлса с Эрмлером. Надо было видеть, как артистично изображали они еврейские обряды и обычаи, шутили, дурачились. "Если бы молодость знала", я бы записал сценки, ими разыгранные, - сейчас этого сделать уже не могу. Утёсов, живший тогда в Ленинграде, нередко встречался с Эрмлером - не знаю, был ли он влюблен в эту актрису, но если да, то вовсе не так, как Фридрих. Почуяв, что Утёсов может стать одним из его соперников, тот просил Михоэлса остановить Леонида Осиповича".
В тот вечер я и не догадывался, о ком идет речь, но прошли годы, и я прочел книгу Лидии Смирновой "Моя любовь": "Михоэлс выступал в роли свата и при каждой нашей встрече рассказывал, как Фридрих меня любит. Я на это никак не реагировала и скорее отдавала предпочтение Рапопорту, а Эрмлер к нему ревновал. Он даже писал на какой-то фанерке, сколько раз во время съемки ко мне подошел Рапопорт, а Марецкая подсчитывала, сколько раз - Эрмлер".
И еще из книги Смирновой: "И вот сидят Михоэлс, Марецкая. Стук в дверь, входит Эрмлер и приносит фитилечек - маленькую такую коптилку (света, естественно, не было) - и чайник небольшой, в котором сварены два яйца:
- Лидочка, вот вам свет и еда.
Так трогательно! Ну и Михоэлс, конечно, не упускает такие козыри:
- Вот видите, какой он замечательный, как он вас любит, как заботится, как нежно проявляет свои чувства".
Этот отрывок я процитировал еще и потому, что от Елизаветы Моисеевны Абдуловой когда-то услышал: "Я не знаю, играл ли Соломон Михайлович роли сватов в театре, но в жизни ему это никогда почему-то не удавалось". Заметим, что неудачное сватовство Эрмлера к Смирновой только укрепило его дружбу с Михоэлсом да и с Утёсовым в конце концов подружило. Утёсов, живший тогда в Ленинграде, часто бывал у Эрмлера, высоко ценил его фильмы, в особенности любил "Встречный". Во время съемок этого фильма часто встречались Утёсов, Эрмлер и Шостакович.
* * *
Летом 1970 года я приехал в Одессу, надеясь встретиться с писателем Имре Друкером, чтобы узнать от него что-то новое о Михоэлсе. Друкер назначил мне встречу на Соборной площади. Мы беседовали о Михоэлсе, о гастролях ГОСЕТа в Одессе. Одесситы очень любили этот театр, он гастролировал в здании знаменитой Оперы почти каждый сезон. Вдруг, не договорив фразы, Друкер, пожаловавшись на давление, резко встал, спешно простился и ушел, тихо шепча: "Малхемувес… малхемувес…" (на идише "ангел смерти". - М. Г.). Я не успел опомниться, как увидел, что к моей лавке семенящей походкой, опираясь на палочку, приближается человек-колобок на коротеньких ножках. Подкатившись ко мне, он спросил:
- Он снова сбежал?.. Скоро в городе не с кем будет переброситься парой слов. Посмотрите на эту толпу. Спросите, кто из них помнит о чем-то, кроме количества голов во вчерашнем матче? Поверьте мне, они даже не узнают в лицо своих собственных детей. Скажите, вы знаете Друкера или случайно подсели к интеллигентному человеку?
Я рассказал "колобку" о моей с Друкером беседе. Он оживился, обрадовался и поведал мне вот что:
- Популярность Михоэлса в Одессе вызывала ревность у самого Утёсова. Летом, кажется, в 1932 году, Утёсов и Михоэлс гастролировали здесь одновременно. На одном из спектаклей Утёсов передал Михоэлсу записку: "Соломон, ты покорил Париж, Вену, Берлин, Варшаву, Прагу - Одессу оставь мне. В случае отказа встречаемся на рапирах в субботу вечером у Дюка. Не целую. Утёсов". Михоэлс в это время находился на сцене, и записку отдали Вениамину Зускину, и он тут же отправил ответ Утёсову от имени Михоэлса:
"Правоверному еврею в субботу работать не положено, тем более со шпагой. "Суббота для человека", - сказано в Писании.
