Муж ее не простил (именно потому, что обожал, как фанатик). Неужели и это не имеет значения? Или опять замужем? Нет, не похоже. Но, во всяком случае, она хладнокровна, ничуть не реагирует на него. Это оскорбляло очнувшееся мужское достоинство. Уж лучше бы упрекала, кляла! Неужели взрослые дети и внуки все для нее заменили? С ее-то темпераментом? Опять не похоже… Но темперамент этот не обращал на него ни малейшего внимания. Как же так? Ведь готова была отдать за него жизнь! А сына и дочку, значит, готова была оставить сиротами? Эта мысль посетила его впервые. И он подумал, что в разгаре, суматохе страстей она все же немного преувеличивала.
- А ты что… проходил мимо?
- Да, мимо.
"Сперва я прошел мимо сломанной мною - хоть и на время - ее судьбы, мною взваленных на нее несчастий. А теперь мимо проходит она. Даже уже прошла… И находится далеко!" - с подкашивающей безнадежностью понял он.
- Ты здоров? - не поинтересовалась, а спросила она, ни на миг не прекращая ласкать внучку.
- Я? Здоров…
Продолжая не верить в диагноз и сберегать капитал, он спустился в метро, а проехав четыре остановки, вышел на платформу и поднялся по лестнице, что ему было запрещено. Но эскалатор на той станции не оборудовали.
Левая лопатка резко напомнила о себе. И он торопливо, будто стараясь обмануть или опередить болезнь, направился к своему единственному продолжению на земле. К своей дочери… "Единственная дочь" - этот сентиментальный термин впервые возник у него в голове. Можно было сказать и "единственный ребенок", поскольку сыновей у него не было. "А если она у меня одна, почему я не был у нее так долго?" - этот вопрос тоже вонзился в него, как горестное открытие. Все было в тот день мрачным открытием, потому что он первый раз стал в ком-то нуждаться… И нуждаться в помощи, а быть может, в спасении. Это не перевернуло, не переродило его психологию, но все же внесло коррективы в его восприятия и отношение ко всему окружающему… в кое он вынужден был вглядеться.
По дороге он подсчитал, что его "единственному ребенку" было уже тридцать два года. Однако назвать свое продолжение по возрастному признаку "единственной женщиной" он не мог: во-первых, это была дочь, а, во-вторых, слова "женщина" и "единственная" в его сознании как-то не совмещались.
В отличие от Кати, она не удивилась, а выпученно сотряслась:
- Ты?!
- Я, Лелечка… я!
- Помнишь, как меня зовут? Потрясающе!
Тут он спохватился, что неудобно было приходить к ней и Кате с "пустыми руками". Но подарки он все годы преподносил только себе.
Из коридора он увидел, что в комнате вытянулись длинные мужские ноги в кроссовках. Мужчина, видимо, окунулся в кресло, - и, кроме ног, ничего разглядеть было нельзя. На экране телевизора, в который тот, видимо, впился, гремел пальбой детектив.
- Ты замужем?
- А как же! - с вызовом ответила она. - Уже пять с половиной лет.
Стало быть, он не заходил к ней лет семь. И не звонил.
Цифры, цифры… Они укоряли, пригвождали его своей обнаженной определенностью: туда не заглядывал двадцать лет. Сюда - семь. И, быть может, вообще бы не заглянул, если бы…
Он заметил, что она до неестественности стала похожа на его мать, а значит, и на него.
- Я счастлив: ты ведь, прости… моя копия.
- Твоя? Ни в коем случае!
Она вела себя агрессивно. В комнату не пригласила, с мужем не познакомила, а провела на кухню.
- Мама по-прежнему живет отдельно? Как она?
- Слышать о тебе не желает.
Неужели дочь была похожа на него не только внешне, но и внутренне? Неужели он напоролся на свой собственный характер? Не Божья ли это кара? Нет, Бог не мог подсказать такое. Она мстила ему… И делала это бесцеремонно.
- За что… так уж жестоко? - пробормотал он. - Без всякого снисхождения?
