Однажды, в 1928 году, к Корнею Ивановичу пришли журналист Михаил Кольцов и фотохудожник Моисей Наппельбаум, чтобы отметиться в его знаменитой "Чукоккале". Не успел Корней Иванович раскрыть "Чукоккалу", чтобы "угостить" ею своих гостей, как в доме появился веселый и бодрый Леонид Осипович. Ему все откровенно обрадовались. Вот что записал Кольцов в тот день: "Если бы Утёсов играл, как я пишу - его прогнали бы со сцены. Если бы я писал, как Утёсов играет - меня прогнали бы из газет. А так ничего, живем. Работаем!.."
Леонид Осипович, заполучив "Чукоккалу" с ироническими строками Михаила Кольцова, написал под его записью: "Правильно". А потом, улыбнувшись, сказал: "Я вам, Корней Иванович, не позволю забыть, что вы родом из Одессы". И тут же без раздумий написал: "Это было в Одессе в 1914 году. Я вскочил на площадку трамвая. Купил билет. К рядом стоящей женщине подошел кондуктор. Она хватается за карман и обнаруживает пропажу кошелька. Начинает дико плакать. "Сколько денег было у вас?" - спрашиваю я. "Двадцать копеек", - говорит она. Я даю ей 20 коп., она покупает билет. Кондуктор уходит. "Тогда отдайте мне кошелек тоже", - говорит она". Позже Утёсов рассказал об этом немного по-иному в своей книге "Спасибо, сердце!", но впервые новелла эта появилась именно в "Чукоккале".
Итак, знакомство Утёсова и Чуковского произошло в Ленинграде где-то во второй половине двадцатых годов, в пору, когда "Теа-джаз" был в этом городе очень популярен. Вот как вспоминает об этом выдающемся оркестре Симон Дрейден: "Посмотрите на лица слушателей-зрителей "Театрализованного джаза" Л. Утёсова. Посмотрите-ка на этого более чем джентльменистого, гладко выбритого, удивительно холеного техрука одного из крупнейших заводов. Он разом скинул сорок лет с "трудового списка" своей жизни. Так улыбаться могут только чрезвычайно маленькие дети! Или вот - бородач, перегнувшийся через барьер, ухмыляющийся до облаков, головой, плечами, туловищем отбивающий веселый ритм джаза. А эта девица - чем хуже других эта девица, забывшая в припадке музыкальных чувств закрыть распахнутый оркестром рот!"
Едва ли искусство джаза было близко жизненному восприятию Корнея Ивановича, но его привлекало то, что в программе Утёсова наряду с джазовым репертуаром было и чтение стихов. Это была не просто мелодекламация, но какое-то особое соединение музыки и слова, что способствовало органическому восприятию зрителями на одном и том же концерте стихотворения Багрицкого "Контрабандисты" и песни "С одесского кичмана…".
В дневниках Чуковского имя Утёсова встречается еще не однажды. Так, в записи от 28 сентября 1938 года, сделанной в Кисловодске, читаем: "27-го был у нас в санатории - Утёсов и рассказывал мне, Лежневу, Кирпотину и еще двум-трем мужчинам анекдоты. Анекдоты были так художественны, так психологически тонки, что я не мог утерпеть - созвал большую группу слушателей. Мы хохотали до изнеможения, - а потом провожали его (был еще Стенич), и он рассказывал по дороге еще более смешное, - но, когда мы расстались с ним, я почувствовал пресыщение анекдотами и даже какую-то неприязнь к Утёсову. Какой трудный, неблагодарный и внутренне порочный жанр искусства - анекдоты. Т. к. из них исключена поэзия, лирика, нежность - вас насильно вовлекают в пошлые отношения к людям, вещам, событиям - после чего чувствуешь себя уменьшенным и гораздо худшим, чем ты есть на самом деле".