Одессу, Лёдя, я уступаю тебе, одесситок оставляю себе.
Целую Соломон".
Дружба Утёсова и Михоэлса длилась всю их жизнь. В своих воспоминаниях Анастасия Павловна Потоцкая-Михоэлс пишет, что ее супруг часто посещал концерты Утёсова и на обратном пути напевал особенно понравившиеся ему мелодии.
* * *
В 1978 году в Центральном доме работников искусств в Москве состоялся вечер, посвященный 75-летию основателя этого заведения Бориса Михайловича Филиппова. Если цвет театральной Москвы когда-то собирался вместе, то это случилось в тот день.
Утёсов на юбилее Филиппова выступал дважды.
В перерыве я беседовал в фойе с Анастасией Павловной Потоцкой. В центре стоял Утёсов и что-то эмоционально рассказывал собравшимся вокруг него Борису Полевому, Евгению Симонову, Юрию Завадскому, Ивану Козловскому. Заметив Анастасию Павловну, он подбежал к ней:
- Как давно я не видел вас, графиня Потоцкая-Михоэлс! Хочу подарить вам недавно выпущенный альбом моих песен. Там есть и "Дядя Эля", ее мы с Соломоном Михайловичем пели, гуляя по Дерибасовской.
И Утёсов напел:
Если добрый дядя Эля
В сердце чувствовал веселье,
В сердце чувствовал веселье
Дядя Эля.
Он снимал свой сюртучонко,
Надевал на лоб шапчонку.
Вызывал тогда он скрипачей…
- За пластинки благодарю, дорогой Леонид Осипович, но мне очень хочется иметь вашу книгу "Спасибо, сердце!".
- Дорогая Анастасия Павловна, моя книга оканчивается главой "Продолжение следует…". Так вот, перечитав ее еще раз, понял, что в ней нет самой важной главы - о Михоэлсе, о моем любимом Соломоне Мудром. Подарю вам книгу уже с этой главой. Я знаю, Анастасия Павловна, вы храните все, что связано с Михоэлсом. Не попал ли в ваши руки очень важный документ - мой вызов Михоэлсу на дуэль?
И Утёсов стал рассказывать об истории этой записки, а заодно и об Одессе тридцатых годов…
Прозвенел третий звонок, но уйти от Утёсова было невозможно. Кажется, Ростислав Янович Плятт предложил ему рассказать обо всем этом со сцены.
- Не могу же я выступать третий раз, мы и так будем заседать до утра. А о Михоэлсе я еще расскажу и напишу!
Изучая архивы Утёсова, в записной его книжке я обратил внимание на перечень имен людей, о коих он хотел еще рассказать (но, увы, не смог) в книге "Спасибо, сердце!". Имя Михоэлса вписано туда красными чернилами.