- Не подумай только, что мама… из-за себя! Хотя в нашей ханжеской державе носить клеймо матери-одиночки - не подарок. Но это бы она стерпела. Тем более вышла замуж за достойного человека… - "Не тебе чета!" - прокомментировал ее взгляд. - А вот то, что меня сочувственно нарекли "без вины виноватой"… никогда не простит. И я не прощу тоже!
- Неужели вы готовы… приговорить меня? Старого и больного? С инфарктом…
- А неужели ты предлагал маме, еще не обретя меня, от меня избавиться? - оборвала она.
- То была лишь фраза: чего сгоряча не скажешь! Особенно в несмышленом возрасте. Ты пойми…
Она понимать не желала.
- А теперь явился к той, которую хотел уничтожить? Убить?.. Еще до ее рождения! К своей несостоявшейся жертве пришел? Мама не рассказывала об этом, щадила меня… Соседка мне донесла.
- А ты отца пощади: у меня инфаркт. "Микро" он опустил.
На мгновение - не более - в ее глаза пробилась блеклая, еле заметная жалость. И тут же угасла.
- Пощади отца… - повторил он, ухватившись за то мгновение.
- Где тут отец? Где? Я не вижу его.
В помиловании было отказано.
"Я виноват… - молча признавался он сам себе. - Виноват… Но и она, кажется, не лучше меня".
- Где тут отец? - будто желая затвердить его мысль, повторила она.
"Чем же она милосердней меня?"
- Где отец?!
Ее голос вновь перекрыл детективную пальбу на телевизионном экране.
- Леля, кто там? Что там такое? - раздался голос из комнаты.
- Не беспокойся: никого нет.
Он был для нее "никем". А она, выходит, не была его "единственной дочерью". Вообще никакой не была… Боль из-под лопатки стала расползаться по груди, по всему его телу.
Тогда он присел на скамейку, облезлую, заплеванную семечками и загаженную птицами. С напряжением отдышавшись, поднялся и, будучи не в силах опять спускаться и подниматься в метро, все-таки взял такси. Астрономическая сумма, которую небрежно назвал таксист, не смутила его, не испугала. Потому что он испугался инфаркта, который открыто и, кажется, необоримо завладевал им.
Он повалился на полувылезшие пружины заднего сиденья и назвал адрес брата.
Осенний вечер промозглостью и дождем подгонял пешеходов. И его тоже, когда он расплатился с таксистом. В будто заброшенном, неосвещенном подъезде он нащупал дверь лифта, к которому относился теперь, как к лекарству. Поднялся на два этажа.
Брата он тоже не видел давно. Во тьме (лампочка и здесь, естественно, перегорела) позвонил сначала не в ту квартиру. И второй раз ткнулся не в ту. Постучал, не найдя звонка. К нужной двери его подвел интеллигентный пожилой человек, которого он побеспокоил ошибочным стуком.
- Петр Спиридонович… вот тут живет, - пояснил интеллигент любезным и даже соболезнующим тоном, от которого Станислав Спиридонович отвык в тот день.
- Это мой брат. - И, помолчав, добавил: - Родной… Ему понадобился этот эпитет.
- Брат? Родной? Мы столько лет общаемся семьями, но они никогда… Впрочем, о заветном люди нередко умалчивают.
Интеллигент не счел этичным присутствовать при встрече родных братьев - и заторопился обратно в свою квартиру.
Станислав Спиридонович обождал, пока дверь не захлопнулась. Поскольку "заветным" он для младшего брата и его семьи не был, ему не хотелось, чтобы кто-то стал свидетелем непредсказуемой встречи.
Младший брат Петя в детстве хорошо рисовал. И ему прочили… Вообще Петя был натурою творческой. Однако дарование его потонуло в атмосфере коллективизма и "всеобщего равенства", которую создал и затвердил "директор интерната, куда своего младшего брата "определил" брат старший.
Когда матери и отца не стало, он счел, что воспитание в интернате - как раз то, что нужно любому в юные годы. Кроме него самого, разумеется.