Тогда, в 1939-м, Корней Иванович еще, видимо, не "дозрел" окончательно до восприятия утёсовских анекдотов. Позже он изменит свое отношение к ним. Почти через тридцать лет, а точнее 10 декабря 1967 года, Корней Иванович запишет в дневник: "Вышел с Мариной (внучкой Чуковского. - М. Г.) погулять по чудесному воздуху по нашей тропинке - и по дороге мы встретили: Нилина, потом Сергея Смирнова с женой, потом Татьяну Тэсс, потом Райкина и Утёсова. Утёсов стал рассказывать анекдоты - артистически - и я хохотал до икоты - и почувствовал, как это здорово - смеяться на морозе. Мороз мягкий, не более 7° - вся дорога в снегу - в серебре, красота фантастическая".
В воспоминаниях разных авторов встречаем свидетельства того, что Чуковский и Утёсов часто встречались, в особенности - в последние годы жизни Корнея Ивановича. Вот воспоминания Утёсова: "Наверное, те, кто смотрел кинофильм "Чукоккала", помнят, что Корней Иванович рассказывал об авторах, даривших ему свои произведения, шутки, юморески. Как это ни странно, в этой замечательной книге среди разных знаменитых или просто великих людей Чуковский представил и меня. Я не претендую ни на какие литераторские, художественные титулы и звания. И тем более радуюсь и горжусь тем, что присутствую в "Чукоккале".
Обычно, когда я бывал в Переделкине, в Доме творчества, Корней Иванович к вечеру, когда его тянуло к людям, к человеческому общению, разговору, шутке, приходил и настоятельно требовал от меня импровизированного спектакля. Где-то вдали, у калитки, выходящей на улицу-аллею, появилась фигура… нет, даже не просто фигура, а высокая, красивая башня с серебристым куполом. Завидев меня, башня приветливо улыбалась и высоким, тенорового тембра, голосом восклицала:
- Утёсик! Приглашайте публику и начинайте спектакль!
Я возражал.
- Почему вы на спектакль не приглашаете вашу детскую публику?
- Дорогой мой, это опасно: я никогда не знаю заранее, что может сказать одессит.
- Ну, тогда вы не знаете и того, что скажете сами.
- Имеете двадцать копеек.
Вокруг нас собиралась небольшая аудитория.
И тут уж я входил в свою роль и начинал работать. Удобно усевшись, он, как пишут в романах, весь превращался в слух.
Первая улыбка - я знаю, что она значит. Вызывать ее - все равно что разводить костер. "Дрова" загораются не сразу. Но ты упрямо "чиркаешь спичками", и вот уже зазмеился первый огонек. Сразу же с облегчением вздыхаешь - есть загорание!
Не знаю лучшего зрителя, слушателя, собеседника. Да и вообще я не знаю лучшего! Как не похож Корней Иванович на иных самодовольных литераторов, которые способны внимать только себе и с вежливой приветливостью, а на самом деле весьма рассеянно, смотрят на собеседника. И как он радуется, если его собеседнику что-то удалось, - сравнение, шутка, - и как помогает тем самым прийти к большей удаче…
Он не просто слушатель. Встав с кресла, сам выходит, так сказать, на арену и становится партнером. Разыгрывается сценка "На одесской барахолке".
Увлекаясь все больше, Корней Иванович дает мне задание - новую тему для импровизации. Я стою перед ним, как ученик на экзамене, готовый ответить на любой вопрос. В эту минуту мне ужасно хочется быть отличником.
- А покажите-ка, - говорит он, - как вы покупали шляпу на одесской толкучке начала двадцатого века.
Стараюсь изо всех сил.
Но все имеет свой конец. Мы раскланиваемся с почтенной публикой.
Корней Иванович уходит, потом останавливается, - я чувствую, что ему хочется еще поиграть.
Вместе с фотографиями у меня сохранилась записка Чуковского: он сообщает о своем приходе и умоляет до этого "не раскрывать рта"".
Как известно, Утёсов в течение всей жизни писал стихи. Хорошо, что их не читал Михаил Кольцов, иначе бы он еще строже осудил артиста. Среди стихов, адресованных друзьям, есть и посвящения Корнею Ивановичу Чуковскому. Вот одно из них:
Поэтов много есть на свете,
Они приводят нас в экстаз.