По пути в зал на знаменитой "царской лестнице" старого ЦДРИ Утёсов и Анастасия Павловна остановились. Почувствовав, что это - "остановка по требованию", остановился неподалеку и я. Вот что говорил Утёсов:
- Соломона Михайловича в последний раз я видел, кажется, осенью 1947-го на Тверском бульваре. Настроение у него было тяжелое. Он сетовал на отсутствие зрителей в ГОСЕТе. "Даже на "Фрейлехс" не все билеты распродаются… Не понимаю, что происходит вокруг? Не понимаю людей и потому так часто хожу в зоопарк. Многие дикие животные стали размножаться в неволе, а вот наши далекие предки (если верить Дарвину) - обезьяны, по имеющимся у смотрителя Феди данным, еще ни разу не сделали этого в зоопарке! Не только в Москве, но и во всем мире". Мы медленно прогуливались по Тверскому бульвару и, заметив свободную скамейку, не сговариваясь, присели. Михоэлс сказал: "Знаешь, Лёдя (давно он так меня не называл!), о чем я часто думаю в последнее время? В средневековье, когда костры инквизиции, казалось, могли окончательно выжечь замечательные древние заветы наших прародителей из сознания, наши предки не тешили себя мыслью, как им "легко на сердце от песни веселой", а, принуждаемые тиранами переходить в другую веру, формально принимали ее и ночами тайно молили Бога простить им этот страшный, но вынужденный грех… Наши предки умнее нас, если много веков тому назад понимали, что за все воздастся". Сказав это, Соломон Михайлович вздохнул и, горько улыбнувшись, пропел, а скорее прочел речитативом: "Легко на сердце от песни веселой…"
…Юбилей Бориса Филиппова, как и предполагал Леонид Осипович, затянулся далеко за полночь. Уже выйдя на улицу, мы с Анастасией Павловной заметили стоящих на углу и о чем-то оживленно беседующих Утёсова и Завадского. Юрий Александрович остановил нас:
- Знаете, о чем мы сейчас вспомнили с Леонидом Осиповичем? Году в тридцать восьмом или тридцать девятом, в годовщину смерти Илюши Ильфа, мы собрались у него дома. Пришел в тот день и Соломон Михайлович. Леонид Осипович призывал всех одесситов (а там были Олеша, Петров, Катаев, Славин) вернуться в Одессу, говоря, что ностальгия - болезнь, конечно, прекрасная, но неизлечимая. Соломон Михайлович слушал-слушал и вдруг произнес: "Если вы все уедете в Одессу, возьмите с собой и меня!"
Прощаясь с Анастасией Павловной, Леонид Осипович печально улыбнулся и сказал:
- Теперь вы понимаете, что книга моя не окончена - продолжение следует.
Увы, "Спасибо, сердце!" оказалась последней книгой из написанных Утёсовым. А главу о Михоэлсе он так и не написал.
Глава одиннадцатая
В КРУГУ ПИСАТЕЛЕЙ И АКТЕРОВ
"Одессит Иванович" (Утёсов и Чуковский)
Не только месяц, но даже год, когда познакомились Корней Иванович Чуковский и Леонид Осипович Утёсов, сегодня установить трудно. Но с уверенностью можно сказать, что вскоре после переезда Утёсова в Петроград они стали приятелями, а приятельство это перешло в дружбу. По свидетельству многих, знавших Чуковского и Утёсова в двадцатые годы, Корней Иванович с семьей часто ходил на выступления Утёсова, в особенности на те вечера, где он читал Шолом-Алейхема, Зощенко, Бабеля. Но больше всего Чуковский любил Утёсова в роли Менделя Моранца в комедийном спектакле, поставленном в Свободном театре.
Александр Яковлевич Шнеер рассказывал мне: "Чуковский утверждал, что аншлаг на Менделя Маранца в "Свободном театре" делает он. Корней Иванович так полюбил этого еврея-романтика, совершенно не приспособленного к реальной жизни, что ходил едва ли не на каждый спектакль". Действительно, в этом спектакле Утёсов явил зрителям неведомый им образ местечкового мудреца, чем-то напоминающего героев Шолом-Алейхема. Корней Иванович восхищался этой ролью Утёсова. Он отмечал, что этот задерганный житейскими невзгодами чудак в исполнении Утёсова так преподносил мысль из Екклесиаста "все суета сует", что не верить ему было невозможно. Не только сам герой пьесы, но и зрители становились оптимистами - и это в Петрограде середины двадцатых годов, где оснований для оптимизма было не слишком много.
Корней Иванович Чуковский так полюбил искусство Утёсова, что в те годы, когда Леонид Осипович ушел из театра, а был занят только музыкой, продолжал ходить вместе с семьей на музыкальные представления созданного им оркестра. Однажды ради этого он даже отказал в визите Юрию Тынянову. В дневнике Чуковского за 23 декабря 1932 года читаем: "Мы в этот день торопились на Утёсова и вышли вместе. Тынянов нарочно пошел нас провожать, лишь бы не остаться наедине со Шкловским".