Художником Петя в результате, не сделался, - он сделался киномехаником, чем был, кстати, весьма доволен:
- Доставляю зрителям удовольствие: кручу фильмы. А заодно и сам смотрю… Надо быть либо Репиным, либо киномехаником. Посредственный художник - это ужасно! - говорил он жене.
- В киноискусстве тоже лучше быть Феллини, чем киномехаником, - возражала жена. Она-то считала, что Петя вполне мог бы стать Репиным, если б старший брат позаботился.
Вот почему старший топтался возле двери, не решаясь нажать на кнопку. Он страшился не брата, сговорчивого и застенчивого, а его супруги, которая была непримиримым борцом за интересы и талант мужа. Кои сам он, по ее убеждению, защищать не умел. Петя именовал жену "Жанной д'Арк с Пролетарской улицы". Старший брат проторчал возле двери не меньше минут десяти. Но у него уже больше никого не осталось… Это был последний шанс. И он, наконец, на кнопку нажал.
- Посмотри, Петя: блудный брат заявился! - приветствовала его из прихожей "Жанна д'Арк с Пролетарской улицы".
Всюду, куда он устремлялся в тот день за спасением, его встречали очень похоже. "Потому что очень похоже со всеми ними поступал я, - толкнуло очередное открытие. - Но они-то должны были доказать… свою несхожесть со мной. А сами… Чем их жестокость лучше моего эгоизма?"
- Ты, блудный, не заблудился? И адрес наш вспомнил? Фантастика! Мы-то тебя навестить не смеем. У кого-то были донжуанские списки, а у тебя - "донжуанские графики". Боимся нарушить! - продолжала наступать "Жанна", которую на самом-то деле звали Галиной Тарасовной.
- Ну, зачем ты так? - проговорил Петя, появляясь в прихожей с кистью, свежеобмокнутой в природно-мирную зеленую краску ("для дома, для семьи" он рисовать продолжал).
Две комнаты, кухня и прихожая были щедро увешаны Петиными полотнами. Жена давно требовала, чтобы Петя отправился с ней вместе в Союз художников и попытался устроить там выставку, но он, во всем сговорчивый, робкий, тут даже Жанне д'Арк отважился не уступить. Тогда она, словно для компенсации, стремглав устроила в художественную школу двух сыновей, утверждая, что они-то уж станут Репиными наверняка. В "худшколе", как называл ее Петя, сыновья приобщались к искусству и в тот вечер. Это развязало "Жанне д'Арк" руки и голос.
- Пришел! А сколько лет находился в бегах? Петя из-за тебя в кинобудке вкалывает! А мог бы… Ведь мог бы! Его, когда он был еще в третьем классе, академик живописи талантом назвал. Скажи, Петя, это было?
- Не помню, - ответил муж.
- А я не помню, но знаю! Обнаружил дар в совсем еще детских рисунках. Угадал вундеркинда… Хотел открыть ребенку зеленую улицу! - Она взглянула на свежезеленый цвет кисти, которую Петя по-прежнему держал в руке. - Так нет же! Старший брат эту улицу перекрыл. И загнал младшего в интернат. Сдал, так сказать. Чтоб не заботиться, не отвечать… И это Петю-то с его ангельским характером! Если у него вообще есть характер… Загубил талант! А потом навещал только по большим праздникам. Правду говорю, Петя?
- Я не помню.
- А что ты помнишь? Об этом весь интернат перешептывался. - Она повелительно, словно легендарная Жанна, указала на дверь. - Пойди к матери, Станислав: покайся. Вымоли прощение за младшего брата, которого она тебе завещала. А чего к нам-то явился?
- Просто так…
Просить о чем-либо было бессмысленно.
Он всегда считал, что жизнь холостяка - все на одного, для одного! - самая удобная жизнь на свете. Никто ему был не нужен. Но он не догадывался, что в ответ и сам не нужен никому на земле. Не подозревал, что и о нем позаботиться никто не захочет. Он был один-одинешенек. Один перед лицом своей болезни, своего возраста, которые подкрались незаметно, будто в ночи. Или в тумане комфортного, но не вечного, как и все на земле, благополучия. "Пойди к матери…" - выкрикнула "Жанна д'Арк с Пролетарской улицы". Не было уже ни брата, ни дочери, ни женщины, которая когда-то готова была за него умереть. Даже кошки у него уже не было.