Но тот, кого так любят дети,
Он дороже для меня в сто тысяч раз!И нет на свете мне милее,
Я признаюсь: он мой кумир.
Ну, кто не знает "Бармалея"
И не восторгался книжкой "Мойдодыр"?Сердце - оно большое у Корнея,
Сердце, в нем тоже очень юный пыл.
Сердце ты отдаешь нам, не жалея,
Корней, спасибо - ты нам Некрасова раскрыл.И в этот радостный вечер московский
У всех сердца от восторга горят.
Ты "наш любимый писатель Чуковский" -
Так всюду люди поют и говорят.Но я Корнею придам больше весу,
И в честь него я сейчас кликну клич:
Корней корнями уходит в Одессу,
Он наш Корней - Одессит Иванович.
"Уж очень согласно звучал наш смех" (Утёсов и Аверченко)
В 1918 году Утёсова пригласили в Гомель для подготовки программы открытия ресторана-кабаре - заведения, которое, по мнению людей, задумавших его, должно было хоть чем-нибудь напоминать кабаре "Летучая мышь" в Одессе. Поездка в Гомель оказалась для Утёсова судьбоносной - именно в этом городе судьба даровала ему знакомство со знаменитым русским писателем и журналистом Аркадием Тимофеевичем Аверченко, мгновенно переросшее в дружбу. Свидетельством тому надпись на портрете, что Аверченко подарил Утёсову в день их расставания.
Почему в послереволюционном Гомеле решили создать такое увеселительное учреждение? От Одессы Гомель далек не только в понятии географическом. Одесса, как известно, - город, знаменитый не только своими красивыми улицами, "впадающими" в Черное море, но и замечательными театрами, клубами, кабаре. Гомель же лишь в середине XIX века стал уездным городом, а в 1919 году - центром Гомельской области в составе РСФСР. Может быть, тому способствовал визит Утёсова? Во всяком случае, незадолго до его приезда, 30 октября 1917 года, власть в городе взяли большевики во главе с руководителем большевиков Полесья Лазарем Кагановичем.
Странное и страшное время наступило тогда не только в Гомеле. Прямо на улицах красные воевали с белыми, кого-то волокли к стенке, и тут же рядом работали театры, открывались рестораны, шли литературные диспуты. В провинциальном Гомеле в начале XX века возникла своя культурная жизнь. С 1908 по 1914 год здесь существовало музыкально-драматическое общество, одним из руководителей которого был Авраам-Алтер Фишзон. Актеры его театра гастролировали и в местечках "черты оседлости", и в крупных городах России, включая конечно же Одессу. Там, в кабаре "Летучая мышь", Фишзон впервые услышал и увидел Утёсова, и у него возникла идея создать такое же кабаре в Гомеле. Однако его открытия Авраам не дождался - эмигрировал в далекий Харбин, где и скончался в 1922 году. Его идея осуществилась в 1918 году. К предстоящему открытию кабаре "Летучая мышь" в Гомеле готовились как к выдающемуся событию. Из Одессы отправилась целая делегация во главе с долгожданным Утёсовым.
Случилось так, что в день открытия кабаре в городе оказался и Аркадий Аверченко. Фамилия Утёсова не была для него новой - как оказалось, он слышал его выступления в Москве, в саду "Эрмитаж". Так как Аркадию Тимофеевичу не нашлось места в гостинице (видимо, приезжие писатели ценились меньше, чем актеры), Леонид Осипович пригласил его в свою маленькую комнатушку. Это обстоятельство быстро сблизило их, к тому же Аверченко оказался человеком общительным, доброжелательным и насмешливым. Утёсов ему даже сказал: "Странно, что вы - не одессит". На что Аркадий Тимофеевич ответил: "Слава Богу, иначе мое собрание сочинений составило бы сто томов". Из воспоминаний Утёсова: "Когда мы укладывались, например, спать, и я, по молодости лет, быстро засыпал, то Аверченко, завидуя этой благодати и не желая остаться в одиночестве, едва только начинал я посапывать, выкрикивал:
- Дядя Ваня! (Дядя Ваня был арбитром чемпионата французской борьбы.) Где Заикин? (А это был знаменитый борец.)