"Но мама никогда не покинет меня, - внезапно подумал он. - Ни на этом свете и ни на том. Только она осталась. Только она…"
И он сам, а не по чужому совету, решил отправиться к ней.
Кладбище было неблизко. И он опять взял такси.
- Поздно небось… На кладбище-то! - сказал водитель, более совестливый, чем первый. Он и сумму не заломил, а спокойно назвал. И запросил по-божески: дорога-то все же на кладбище. Может, поэтому…
Выйдя из машины и миновав полуразрушенные ворота, он неожиданно обнаружил, что не помнит, где именно похоронена мать. Прах отца родственники, выполняя завещание, погребли в городке, где тот появился на свет и где захоронены были все его предки. "А где мама?" - вновь ужаснулся он тому, что был у нее на могиле лишь в тот траурный день. Боль привычно поползла от левой лопатки в разные стороны.
- Я найду ее… Я найду… - стал без конца повторять он - сперва еле слышно, а после все громче, маниакальнее. - Я найду…
Он заглядывал в лица всем, кто в ответ смотрел на него из-под стекла, или с фотографий, ничем не прикрытых, или из глубины гранита, из мрамора.
Наконец, он упал на колени, поверженный безнадежностью.
- Я виноват, мама… Перед тобою… И перед всеми! Казалось, что тени с разных могил приближаются к нему - и обвиняют его, обвиняют. И тычут в него костлявыми пальцами.
- Я виноват… Виноват! Виноват…
Он упирался коленями в мокрую, размякшую землю, которая не хотела быть для него опорой, держать его на себе. А со всех сторон наступали.
- Виноват…
Наутро его обнаружили. Он по-прежнему стоял на коленях. Глаза и рот его были раскрыты. На губах застыло какое-то слово. Какое? Никто не слышал, не знал. Это было последнее слово, которое он произнес.
ПЕРВЫЙ СЕКРЕТАРЬ ГОРКОМА КПСС, ГРЕЙС КЕЛЛИ
И ВЕЛИКИЕ РЕЖИССЕРЫ
Из блокнота
Великий режиссер Георгий Александрович Товстоногов как-то сказал мне:
- Вы знаете, что такое полный провал спектакля? И как он порою определяется? Вот сижу я в ложе с автором пьесы… Ему спектакль нравится, а публика как-то не проявляет эмоций. Но это еще не свидетельство провала. После премьеры мы выходим в вестибюль, чтобы уж никто не мог проскочить, проскользнуть мимо. Так сказать, перекрываем дорогу в гардероб! Кто-то из друзей драматурга бросает ему на ходу: "Масса мыслей! Масса мыслей… Я тебе позвоню". Но и это еще не провал. Другой приятель автора, будто не замечая нас, поверх голов кричит спутнице: "Номерок у тебя?!" И это еще не свидетельство… Но вдруг самый верный и самоотверженный друг, не увиливая, направляется к нам и громко провозглашает: "А мне нравится!" Вот это и есть полный провал.
В Москве и в "провинциальных" театрах (более чем в двухстах!) поставили одиннадцать моих пьес. Не похваляюсь, а просто сообщаю цифры, подвожу итог… И всякий раз, выходя в фойе после премьеры, я вспоминал Георгия Александровича, с тревогой ждал "самого самоотверженного" приятеля. Неужели появится и продемонстрирует свою верность?!
Более всего из своих спектаклей мне дороги те, главные роли в которых исполняла народная артистка СССР Валентина Сперантова - лучшая, на мой взгляд, актриса детского и юношеского театра (может, и в международном масштабе!). В трех моих пьесах она играла трех бабушек - и ни одна из них не была похожа на другую. Кстати, за тех бабушек она была удостоена Государственной премии России.