Я вздрагивал и просыпался. Аверченко выдерживал паузу и, убедившись, что я в состоянии понимать человеческую речь, как бы за дядю Ваню говорил:
- Заикин у постели больной матери определяет сына в гимназию.
Я с удовольствием смеялся этой абракадабре, что не мешало мне тут же легко и без усилий снова уходить в сон. И снова раздавался возглас:
- Дядя Ваня! А где Кащеев? (Еще один борец, гориллоподобный человек, почти совершенно неграмотный.)
Проделав ту же игру, Аверченко отвечал:
- Кащеев на Волге изучает историю римского права.
- Я снова покатывался со смеха, представляя себе Кащеева, читающего по-латыни.
В свободные вечера я брал в руки гитару и пел песни. Аверченко задумчиво слушал меня, и за стеклами очков я видел вдруг загрустившие добрые глаза.
Наверно, несмотря на большую разницу лет, мы могли бы с ним подружиться - уж очень согласно звучал наш смех. Со времени нашего знакомства прошло пятьдесят три года. Аверченко давно уже нет на свете. Но его портрет с трогательной надписью: "Талантливому Утёсову с благодарностью за теплый, ласковый прием и вечерние песни. Аркадий Аверченко" - всегда висит в моей комнате".
Здесь не могу не отметить, что хранить в доме портрет писателя-эмигранта, издавшего за рубежом книгу "Дюжина ножей в спину революции", в эпоху, когда обыски новоявленных опричников могли произойти в любой день и в любое время, - поступок человека не только порядочного, но и отважного.
Надо ли говорить читателю, что, бывая в квартире Утёсова на Каретном Ряду, я конечно же обратил внимание на этот портрет? Антонина Ревельс, заметив мое любопытство, рассказала, что Аверченко занимал в душе Утёсова особое место. Они были вместе всего несколько дней, но этого хватило, чтобы Утёсов вспоминал об Аверченко весьма часто, в особенности - в последние годы жизни. Антонина Сергеевна рассказала мне о постоянной боли Утёсова за судьбу Аверченко. Леонид Осипович сожалел, а иногда и осуждал писателя за его роковую ошибку - отъезд из России. Но уместно ли в таких случаях осуждение? Зощенко остался на родине, а судьба его во многом оказалась более трагической, чем у Аверченко. Не повезло и многим из тех, кто вернулся из эмиграции "по зову Родины".
Мне вспоминается рассказ, услышанный мною от Елизаветы Моисеевны Абдуловой: "Вы знаете, Фаина Георгиевна Раневская очень любила Утёсова и рассердилась на него, как мне помнится, только однажды, когда узнала, что в его репертуаре есть песня на слова Михалкова". Я заметил, что песню "На просторах родины чудесной" не петь в ту пору было нельзя. "Да нет, - сказала мне Елизавета Моисеевна, - он пел какую-то другую песню - я не помню. Но Раневская была зла по другому случаю. Решив, что раз Утёсов поет песни на слова Михалкова, значит, Сергей Владимирович - человек порядочный. И согласилась играть в фильме "У них есть родина", созданном по его сценарию. Фильм призывал русских эмигрантов вернуться в родную страну. Позже она узнала, что немало из тех, кто последовал этому призыву, оказались в ГУЛАГе". Я поинтересовался, при чем же здесь Утёсов. Раневская, по мнению Елизаветы Моисеевны, считала Утёсова человеком, не способным на ошибки. Но здесь уже была неправа Фаина Георгиевна - пожалуй, Утёсов зря осуждал невозвращение Аверченко на родину. Писателю не простили бы "Дюжину ножей в спину революции", удостоенную своеобразной похвалы Ленина - он назвал книгу "криком души озлобленного белогвардейца".