Характером Валентина Александровна обладала властным, самолюбивым, но, так как была к тому же и умна, критические замечания воспринимала без раздражения, а даже с большим вниманием. Как-то я сказал ей, что в спектакле "Обратный адрес" она кое-где упускает комедийные возможности, не доносит до зрителей юмор. Эти потери весьма ощутимы, поскольку образ ее в пьесе трагичен. "Смех и слезы не должны жить на разных улицах, - отважился я ей сказать. - Юмор амортизирует трагизм - и не дает ему стать сентиментальностью". Она не обиделась. А вечером приехала ко мне домой.
- Автор хоть не актер, - сказала Валентина Александровна, - но ударения и акценты расставляет безошибочно. Пожалуйста, прочтите мне пьесу…
Я прочел, а она вслушивалась в каждую реплику и даже расставила в своем экземпляре пьесы все мои "акценты и ударения". Потом после каждого спектакля народная артистка рапортовала:
- В субботу было пятьдесят смеховых реакций… А сегодня всего только тридцать три.
По ее просьбе кто-то точно подсчитывал количество тех "смеховых реакций"…
В другом моем спектакле фактически родилась как актриса Ирина Муравьева. Тоже приятно… Но триумф - да не сочтется это нескромностью! - выпал на долю спектакля "Мой брат играет на кларнете". В том заслуга прекрасного, изобретательного постановщика Павла Хомского, вот уже пятнадцать лет возглавляющего театр имени Моссовета, и блистательной Лии Ахеджаковой, которую кинорежиссеры впервые заметили именно в "Кларнете".
Георгий Товстоногов тоже хотел поставить ту пьесу, но, приехав в Москву и увидев Ахеджакову, сказал: "Такой Женьки я не найду. И никто не найдет!"
"Лишние билетики" спрашивали от метро Маяковская, а от него до Московского ТЮЗа было квартала три. Когда мне позвонил Константин Симонов и попросил достать билеты для членов семьи ("Мы с женой смотрели уже два раза!"), мне стало ясно, что это успех. А сколько было подобных звонков! Просил билеты для своей труппы даже Юрий Завадский…
Никогда не забуду, как принимали спектакль (был такой "демократический" термин). Честь принимать или не принимать принадлежала членам комиссии Московского управления культуры. В связи с этим пошутили: "По Станиславскому, театр начинается с вешалки, а у нас - с приемной комиссии". И действительно, дела обстояли именно так: не примут спектакль - и никакого "театра" не будет.
Пришел я тем сентябрьским утром шестьдесят восьмого года в любимый мною Московский ТЮЗ и увидел нечто, очень напоминавшее пародию на детектив: каждый член комиссии держал в руках, словно некий условный знак, распахнутый номер газеты "Правда". И все уткнулись в одну и ту же статью. Уткнулись сосредоточенно, точно вызубривали ее…
- Похоже, спектаклю - хана, - с натужной улыбкой сказал Павел Хомский.
А директор театра Илья Коган - человек многоопытный, не привыкший сдаваться - сунул и мне номер "Правды", уже не свежий, а нервно зачитанный. Я уселся рядом с комиссией и, как бы демонстрируя солидарность с ней, тоже уткнулся…
Вызубривали они статью самого авторитетного хореографа народных танцев, лауреата всех премий и обладателя всех почетных званий Игоря Моисеева. В той статье он обрушивался на "антинародные" танцы, которые, естественно, "извращают, портят зрителям вкус"… Я тоже не был поклонником рок-музыки и вообще "массовой культуры", а поклонником Моисеева был. Но мне вмиг стало ясно, что члены комиссии воспримут статью как набат, как сверхуказание - и все молодежные танцы, которые отнюдь не были общепринятыми, традиционными, но дарили спектаклю то жизнерадостную возбужденность, то лирическую задумчивость, будут объявлены "антинародными". Так и случилось. Ладони ни одного члена комиссии не соприкоснулись друг с другом… Какие там аплодисменты! Лица были каменно-отрешенными. "Обсуждать сегодня не будем", - сообщил председатель комиссии. И все убыли: он - на персональной машине, а остальные - на служебном микроавтобусе.