И снова вернусь к свидетельству, услышанному мной от Антонины Ревельс:
- Знаете, Матвей, есть рассказ Аверченко, с которым Леонид Осипович не расставался до последних дней жизни. Ему уже трудновато было читать самому, и он часто просил прочесть любимый им рассказ Аверченко "Одесситы в Петрограде". Казалось мне, он даже молодел, когда готовился к слушанию этого рассказа. Я читала его Утёсову так часто, что помню почти наизусть.
Антонина Сергеевна показала мне письмо, написанное красивым почерком от жителя Гродно. Автор письма спрашивал, не может ли она подсказать автора рассказа, который он слышал в Гродно в исполнении Утёсова на его вечере: "На сцену вызвали писателя. Ему так аплодировали, что я даже не расслышал имя его. Помню только еврейские интонации этого рассказа, а содержание уже забыл. Очень хочу прочесть". К сожалению, Антонина Сергеевна просьбу эту выполнить не смогла, так как в архиве Утёсова не сохранился текст рассказа (а может быть, его никогда и не было). Что ж, пусть это ее воспоминание будет еще одним свидетельством любви Утёсова к Аверченко. Леонид Осипович не раз сожалел, что после Гродно он нигде уже не мог не только услышать этот рассказ, но хотя бы прочесть. Ведь первая публикация произведений Аверченко после долгого перерыва появилась в нашей стране только в 1987 году.
Антонина Сергеевна поведала мне еще один рассказ Леонида Осиповича, связанный с Аверченко: "Когда я встречался с Михаилом Зощенко, то перед глазами моими всегда возникал Аркадий Тимофеевич Аверченко. Говорить о том, как они непохожи внешне - значит не сказать ничего. Но они были полярно разными и по характеру. Аверченко - слишком компанейский, веселый, насмешливый, Зощенко всегда, казалось, уходил в себя и не только не смеялся, но даже мало разговаривал. И все же для меня встречи с Михаилом Зощенко были продолжением встреч с Аркадием Аверченко".
С Аркадием Тимофеевичем, увы, после Гомеля Утёсов уже никогда не встречался. Побывал лишь на его могиле, когда был в Праге. Даже в те годы, когда произведения Аверченко не рекомендовались для чтения на сцене, Утёсов продолжал исполнять их в Свободном театре и на эстрадных концертах. "Опять много смешил публику талантливый Утёсов". Ему всегда был свойствен вкус в подборе эстрадного репертуара. Известно, что он никогда не читал со сцены произведения, не нравившиеся ему. Так, он не поддался уговору исполнять стихотворные фельетоны Николая Яковлевича Агнивцева - поэта-эмигранта, который, в отличие от Аверченко, вскоре вернулся из-за границы. Мало того, в 1923 году Утёсов сочинил о нем такую эпиграмму:
От всех поэтов для отличия
Я об Агнивцеве скажу заранее:
В фигуре много есть величия,
Чего не видно в даровании.
Агнивцева сегодня мало кто помнит. В 1990-е годы вышло несколько его сборников, но в литературе особого места этот поэт не занял. Совсем другое дело - Аверченко. Собрание его сочинений в шести томах было издано в 2000 году, и его юмор, ирония, талант вернулись в русскую словесность. Вот уж воистину был прав Утёсов, сказав: "Уж очень согласно звучал наш смех".
Они будут жить в XXI веке (Утёсов и Андроников)
В одном из своих выступлений, рассуждая об эстрадных актерах, Утёсов сказал: "Пусть на эстраде не было Шаляпина, но в наше время, в нашей стране были замечательные эстрадные актеры, такие как Аркадий Райкин, Ираклий Андроников". О Райкине Утёсов писал много, да и дружили они в течение всей жизни. С Ираклием Луарсабовичем Андрониковым он познакомился уже в зрелом возрасте, но полюбил его раз и навсегда. В том числе за то, что он со сцены буквально оживлял тех, о ком рассказывал. Казалось, что на сцену выходят Остужев, Соллертинский, Маршак, и это без всякого грима.
В 1958 году Утёсов посвятил Андроникову такое четверостишие:
Я нынче в Горьком, вами болен.
В честь вас кричу я "браво" клич.
"Вдали тебя я обездолен",
Ираклий Луарсабович.